Помоги проекту - поделись книгой:
— Говорят, — раздумчиво начал Родим, — что первых людей родила большая Мёдведица, чьи семь костров на небе. А зачала она от воли Вышнего Раза… — Родим поднял глаза к невидимой синеве, сердцем касаясь знакомых созвездий. Ему стало вдруг тепло и спокойно. Словно мать с небес улыбнулась сыну своему.
— Верно говорят, — согласился водун. — А помнишь, как ещё зовут цепочку огней на небе, что ты назвал?
— Мёдвед, — сказал Родим уверенно.
— Так Мёдвед или Мёдведица?
Родим задумался.
— Мама говорила Мёдведица, бывает, слышу Мёдвед.
— Хороших ты волчат привел с собой, Нетвор, — без иронии одобрил водун. — Такие берут и сверху, и снизу.
Он склонился к Родиму, горячо дохнув ему в лицо.
— Скажу тебе за то, что погадливый. Не Мать нам и не Отец тот, от кого мы пошли. Вот скажи, когда говорим «дитё», думаем ли, что мальчик или девочка?
Родим помотал головой.
— Вот и прародитель наш, не мать нам и не отец. Одно. И отец и мать. Правда лишь та, что семь корней в нём, а восьмой — наш. Потому, кто больше ценит отцовскую силу — говорит отец, кто заботу материнскую чует — мать зовет. А он, кто создал, совсем чужой нам теперь. В два разрослись мы. Из одной дороги — две сделали, одну силу пополам разорвали. Но и радость в том наша, и проклятие. А развилок на пути много ещё. Да и пути все вниз. А сказки про богов ваши…
Старец замолчал, и только слышно было, как дышит он сухо. В норе его было тихо и благостно. То ли правда склонные к Сварге помыслы дарят покой жилищу, то ли место умел выбрать водун, но такого покоя нигде не ощущал ещё Родим. А может, покой шёл сейчас от самого водуна, уходящего так от обид жизни, от всего, что лежало теперь между ним и почти позабывшими чистоту Вышнего Раза родовичами его? Может, больше всего хотелось водуну взять тяжёлую глиняную миску да врезать сейчас о тупую башку Нетвора…
Родим вздрогнул, думы эти странные нашли на него, как наваждение.
— Так зачем же пришли? — вернулся от задумчивости и водун. Говорил он уже не так сердито, больше грустно. — Узнать, одобряю ли? Сами могли бы решить.
В голосе его слышались понятная старческая усталость и непонятное — не так длинен был разговор — раздражение. Неужто и в правду озлился старец? Неужто — рассержен был? Причина не была очевидна молодому вою. Возможно, крылась она в давних, не слышанных им спорах о богах?
Нетвор молчал. Зная, видимо, нрав старца почитал за добро не перечить ему.
— Старые ваши боги, новые ваши боги, — продолжал бурчать старец. — Суть одно — глупость. От того она, что не чуете уже ничего. Верьте, вы, во что хотите — большого вреда не будет уже.
Родим понял, что старец ругается на что-то когда-то непонятое и сделанное не по его нраву. И он осмелился, пользуясь правом младшего, влезть с вопросом вперёд Нетвора.
— А что не глупость?
Родим ожидал окрика или хотя бы сердитого взгляда, но Нетвор глядел в пол.
Старец однако, посмотрев на Родима, смягчился чуть.
— Что не глупость, то не для воев. Скажу — как убивать будете? Как будете живую душу неволить? Вот ты, — водун ткнул долгим пальцем в Родима, — пойдешь ко мне в учение?
Родим сам не понял, отчего взяла его вдруг оторопь. Не едал он келейного хлеба, ученья веды не знал. Почто испугался вдруг?
Он потряс головой, оглянулся на вконец помрачневшего Нетвора…
— То-то и оно, — хмыкнул старец. — Вот в этом и истина. Умирает дух. Некому его выносить боле. Слабы стали росы. Страшатся. Весь теперь дух в землю идёт. Когда подымется — мне неведомо. Но и путь наш весь в землю. Все туда уйдём. Подымемся ли? Идите же к миру! Верьте. Не долго такой свободы осталось. Как оглохните сердцем, так уж вас не спросят. С кровью веру мешать будете. Идите!
И взор старца опять заблудился. Глаза его стали совсем пустые, как у снулой рыбы, словно вдруг позвал его кто-то, а он и ушёл, только остов костяной по забывчивости в келье бросил. А может, по тем дорогам телу человеческому и хода нет? Только один миг и глядел ему в глаза Родим, а отблески кровяные да огненные почудились. Хоть и огня-то не было в келье.
Нетвор и оробевший, скованный душевным ознобом Родим с мало, что понявшим Зорей, удалились тихо, чтобы не беспокоить водуна в его блужданиях.
Только выйдя на воздух, Родим почуял, как сильно и отрывисто стучит у него сердце… Словно прикоснулся к невыносимому страху и невыносимой прелести сразу. Так страшно и радостно было ему, когда в далёком детстве из испуга и по случайности убил он первого своего волка. Огромного людоеда, не побоявшегося зайти в селище, пока поселяне и призванные на помощь вои тропили его. И подоспевшие на крики тропщики удивились тогда матерости зверя. Головами качали, говорили, что сам Род, верно, стоял позади мальчишки. А не старый еще Нетвор, едва ставший тогда, в тяжелое и смутное время кияном после гибели Бивоя, велел мальцу, кликали которого тогда, как многих, Малко, самому вырезать сердце у волка. И, когда тот взял чужое, забилось вот так же своё. Но изварзанный до бёдер волчьей кровью мальчишка скрепил своё сердечко, отдал Нетвору горячий комок мяса. И руки не задрожали. И киян сказал, повернувшись к немногим бывшим с ним воям и охотникам из селища:
— Вой будет. Родим будем звать.
Испугался отец, но и обрадовался, видел Родим. А сам он боялся, что по случайности произошло это с ним, мальцом, такое. Но боги, видно, хранили его и потом. «Случайности» шли одна за другой. То нежданный порыв ветра швырнет его охотничью стрелу в лицо засадному врагу, то однодеревку прибьет не к тому берегу, но там и будут ждать свои, то спасёт из плена раб-чужак, завороженный незнакомой синью в глазах воя…
Или с Темелкеном — то не случай уже был? То Мать Земля-Макошь нити судьбы, что от макушки в небо идут, вместе свила и дорога им теперь одна? Но как бы не легло, он привык, стерпелся, что так и надо, что, пока с пути сердца своего не сойдёт, будут хранить его. Без оберегов ходил. Только плетеный пояс-кушак от тоски могильной носил, как заведено, да и то потому, что мать повязала, пока жива была. Теперь, как память.
Задумался Родим о матери, о сестренке Васе, что вся лицом в нее… Слабым ребенком росла Вася. И теперь тонкая, будто ивушка. Больше такому, как Темелкен, чем полечу под стать. И ежели Вася на Темелкена и впредь так ласково глядеть будет, может и не побратим уже выйдет, а совсем родня?
Заулыбался Родим, оторопь сошла с него. Да и Нетвор свой ответ получив, шагал теперь бодрее. Многого он не понял, но главное уяснил, что не против старец. Остальное же — не для ума воя.
Отошел, оттаял Родим. Только так и не понял, что же так напугало и поманило его. Ему бы отдохнуть теперь, поразмыслить. А тут еще Зоря, поотстав от Нетвора, стал испрашивать тихонько, о каком таком пути души в землю говорил старец? Разве душа идет не в чертоги Сварги, когда человек умирает?
— То душа, а то — ДУХ. Душа — это та, что под сердцем у тебя прячется, плачет с тобой да смеётся, ее после смерти опять Мать-Макошь на клубок мотает, а дух в нас от Вышнего Раза, — пояснил, как мог Родим. — Если мы дух свой не пестуем, в небе его не полощем, как птицу, он, видно, тяжелеет, в землю идёт… — Родим помолчал. — Так я понял. В Нави, там же тоже дух сильный томится. Он зовёт нас, тянет. Только у тех, кто с оружием за свою землю пал — дух легок, вот и мечтают вои о чертогах небесных!
Родим не заметил, как заговорил громко. И, только поняв, что Нетвор, слушая, ход замедлил, сбился, смутившись.
Нетвор оглянулся хмуро через плечо, но ничего не сказав, ускорил шаг опять.
— Надо решаться, волки, — закончил Нетвор.
И тут же вперед выскочил молодой вой. Глаза у него были раскосые — видно, степняцкая кровь. Звали парня Ярко. Не в меру горяч был. Придерживал его Нетвор. Такого куда не пошли — тут же и потеряешь, по горячности его же.
— Ты сам сказал — мы — волки! Пусть ратаи сами выставляют охрану своему городищу!
— Что за времена пошли, когда волки в балках схоронных сидеть будут! — выкрикнули из тесной группы совсем молодых, едва год, как воев.
— Нам бы покрыть бабу да в лес!
— Вам бы только бабу, — выступил вперед Беда, молодой еще вой, но с шрамами-насечками на лице по погибшим. — Ушло время, когда жили волки в лесу. Иди в лес, Ярко, куда вернёшься? К углям вместо землянок сестёр своих единокровных?
Троих, знал Нетвор, похоронил Беда, за троих кровью виру взял. Мало старше Ярко Беда, а судит как средний вой. Но мало средних. А молодых — много. А из старых, из тех, кто две по пять зим назад лесами уходил, полечей бегущих прикрывал, едва четыре по четыре руки воев осталось. Весь цвет тогда положили. Молодых учить некому — вон голосистые какие. Так думал Нетвор, не слушая почти, глядя только. Чего там было ещё слушать. По порядку схода сначала должны молодые говорить, потом средние вои — их и на круг не хватит, не до того сначала было — мальчишек учить. Раны зализывали. Вон Родим, который сам воем вышел, да Велко, Хоранов сын, с отцом был тогда, да вот Беда, может, к середине не по возрасту отходит, ну и помоложе середняки, как Славко да Подар, что учить еще да учить… Мало. Плохо. Хорошо только, что Родима молодые вои любят.
— Волки не умеют бить строем, — шагнул, наконец, вперед седой вой, и голос его вроде негромкий тут же перекрыл щенячий гул. — Посты можем выставить, верно. А пешие ратаи строятся плотно. На открытом месте — как с ними сойдемся? Задавят числом… Да и неужто Своерад на полечей же пойдёт?
— Всё ты верно сказал, Кола, — кивнул старому вою Нетвор. С Колой рубились спина к спине, да прошли времена, когда умением, а не числом брали. Теперь на одного воя, годами ученного, выставляют ватагу ратаев, вот и вся слава. — Может, и не пойдёт Своерад против нового кмеса. Но коли пойдет, сожжёт городище, тогда и нашим селам смерть. А селище не защитишь. И против рати на ровном месте не встанешь. Только и осталось полечам, что бросать нажитое да в лес, под защиту стрел наших… Столько лет строили, обживали… А сколько теперь умрет непривычных к голоду да морозу? Оттого я и привел на сход побратима Родима, теперь воя нашего рода, Темелю. В его земле умеют бить конным строем. Против конного строя и рать не выстоит.
Родим подтолкнул в круг на лобное место Темелкена, который замешкался бы, да не вышло.
— Кони волков боятся! — выкрикнул тут же Ярко в лицо ему.
Темелкен промолчал. И взгляда на крикуна не бросил. Двое или трое молодых, проследив, куда глядит Темелкен, обернулись. Потом и другие.
Темелкен смотрел на коня своего, которого звал на свой лад Ар-кин (огненный конь), а побратим, шутник такой, за повадку дикую кликал Яшей-Ящером. Конь уже совершенно освоился со звериными запахами военного лагеря и объедал неспешно траву, разросшуюся у частокола.
Темелкен свистнул тихонечко и Аркин, вскинув красивую голову неторопливо, но бодро порысил к протянутой хозяином руке. Ткнулся мордой в ладонь, замер. Цокнул Темелкен и подогнул Аркин передние ноги, задние согнул — лёг.
Тихо стало. Молодые вои, как на волшебство смотрели.
— Иди, садись, — сказал Темелкен Ярко.
Мог ли отказаться молодой вой? Неловко обошёл он Аркина, знал с какой стороны сесть, но не Родим — не скакал вдогон на степняцких. Жеребец легко встал вместе с седоком. И тут же, чуя неумелую руку, взвился на дыбы. Клубком скатился с него Ярко.
— Все видели, — сказал Темелкен. — Усидеть сумеете ли?! А биться строем — тоже наука. Может, лето на зиму сменится, и тогда не научу как надо. Да и конь не всякий подойдёт. Если времени у нас много — может и сгодится учеба. Если мало… сколько?
— Может и до осени, — осторожно сказал Нетвор, а может, и зима пройдет. Одно ясно, что в зиму не полезут, а раньше, чем к грязнику, рати им не собрать. А переход между городищами малый. Могут и перед зимой двинуть, чтобы ратаев по весне от пашни не отрывать, да если в победу быструю поверят.
— Если бы волки на конях были биться обучены, хватило бы времени, — сказал Темелкен.
— Можно союз воинский с конным племенем заключить, — сказал тихо Родим, вышедший из круга за спину Темелкену. — Тогда отобьем городище. И признает Своерад нашего кмеса. Надолго ли мир будет — не знаю, но детей вырастим.
— Степнякам оружие в руки дадим? По наши же головы? — поднял голос Нетвор.
— Не к степнякам пойдем. К врагам их — склатам. Видел я их городище и стоянки, когда через степь ходил. Теснят их степняки. Жен и детей в полон берут, своим богам дарят. Бог их кровавые жертвы любит. И оружие у склатов лучше, и доспех есть конный. А степняков больше, бьют их, как и нас, волков, числом.
— Кобель ведь ты бродячий да бестолковый! — кричал Старый.
Не принято у воев было спорить с отцом. Молчал Родим, в бок глядел. Ожидал он, что взъярится отец. Видно опять видали сородичи Родима на росалиях с девками. Отец же ждал, что вернется в селище сын, женится, внуки пойдут. Вон младший, Провор, двоих уже белобрысых… Хотя, если разобраться от кого у Провора старший… Родим улыбнулся чуть, чем вызвал новый всплеск родительского негодования.
— Всё с волками в лесу! Гнёт тебя сила, так иди к новому кмесу в рать! Хоть хлеб в дом! Ратнику земли долю отрежут, одёжу справишь.
Родим скосил глаза вниз, на подол своей латаной-перелатаной льняной рубахи, вспомнил ратников кмеса, коих на одного Родима руки четыре если только спустить, да ждать, пока числом задавят или измором возьмут, нагнул к земле голову и стал молиться Маре, чтобы обнесла его смертной чашей — от братьев волков да в рать.
То ли молитва помогла, то ли стар совсем стал отец, но вскоре уже махнул он рукой на непутевого сына и пошел в хату. Пригнулась совсем хата, — отметил про себя Родим, — пора подпоры менять.
Жалко отца. Ну так ему в утешение есть Провор, да сестра Вася хоть девичьих гульбищ и сторонится, так, может, не время ей еще, а может для одного кого зреет. Да и попробуй ее тронь, — улыбнулся про себя вой. Сестру он любил, вниманием не обижал. Из леса меха редкие приносил, на серебро менял. Все поселение знало, что Родим сестренку в обиду не даст.
Тяжело далась семье младшая. Разродившись в самую зимнюю стужу, мать крепилась бы до весны, но весна пришла поздняя. Не успели отпоить ее талой водой да соком березовым.
Маленькую крикунью Старый привязывал под рубаху сыромятной шкурой к голому телу, да так весь день и носил. Ночью же иной, Родим или Провор брали дите. Холодно тогда было дюже. Но выжила синеглазая. По другому лету уже Васей нарекли.
«И чего Старый расходился?» — думал вой, озирая по-хозяйски селище в поисках Провора. В селище не был уже Родим два пятка дён. Глядел, отмечал неполадки, улыбался, чувствуя девичьи взгляды. Молод был Родим, силен, а репутация воя девок не смущала. Верили — слюбится — и норов сойдет. Бывало такое.
«Вот и жена Провора из лесу идет с девками».
Родим свернул наперерез.
— Здорова будь, Ягодка!
Девки засмеялись, раздались от него. Только братьина жена не засмущалась, поклонилась в пояс да вперед пошла, будто немужняя.
Родим намек понял. Обнял, туес тяжелый с ягодой отнял, как перышко он ему.
— Вася пошто не с тобой?
— На реке. Рубахи моет. Так и льнет к воде своей, как водяница. Душу застудит. Сказал бы? С Медушей за вениками посылала — не йдёт.
— А Провор куда запропал?
— В городище подался. Доли у нового кмеса искать.
— Провор-то? Да-а… — удивился Родим. Вот, значит, чего взъярился отец. Был непутёвый вой один, стало два. — А ты чего с девками?
— А что я? Вот за ягодой.
— Как не мужняя живешь? Нехорошо…
— Так родил бы ты девчоночку. Она бы за ягодой пошла. Так ты ж вот не родил?
Родим почесал щеку.
— Не идет у меня с девчонками. Смотрю — как в меня, так мальчишки всё.
И вдруг Ягода встала посередь тропки, загородила путь Родиму.
— Ты бы пошел ко кмесу! Боюсь я за Провора.
— Да ты чего, Ярга? Что ему сделается-то?
— Не зови меня так! — озлилась Ягода.
— Так ведь дед назвал, не я, — глянул на нее сбоку, по-волчьи Родим. — Коли чуешь чего — так скажи. Я вой, я пойму. Может, сон какой?
А на лице его было: долго ли ты еще, Ягода, мужняя жена будешь? Недаром ведь дед тебя, как хозяйку зверья лесного, назвал. Мать воспротивилась, Ягодой стали кликать. Да вот он, Родим-то знает, какая она Ягода. Вой был Яргин дед, а бабка…
Вспыхнула, не досмотрела снов в глазах Родима Ягода, быстро пошла по тропинке к хате. Но туес не взяла. И знал Родим, в том его малая победа. И сын Провора старший в него пойдет. А привязать к себе — то пусть Провор, а Родим — вой, ему грех живое сердце неволить. Он полюбил, значит — свободу дал, чтобы как река текла, чтоб пил из нее, кого напоит. Тогда душа ее свободная жить будет. И навсегда радость будет между ними.
Отец считал — много девок Родим попортил, Родим же знал — волю дал многим. И силу дал. Нет от рождения у девки силы свою судьбу вести. Родим давал. Ни одна по нему ночей не сохла, всех сумел отпустить. И волчат в своем роду наплодил столько, что не переведется здесь его кровь. Отец же не вой. Ему про то знать не надо. Потому Родим и не винится, слушая отца, только усмешку прячет. Но молчит. Ведь отец, он один раз дан в этой жизни. Да и сам Родим от того вой, что таков был замысел отца. Кто знает тайну собственных мыслей? Только боги знают, о чем мечтал отец, кого в свой род звал.
В хату Родим не пошел. Знал — не остыл еще Старый. Жалко, что Провора не застал, других расспросить придется. Не для так же Родим в селище пришёл. Послал его Нетвор посмотреть, разузнать, говорят ли, зачем, мол, молодой кмес к волкам людей посылал? Но, похоже, не по ветру молва идет, а сам кмес надумал, что из Мала-города на городище ново старый кмес Мал Своерад ратью пойдет. Вот и Провор прослышал, поди. В рать проситься пошёл.
А, коли, и впрямь выкликали ратников, значит, дойдёт слух и до Нетвора. Донесут охочие. А Родиму, значит, надо теперь в городище идти. Родовичей послушать. Нетвор не пойдет сам, не уронит себя. Киян — он между волками и огненной силой Креса посредник, ему негоже людского выборыша слушать. А вот ему, Родиму, сходить можно…
Одному ж, однако, идти или с Темелкеном? Темелькой, как Вася зовёт? С ним бы хорошо: и терпелив, и не задирист, и поглядлив. Коня вот оставит ли? Конь у Темелкена много зимних шкурок да серебра стоит. Далеко ли до беды?
Яша в холке высок, копыта круглые, глаз ярый. Да налобник дорогой, шитый, да бляхи… Темелкен Яшу любит, как с человеком говорит с ним. Бог весть, где степняки такого коня взяли, в загоне отдельном его держали, подарок кагану своему готовили, видно. Да и горяч был Яша, побил бы степняцких лошадок. Темелкен ему песни пел, называл Ар-кин, огненный конь. Говорил он, конь боевой, обученный копытами упавшего врага топтать.
И вынослив, и быстр был Яша-Аркин. Трех лошадок степных загнал Родим, когда из плена бежали, а Яша — вот он, все также гордо глаз круглый косит, копытом сердито стучит. Хотя, заметил Родим, помягчел с Темелкеном Яша. Тот ему в ухо по-своему шепчет, песни поет. И по-соловянски Темелкен может, и по-степняцки, и по-своему, быстро так щёлкает.
Знает Родим, поманит он Темелкена, и пойдет тот за ним в городище, и Яшу в поводу поведет. Только беспокоится он: ладно ли это будет? К берёзе идет совета спросить. Садится спиной к стволу. Ждёт, наблюдает. Вот дрозд перепорхнул. И тихо так стало. Только звон кузнечный по жаре… Куют песню…
Поделиться книгой: