Помоги проекту - поделись книгой:
Тишина нашла на Родима, в ушах зазвенело. Сердце в груди зависло, и через горло, через рот — … ушло.
Пока ветер тишину не разорвал, душу в грудь не кинул — сидел Родим. Понял — чему быть, не миновать того. Мать-Мёдведица, вот она, из глуби небесной на сына глядит. И пока чистота звенит у Родима в груди, мать сына от сердца не оторвет. Только сам Родим с пути свернуть может, а пока идёт — не оставят его.
Не велико сердце человеческое, много белого звона, что слышал Родим, ему не вынести, но сколько снесёшь — всё твоё.
— Смотри, Темелька, — солнышко улыбается! — лежащий на спине на наливающемся зеленью склоне Родим сквозь полуприкрытые ресницы смотрел на солнечный диск и тоже улыбался ему.
Чудной он был, этот Родим. Темелкену бы в голову никогда не пришло смотреть на солнце. Правда, и солнце в его краях жарче, и всё-таки…
Три зимы и три лета в плену у степняков провел Темелкен. В плен он попал не в бою, встретили его кочевники в степи, без оружия, в тонкой, невиданной одежде, а потому за воина не сочли. Зато решили, что, раз не похож на мужчину, пригоден для работы невоинской.
Он чистил и седлал коней, чинил упряжь и седла, бегал с поручениями — в общем, пригоден был для всего, чего гнушались воины, и для чего опасно было взять не рожденного в неволе раба. Подошел степнякам тонкорукий, изнеженный чужак, которому ко всему, еще и бежать было некуда, прижился. Никто из толмачей не смог столковаться с ним, словно упал парень посередь степи прямо с неба. Вот и ходил он среди чужих, как с неба опущенный. Не было в его глазах ни света, ни радости. Ну, да того и не ждали от него.
Много видел чужого Темелкен, много пленников жило и умерло на его глазах. И только такого, как Родим, увидел он в первый раз.
— Хэй, Корса, куда коня повёл? — на всю степь кричал Топтун. Дурной скверный воин. В толстых кожаных ичигах ноги его были — как два обрубка.
Молодой горячий Корса только рукой махнул. Отстань, туда, мол.
Топтун аж присел от глупости такой. Вот, мол, дурень, ничего не знающий:
— Роса пошли смотреть!
— Не роса — слава, отмахнулся Корса. Тоже дурак порядочный на взгляд Темелкена, но Топтун многих тут превзошел. Не нашелся он, что ответить — руками на Корсу замахал — что, мол, несешь.
Корса уже мимо прошел, но услыхал взрыв смеха у дальнего конца загона, сунул повод волосяной в руки Темелкену и поспешил вперед Топтуна.
Ну и Темелкен, спустя время, подошёл.
Степняки, собрались в полукруг возле привязанного к конской загородке высокого, видно, что много выше их, хоть и сидел он, светловолосого воя. Лицом походил вой на слава, или на полеча, но не по повадке.
Степняки развлекались любимой игрой — швыряли в связанного, что под руку пойдет. Стремились в кровь разбить — вот тут им было бы весело. А ещё лучше, если закричал бы пленник.
Только пленник попался им на других непохожий. Странный. Сидел он, не дик, не безучастен — радостен и спокоен. Расслаблен даже. И взгляд имел дурной. Словно бы качался взгляд его — то вглубь уходил, то вдаль стрелял. Глянул ему в глаза Темелкен — и замутило его. Так замутило — еле глаза отвёл.
Вот и степнякам понемногу взгляд пленника разонравился. Чтоб не имел такого — хотел Корса камнем подправить. Да не вышло. Опоздал он. Раскачал свой взгляд пленник. Не странен уже — страшен стал. Уронил камень Корса, в пыль на колени упал, за горло схватился. Захохотали, кто дальше стоял. Кто ближе стоял — отступили. А тут темник ихний подошёл, погнал от пленника, ценный мол, не для них. Корса тоже ушёл, только оглядывался, когда уходил, глазами резал. Знал Темелкен: не стерпит позора Корса, ночью с ножом поползет.
Весь вечер думал Темелкен, куда его сердце тянет. Спрашивал себя, ладно ли будет, коли вместе они с этим страшноглазым в степи сгинут? А не смог себя отговорить. Ум сам пробудился, руки — сами всё сделали.
Может, Корса всю ночь караулил, может — и кумыса хмельного кому надо налил, не знал Темелкен, спал. Но как проснулся под утро, так тень Корсы по лицу скользнула.
Не было ножа у Темелкена, ну да ему и шнурок сгодился. Не знали степняки, что есть в тонких руках сила. Знали бы, иначе бы всё сложилось. Но только всхрапнул тихо Корса. Всхрапнул и обмяк. На своё место у коней положил его Темелкен.
Нож Корсы, острый, — лучше некуда к делу пришелся бы. Только пленник уже без пут — ноги-руки себе растирает. Увидел Темелькена — улыбнулся, кивнул — пошли мол, вроде только его и ждал. Темелкнен ему на загон указал — кони нужны. Пленник головой мотнул, за горло себя взял — услышат. Не услышат — похлопал по ушам Темелкен.
Загородку перелез, обнял одного, еле слышно зашептал на ухо, и пошел за ним конь. Вывел, рукой махнул — жди. К другой загородке пошёл, другого коня вывел, тощего, высокого. Прячась за коней, самое опасное место прошли — до шатра окраинного. Подпоил, видно, дозорных Корса.
Сказать, что не гнались за ними — обмануть. Ценен был для степняков Аркин-конь, и пленник ценен. Но далеко они до восхода проскакали. И следы путали умело. И погоня вразброд повелась. Ушли бы. Только пал конь под Родимом, сменных — поторопились, не взяли. А в степи далеко видно. До леса долго еще. А трое степняков — вот они уже.
Только тогда — один единственный раз — и видел Темелкен Родима в бою. Нож Корсы был у них — больше ничего. Да Родим и ножа не взял. Темелкену отдал, вперед ехать велел. Но тот не сильно послушал. Чуть отъехал — спешился. Смотреть стал.
А Родим степнякам навстречу пошёл, спокойно опять, будто друзьям навстречу. Аркан свистнул, только чуть назад качнулся Родим. А тот, кто бросал — уже из седла прочь! На земле голосит, ругается. Аркан вой поймал!
Только взгляд Темелкен перевести успел — а Родим в седле уже. Прямо на другого всадника наезжает, с коня на конь скачет! Конь на дыбы — оба под копыта! Родим тут же вскочил, а степняк лежать остался, а в правой руке у Родима — сабля его медная красная.
Третий степняк не сильно смелый был — коня повернул, пятками ударил. За подмогой поскакал.
Достались Родиму с Темелкеном два коня чужих. Да по дурно кованой сабле. Да в мешках кое-что седельных.
Только Родим тяжел был для коней степняцких — обоих загнал. Бросили. А у бора — встретили погоню степняцкую десятки поднятых в воздух стрел. То вои Нетвора, пошли им навстречь, оповещенные… чутьем волчьим, может?
— … присмотрю подарки в городище. Близко день, когда имя мне дали. Отцу подойдёт нож из склатского железа. А ещё хочу сделать подарок Васе…
— Склатского? — вскинулся Темелкен.
— Ну да ты же слыхал уже…
Родим, уловив в голосе побратима интерес, приподнялся на локте, задумался:
— Если степняков миновать и идти налегке туда, где солнце спит, через щепоть дней степь начнет перемежаться лесом, а на исходе от этого ещё четвертого дня, начнутся засеки склатские. А там и Белая Стена — городище их. Только оно не цельное, как наше, а из многих селищ как бы. В одном — гончары, в другом — мечи, ножи куют. Ковали, или кузнецы? И камень железный у них там хороший, и мастера. Да, что с тобой? — Родим видел, что Темелкен едва слушает его.
— Родичей моих зовут алаты. Алаты, понимаешь?
— Алаты — скалаты. Сходство вижу. Может, это племя твоему и роднее. А дальше я не ходил.
— Как же так? Десять дней? А я три года у степняков в плену жил, слова родного не слышал? Ум едва не ушёл?
— Степняки с восхода медленно катятся. Откуда им про закатные земли знать, пока не побили-пограбили? Впереди того племени, откуда мы с тобой ушли, ещё три я видел рода степняцких. Медленно идут они за скотом на закат, широко идут. Их скот здешней степи чужой, траву выбивает, не могут они долго на одном месте. Ну а на закат их, верно, тянет чем.
— Не могут, точно, — вспомнил Темелкен. — А ты зачем так далеко на закат ходил?
— Я — вой. Сказал Нетвор — пошел.
Темелкен замолчал, задумался. И Родим задумался. Раньше побратимы о походах воинских не говорили. Но сейчас были они уже одного роду-племени. Какие между волками секреты? И Родим стал вспоминать, рассказывать.
Вспомнил, как пошло их три по четыре полечей, да вои — он, Бакол, Нагой, сына Тура, да кровный брат Нетвора — Треба. Четверо, значит, хорошее, доброе для воя число. Полечи — серебро да меха поменять, вои — осмотреться, других людей послушать. Обсказал, как степняков обходили, как меха на железо, склатами кованное, меняли, как девки на него смотрели склатские…
А как обратно пошли, и к дому уже близко было, пожар увидали. Степняки селище подожгли соловянское. Треба, как старший, Нагою велел полечей вести, а трое воев поглядеть пошли. Ну, и поглядели маленько — девок да ребятишек, что в полон погнали, отбили да через болото увели.
Замолчал Родим, вроде, как всё сказано.
— А где сейчас Треба? — спросил Темелкен. — Погиб?
— Почему погиб. Третьего дня по Росе-Реке ушел на однодеревке. Когда мы в драку со степняками ввязались, Треба и Бакол — вперед пошли, соловян повели. Я — прикрывать остался.
— Почему ты?
— Я из лука быстрее бью. Они мне стрелы оставили. А ямы копать — коням ноги ломать — на то много времени надо. Ну, да болото рядом было. На болото коням ходу нет.
— А если бы тебя не было, кто остался бы?
— Треба, он сильный вой.
— Значит, ты сильнее Требы?
— Сила — не главное. Треба — большой опыт имеет. Много раз водил и в степь, и на восход, и по Реке, и через Гать Большую.
— Но в поединке ты сильнее?
— В поединке — сильнее, — с неохотой признался Родим. — Стыдно силой гордиться. Не моя она. От Рода, что жизнь дал. Мне больше дал, с меня же больше и спросит. Да и не всё в силе сокрыто. Треба — велет он.
Родим замялся, и Темелкен удивлённо поднял на него взгляд. Побратим вёл себя так, словно бы говорил не о запретном, а о неудобном для человека. Ну, если бы был Треба без ноги, а Темелкен взял вдруг да не заприметил.
— Что значит, велет?
— Значит, что он слово сказать может. Нужному слову время и место знает. Или наоборот, слово само к нему идёт… Не знаю я. Но как скажет велет — так и станет потом. Оттого и волки, помнишь, нас у леса ждали? Треба сказал — приду я — и пошли. И тут сказал Треба — я идти должен. Хмурый был сильно. Ты пойдешь, — сказал, — много будет крови, но чем я — меньше. Послушал я. Этот дар редкий теперь. Мама говорила, что раньше не чудно было велета встретить. Целой деревней рядом жили. С солнцем, говорила, велет может поспорить, с камнями, с людьми говорит, как водун. Только иное это. Водун к силе идет, велет — от силы. Мучит она его, между землей и небом держит. Водуну легче. Водун решать по себе не волен. Ему Раз Вышний опора. Покажет Вышний Раз — и всё вокруг послушно водуну, покуда волю божью ведёт. А велет — он от воли свободной. Решит — посолонь пойдёт, решит — против. Может, в Сварге потом и осудит его Вышний, но здесь велет выбирать сам станет. От того тяжело ему. Нет хуже, когда знаешь — только сам выбрал.
— А вот я бы выбрал, — мечтательно улыбнулся Темелкен, вспомнив вдруг дом свой. — А ты?
— Я?
Лег опять Родим на спину. На небо посмотрел. Задумался. Чуден как свет белый… Тут бы принять его весь. Надо ли выбирать? Только знает ли про то Темелкен?
Раньше всё Темелька Родиму сказки сказывал: про богов — что детей рожают и бьются, как люди, про солнце ярое, про героев, что в дальней земле живут. А Родим слушал больше. Не всё можно говорить чужим о том, как свет устроен. Но теперь — кто, кроме него, Родима, новому вою дорогу даст?
Вздохнул Родим. Больше любил он биться, чем сказывать. Но время пришло. И Темелкен любопытствует, всё косится, что там разглядел Родим в пустом для него небе? Может боги по с облаков ноги свесили?
— Вот, смотри, — решился Родим. — Тот свет с неба, что над нами — это Сварга — свет белый творящий. От него всё и пошло. Солнце, луна и звезды — лики его. А то, что вдруг твердь от света, так ведь и из молока — творог.
Свет из самой глубины неба идет. А там, глубоко в небе, на берегах великой небесной Реки живут две Мёдведицы-берегини — Мать и дочь. Мы думаем — Мёдведицы, а кто говорит — лосихи две, но они всего зверья мати, рожаницы, и то, что в нас от зверей — мясо, кости — от них. От того и рекам мы бережёмся. Думаем будто бы, как на небе — на высоком берегу — мать живет, на пологом — дочь. Они корень наш. А иногда видят их теперь, кто умеет, как дев водяных-росных, росалок. Из вод-хлябей небесных льнут они к земной воде. Словно ближе быть к нам хотят. Водун говорит — это оттого, что люди всё меньше братьев своих понимают — бирюков, мёдведей. Сердятся берегини, какой дурной охотник — могут и утопить. А в небо вбит кол, вокруг которого лики небесные хороводят. Как мир обойдут — так год заново народится. А свет небесный чистый — он отец всему. Воля света того — Вышний Раз, бог наш. От берегинь-рожаниц — тело наше, от Рода, что первый смог дух Сварги в людском облике вынести — род ведём. Оттого женщины молятся Рожаницам и тетке их Ярге, которая им детей родить помогает. Мужчины — Роду. А водун — Вышнему Разу. Только, кто знает, слышит ли он? Не всякого он слышит. Это потому что мясо и кости человека — тоже своей жизни хотят. А дух — он вольный очень. Дух душой к телу нитками пришит. Лопнут нитки — дух оторвется и улетит в небо. Есть птица горняя, имя её настоящее не скажу, не накликать чтоб. Голубь зовут. Говорят, посмотришь на неё — и лопнут нитки, и дух в Сваргу полетит, к свету. От того Водуну труднее всего — и телу не потакать, и дух удержать на земле. Это, если посолонь. А можно и против. Ты — вой, тебе теперь знать надо.
— Как же можно против солнца идти? — удивился Темелькен.
— Против солнца главный секрет скрыт. Другое солнце, тёмное. От него — огонь другой, кресеный. Свет его — от света небесного рознится. О нём, ты прости, не говорят много. Он хоть земной отец мудрости нашей, разум нам дал, но пожрал бы детей своих, коли не прикрыли бы нас сверху Сварга, да отец наш небесный. Он — как пожар лесной — злой да буйный, хоть и высекла его вроде искра божия. От того и зовут его Крес-возжигатель. От того — бесится он, как пожар, покуда не раскроется небо, не изойдет на него вода берегинь материнская, не увидит он солнца лик — двукрест Сварги, что посолонь закручен. Свет-то небесный ему не дано видеть. Но и солнечный свет осердит его, тогда и закрутит он мир противусолонь. Но только тут и жизнь будет, потому что мы, люди — между. Дух — из Сварги, разум — от Креса, иного огня.
Родим вздохнул, достал оберег и провел пальцем по рисунку:
— Видишь, как уложено? Крест — на крест. Крест — это сполох огня живого. Один сполох — от доброго огня, что очаг греет, второй — от огня кресова, злого. А вместе — то лик любого огня. Как и того, что в небе. А уж какой крест возьмёт силу, как покатится — посолонь, или против, то не я ведаю. Но не страшно и против — коли душой сам владеешь, — он ласково накрыл солярный знак ладонью. — Креса мы не боимся. Есть в нас и своя сила. Душа наша сама взрастает, прорастает из тела, сквозь дух, тело с духом скрепляет. И в том великая правда человеческая.
Помолчал Родим.
Молчал и Темелкен, удивленный странной верой.
— Значит, по вашей вере выходит, что в небе два солнца? Одно по своему ходу, а другое — против?
— Выходит. Оттого, ты видал, обереги носим и те, и эти. Но не знаку мы бережёмся — свету и ликам его — солнцу, луне, звездам. Может и страшно, что многие и супротив солнца обереги носят. Только водун говорил, ещё страшнее, коли стоячему кресту поклоняться начнём. В крови, говорит, умоемся. И что по с юга люди весть несут, будто Перун-бог на горе уже перст свой могучий поставил — вверх дым идет, во все стороны — огонь брызжет, земля течет горячая, красная. Значит скоро уже. Не ведаю я, почему так? Почему огонь живородящий грудь рвет, человеческой жертвы просит, коли тоже отец он нам? Коли разум дал людям? Без Креса люди, словно неразумные звери, блуждали бы по лесам. Он из любви берегинь материнской душевной — ниток насучил, дух Сварги, что слишком легок был для людей, к телам их звериным теми нитками пришил. Думал — удержат людей нитки. А из них душа росная выросла. Осердился Крес сильно, что не похож на него человек стал. И говорят, скоро придёт он, чтобы служить нас себе заставить. Вот и думает Нетвор, может, успеем мы богов других принять: Хорса-конника, Перуна, молнией змея в человеке разящего.
— Почему же… — начал и замолчал Темелкен.
— А потому, что Сварга глубоко, а дух в людях слабнет. Душа в нас человечья растет, крепнет, но она и отдаляет дух от тела всё дальше. Трудно росам услышать теперь свет белый. Словно бы слепые и глухие мы стали. Мечутся полечи, ищут веры, а сердцем не чуют. Вот и волков оттого среди полечей всё меньше. Волк без чутья не волк. Да и молодые вои наши уже не те. Тускнеет для них свет Сварги. Так пусть бог у нас будет бойкий и яростный, но простой! — понял его с полуслова Родим. — Чтобы сам, как вой, на коне! Ты не смотри, сядут теперь наши на комоней! А Креса мы не примем. Жадный он. Коли его кровью поить…
Родим замолчал и глаза закрыл. Отчего-то, видел Темелкен, побратиму страшно стало.
— Твои боги, Темелька, они как люди. Пусть они будут с людьми. Кресс же силу и власть дает великую, только…
Опять замолчал Родим. Не знает, как передать свой страх Темелкену. Только чудится ему опять, что в святилище Креса стоит он, что дышит ему в спину сильное, нечеловеческое. Такой силе, что возвысить, что раздавить. Букашка Родим перед страшным богом. А бог вот он — крови просит. И чем ближе кровь чистотой к Сварге, свету белому, тем сильнее просит — ребенка, младенца, а самое сильное — младенца, дух коего рядом стоит — не рожденного!
Страшен Крес. Только один раз допускают простого воя на обряд в его святилище. Всю жизнь потом помнят. Но и силу свою чуют тогда. Силу души человеческой перед могучим богом.
Видит Родим — не понял его Темелкен. Хоть через все обряды положенные прошёл, а не дано ему бога увидеть. Иной он.
Покачал головой вой — не знает, как сказать. А не покажешь уже. Не возьмешь за руку, не развернешь ему ладонь к небу, как волку молодому, глупому. Не скажешь: чуешь, мол, чистый свет Сварги? Поёт твоя кровь? Ну, вот он и бог тебе.
Но нет. Не поёт кровь у Темелкена. Не светлеет во взоре его. Есть в нём еще вера, но далекая уже, смутная. И в глазах у него темно, как у полеча.
Как так, ведь вой же? Неужели ведение божие только растерять можно? Вернуть же — никак?
Поднялся с откоса сухого, душистого Родим, ласково коснулся ладонью травы — словно собаку погладил. И тут же гибкая волна приязни обдала всё его тело. Покосился недоверчиво Родим на Темелкена: неужто и теперь не чует? Сердце ж дрогнуло? И по телу пошло?
Нет, не чует Темелкен. Иначе с ним надо. Вот ведь коня же чует… А как же земля-кормилица? Свет чистый творящий? И ведь не всё так потерял он, как полечи. Чует Родим, есть и в Темелкене небесный свет Сварги. Но неужто кресова в нём больше, чем в волках Нетвора?
— Пойдем уже, — сказал Родим вместо дум простое. — Скоро к реке выйдем. А там и городище. Так полечи живут. С одной стороны, им берег обрывистый опора, с другой — лес, а с третьей, глядишь, и Своерад пожалует. Сейчас уже и частокол будет — повыше лесного нашего. Вона.
— Не больно-то для города высок, — смеется Темелкен.
— А чем выше оно — тем нам же страшнее. Знаешь, как вой в самый трудный поход пойдёт? Босой да безоружный. Чтоб от берегинь не отгородиться, чтоб всё, что растёт и дышит — помогало. А с оружием в чужой лес войдешь — глядишь — и он на тебя клыки и когти выймет… Ну, да полечи, — они иначе. И у склатов ещё выше стены, я видел. Стены они из камня самодельного кладут. Леса-то там такого мало… Смотри же, мы с высокого места идем: нам и городище — как на ладони. С обрыва-то, гляди, совсем не взять его. Хотя оврагом старым, если пойти — малым войском близко встать можно. Риск большой, однако, заметят что. Хотя Своерад злой, в запарке и сдуреть может.
— А лесом? Вон те ворота — в лес?
— Лес-то с завалами да рогатками сделан. Ратник так упреет, что и биться ему уже не в мочь будет.
— Неужто лоб в лоб пойдет Своерад?
— А чего ему? Ратников у кмеса молодого мало. Тут, перед воротами, и перебьют всех.
— Посредине высокое здание — это кмес живёт?
— Посредине — то? Детинец, для предков место…
— Кладбище что ли? А я думал — храм какой?
Поделиться книгой: