Помоги проекту - поделись книгой:
— Оно и есть место святое. Там — лучшие из рода нашего. Последний путь свой ведут. Раньше, помню, в особые места святые увозили чуров, теперь дороги заросли, в детинец сажают. А рядом — лобное место. Видишь — люди там. И полечи, и гости торговые.
— Да как же ты различаешь, что гости?
— А по одёже.
— Вот ведь глазастый, я-то не различаю.
— И я коням сказки сказывать не умею, — засмеялся Родим. — Ну, а теперь больше слушай уже. Говорить — потом будем.
И он твердо и скоро зашагал к расхлебененым деревянным воротам на простых кожаных петлях, около которых было необычайно много, по началу-то лета, всякого люда.
— Здоров будь, Будим!
Дернулся угол рта молодого кмеса. Несдержан был Будимир, не по нутру ему пошла фамильярность дядьки, напомнившая о детском прозвище — Будим, крикун, что спать не дает. Дядькино счастье, что собрались уже родичи и поратники. Некогда ему с дядькой… Дернулся угол рта, ничего не сказал молодой кмес.
Видел стоящий на большом кмесьем дворе Родим. Понял — проиграна война. Сомнет их Своерад уже воинской выдержкой. А главы родов да старшие поратники еще до начала схода спорят промеж собой. Таким твердая рука нужна, не крикун малолетний. И на чужого кмеса Своерада смешно уповать — пожжёт городище да селища, чтоб рати доля, да боялись чтоб. Надо или бросать всё нажитое да уходить, или через степь идти, к склатам. Помощь у конных просить. Обучит, небось, Темеля. Откроет им секрет конного строя. За то пойдут с ними против Своерада. Тайком надо конных привести. А, битвы дождавшись, — взад Своераду ударить, други, мол, княжьи люди. Другина.
Задумал Родим, успокоился. Ну, вот и идти бы пора, чего ждать? Да Нетвор спросит. Остался.
Заголосили уже: «Слова, слова кмесу!»
Вышел молодой кмес. Мало дисциплинированные полечи продолжали гудеть между. Кмес похож был на посаженного на шесток петушка, все оглядывался да шею драл. Глядел, когда коня приведут. Привели.
Конь — не чета Яше, но и того жалко. Знал Родим, сейчас ему кровь пустят, гадать будут, удачно ли пойдет вражда. Темелкен, видел краем глаза Родим, кулаки сжал: коней, как людей, любил.
Только неладно пошло, придержать коня не догадались, вырвался он из нетвердых рук кмеса, кровью его залил. Кто постарше, головами качать начали. Понял Родим, что перебежчики к Своераду пойдут теперь, мол, не удержал раненого коня кмес, тяжелый будет бой, много крови прольется, рисковать стоит ли? А конь уже пал с тяжким хрипом в пыль. Глаза закатил. Кмес — молодой петушок — закричал: победа, мол, будет. Словно сомневался, что, если коню жилы вскрыть, сдохнет ли?
Родим видел, колеблются многие, торговые особенно. Стоит ли молодой кмес рода своего? Если бы знали, что примет Своерад отступное… А то ведь и не примет. Ладно бы данью обложил — под корень срежет. Ратников много у него, на всех готовой земли не напасешься. С восхода степняки теснят, на север пути холод закрыл, на юге — племена сильные, чужие. Куда пригоднее соседей с готовой земли согнать, своим дать.
А тут брюхо коню вспороли. Кишки комом упали. Хороший знак, удачный. Кто понимает — ближе подошли. Похоже, что не покинули боги, хоть кмес слаб — дело верное будет. Загомонили полечи, оживились. И у Родима ком с сердца упал — к Своераду не побегут. А то ведь побил бы и безоружных. Видал его раза два Родим. Хватило. Морда у Своерада красная, глаза желтым жиром заплыли, похоже, что и сердце в жиру искать пора.
Посмотрел побратим на Темелкена, а тот белее мертвого, так коня ему жалко. Приобнял его: «Ладно, ладно, Темелька…» Увел, пока шумели. Негоже было, чтоб поняли полечи, что не только лицом чужой он им.
Дева-мать склатская колыбель бы качала — и то не услышала. Родим, как хорек, через стену переметнулся, как вода — в храм протёк. Воздух не дрогнул, огонь не вскинулся.
Одежда на Родиме новехонькая, на груди и на опояске — все положенные обереги, на плечах — знак воинский — волчья шкура. В красном углу сел, руки ладонями вверх на колени положил, чтобы видели — ни ножа у него, ни висеня тяжелого.
Парнишка утром пришел у алтаря прибрать — да как крикнет, как побежит! Но родовичи склатские не сразу подошли, поняли, что к чему.
Всё, что положено потом было — перетерпел Родим, рассчитали они с Нетвором, что дальше угроз и крика дело не пойдет — один волк пришел, не стая. Так и вышло.
Едва солнце через полдень перевалило, четверо старейшин склатских вышли из-за укрепленных стен. За ними, в некотором отдалении вооруженные воины вели Родима: не связанного, но плотно взятого в копья.
В самое пекло дошли они, наконец, до священной приграничной рощи. Старейшины остановились. Спустя время, подошли волки. Тоже двумя группами — впереди киян Нетвор, да водун, да Растан, да Бивой-старый, сзади — молодые. Темелкена Родим не видел, но знал, что в плотной группе воев и он идет.
Увидев чужих старейшин, старший жрец склатов коротко крикнул и рукой взмахнул. Воины, окружавшие Родима, тут же опустили копья. Тот молча пошёл к своим. Старейшины же и жрецы с разных сторон двинулись к роще.
Родим воды глотнул, встревоженному Темелкену показал, что не ранен (по разному ведь принять могли).
Теперь Темелкену оставалось только надеяться, что старейшины сумеют договориться, ведь молодого воя, да еще чужака склатские жрецы и слушать бы не стали, мало того, могли счесть его присутствие и за оскорбление.
Солнце уже начало клониться к земле, а старейшины и склатские жрецы все еще спорили о чем-то в приграничной роще. Волки от скуки разглядывали воев-склатов, обсуждали оружие и доспех, поругивали короткие луки.
— Чего же долго так? — спросил, глядя на ползущее к горизонту солнце, Темелкен. Они с Родимом играли в камушки, наскоро расчертив старое кострище, но игра не шла.
— Ритуал долог, — пожал плечами Родим. — Ну, да и выйдут скоро. Солнце низко. А ночевать склатские жрецы должны за стенами. Сейчас и выйдут, пора, — уверенно сказал он.
И точно. Из рощи показалась нестройная процессия. Жрецы шли одной кучей, всё еще гомоня промеж собой. Родим счел это хорошим знаком.
И правда. Подошедший первым водун отвернулся от вопрошающих глаз, зато Нетвор, жестами, но показал, чтобы готовили привезенные к мене первый хмельной летошный мед, воск, деготь березовый, вервие. Рот он раскрывать не захотел — наговорился уже.
Уставшая от долгого ожидания молодежь, отправилась в присмотренный для ночевки распадок. Стали распаковывать привезенные мены.
Следующий день прошел обычно — склатов пришло меняться много — только поворачивайся. И работа местная была росам люба — расписные горшки, бусы, браслеты, а главное — тонкие сабли. В ход пошли обрубки серебра, хранимые, обычно, на черный день — так понравилось волкам склатское оружие.
Место, где шла мена, было хорошо видно с городских стен, потому пришли не только воины и ремесленники, но и молодые девки набежали — хихикать да переглядываться. Многие смотрели на молодых воев особенно: ловили взгляд да не враз опускали глаза. В темных с раскосинкой девичьих очах читалось: а и украл бы ты меня, и было б ладно.
Вои постарше отворачивались — у многих в селище были уже изрядные семьи, а то и по две семьи, а вот молодые, те тоже глаз не прятали, глядели прямо — смущали девок.
На третье утро воев позвали в город. Темелкен озирался тоскливо — уже вчерашние мены расстроили его. Он что-то выспрашивал вечор у молодых склатов по-своему, по-алатски, к ночи стал задумчив, а утром — грустен. Родим же не спрашивал, не до того было: Нетвор послал его после заката город обойти, посмотреть, послушать. Вернулся Родим под утро, спал мало. На рассвете Нетвор разбудил его — расспрашивал. Впрочем, Родим мог ночь когда и не поспать — привычный, а вот поговорить оттого вечером побратимам не свелось. Только утром Родим Темелкенову боль углядел. Улучив время, спросил:
— Чего не весел, Темелька? Всё по-твоему идет. Вроде как примут нашу науку склаты. Смотри: люди их веселые, глаз не прячут — прямо глядят. Да и нужда им в нашем деле своя есть, сильная. Воины их молодые унижения от степняков терпеть устали, не то, что биться с волками вместе — брататься даже готовы. Чего зверем диким глядишь? Али город не тот?
Темелкен вроде как не слушал — в себя смотрел. А в конце вздрогнул, вскинулся, глаза в глаза в Родима вошел. Догадался побратим, что метил стрелой в тура, попал — в белку.
— Неужто понял ты? — глядит Темелкен, а глаза, что твои омуты. — Мой это город! Только чужой! Улицы не мощеные, кирпич на солнце сушен, вои — стремени — и то не знают!
Задумался Родим. Ничего он не понял — ни про кирпич, ни про улицы. А слово стремя — так и вообще в первый раз услышал.
— Что за стремя такое? — удивился.
— Да Ар-кину, Яше, помнишь петли я к седлу привязал?
— То, значит, стремен? Стремлять что бы? Чтобы… меру знал?
— Ну, да. И чтобы ногу держало. Как же без стремени на конях? Ни копьем ударить, ни саблей срубить. Как степняки? Да, дикари они же. Помнишь, за нами гнались? Из лука в пешего на скаку не попадают, без стремени.
Родим задумался. Сам он с бегущего коня стрелять обучен не был. Природу, правда, конскую чуял, уверенность в руках имел, которая комоням нравилась. Однако, если пешим, то охотничьим луком владел Родим изрядно, владел и боевым, и маленьким степным владел. Знал это Темелкен. Видел и другое, что луки склатские короче волчьих, но сильнее степняцких — удобно будет из них с коня бить. Только страх на него вдруг нахлынул: сколько кровушки-то человечьей прольется, коли он, Темелкен, стремя склатам даст, конному строю обучит? Сызмальства не боялся Темелкен крови, а тут вдруг нашло на него. Даже перед взором потемнело словно, и горло подпёрло.
— Что же это будет, Родим? — сказал он тихо. — Мы же с тобой против одной дурной силы другую выпускаем, еще кровавей, еще страшней? Правильно ли силой на силу идти?
Задумался Родим. Уловил он смятение побратима. Не удивился, однако. Мера боя в нём глубоко заложена была — крепкий вой ни в зверя, ни в человека лишней стрелы не пустит.
— Неужто, так страшна твоя наука?
— Сам посуди. Скажи вот, как степняки воюют? Повалят же скопом, а как на полет стрелы подскочут, встанут, пустят по стреле и назад. Вот так раз налетят, два, три. Неловко им, потому что, на скаку бить — ни седел у них, ни стремян. А была бы опора ногам, да седло ловкое, они бы и копьем, и саблей. Устояла бы тогда рать?
Долго молчал Родим.
— Не видал я, чтобы конник с копьем. Неужто, возможно? Как же оборону тогда держать? Коли копья на копья?
— Чтобы копья на копья — пеший строй тоже иной нужен. В моей земле конники во фланг бьют, сбоку, значит. У вас же и в лоб — вреда не будет. Первых сомнем, а потом — режь кого хочешь.
— Так ведь знал же ты! — воскликнул Родим.
— Знал. Умом. Да только сейчас, как на склатов поглядел, так словно и привиделось. Посмотрел на их город… Наши-то стены из камня белого, а не из глины сырой, на солнце сушенной. Склатам здешним воинов моей земли не сдержать. Их стены бревном, окованным в железо, за раз другой, где пробьешь, где обрушишь. Другие стены строить надо, чтобы в бою выстояли. Смотрю я на них, и кажется мне, что мой это город, только сотни лет назад!
— Так что ж ты боишься, Темелька! Вот и научишь ты склатов от степняков как оборониться! Скажи, ладно ли будет, коли разрушат они городище склатское? Погляди, какие ковры здесь яркие — узелков в них, что звезд на небе? А сабли кованные? Да и копья здешние конники держать умеют.
— Эти копья не для всадников — коротки больно, да и копье без стремени — пол копья, — пробормотал Темелкен, все еще видя что-то перед глазами. — Ладно, — решился он вдруг. — Чему быть — не миновать того. Вот только…
Он поднял с земли лежащий на походном плаще из волчьей шкуры колчан, достал пучок тонких, зверовых стрел. Выбрал одну, лаская, пропустил между пальцами хорошо скобленое дерево.
— Боровые на боевые не сменил почто? — попрекнул Родим. — Мало ли что в походе случиться может? О чем думал?
— О том и думал. Дай свою стрелу. Смотри! — положил Темелкен две стрелы рядком. — На человека охотиться — стрела и тяжелее, и толще. Война — это охота на человека, понимаешь? И ведь мы даже не едим друг друга! По-пустому бьем, мясо только портим! Уж лучше б ели! Я ведь воевал раньше в своей земле, но никогда об этом не думал. Здесь вот только понял. И во сне приходит теперь. Страшно.
Темелкен встал.
Родим не знал, что ему ответить. Кругом прав Темелкен. Да только дети, бабы, да старики в селище? Уводить бы такую ораву, но как, куда?
Темелкен виски ладонями сжал, будто больно ему стало. Снова рядом сел, вздохнул тяжело.
— Ты не думай. Я научу. Видно, не зря я здесь.
Краем глаза Родим видел, что идут к ним по жухлой траве старейшие вои — Ростан и Нетвор. Видно пора пришла со склатскими воями говорить. Нетвору обещали бросить клич среди молодых, кто согласится мол.
Только согласились, увидел Темелкен, не всё молодые да горячие. Гораздо больше было середняков, уже вошедших в возраст. Жениться бы им.
Темелкен, глядя на крепких кряжистых склатов — разве что головой не качал — не поняли бы. Конечно, волки Нетвора и повыше были, и помассивней, но одно дело молодые, не обстрелянные вои, другое — эти. А под степных коней они и вообще лучше волков годны. Волка не всякий конь вынесет — тяжёл.
Чужие вои смотрели на Темелкена с надеждой. Он не понимал, за что. Что он им дать мог? Смерть за чужих родовичей?
Темелкен не знал пока, что по склатским обычаям невесту мог взять воин только в бою добыв, или украв из дальнего какого племени. Вот и этим воям пора пришла.
Вокруг же города склатского неспокойно стало. Малые племена ушли, теснимые степняками, с которыми последние годы едва держалось вооруженное перемирие. Какой уж тут поход за девками?
Темелкен глядел на склатских воев, и каменело лицо его. Черты заострились непривычно, скулы выперло, огонь в глазах вспыхнул.
Не знал никто здесь, что был Темелкен из старого рода воинского, что с пяти лет конь его рядом с отцовским шёл, что саблю для него ещё ковали детскую, а он уже команду воям отдать умел. Выгорело все это на земле чужой, негостеприимной, а теперь возрождалось опять в полузнакомых словах склатской речи, в смуглых лицах, мало, но похожих на лица родовичей.
— Всего не скажу пока. Наука трудная будет, — начал он медленно по-алатски, всматриваясь в лица, понимают ли его. — Кто не сгодится — не вижу таких. Нет такого дела, чтоб воя научить нельзя. Много дам вам, но много и потребую. Копьем с коня бить научу, саблей рубить. От вас одно надо — слушать! — Темелкен помолчал. Подержал время. Видел он, не сразу, но понимают его. — Кроме своего коня да вьючного, еще одного коня надо взять, на смену, — продолжил он.
Молчали до того вои склатские. Тут коситься друг на друга стали. Но не ропот слова Темелкена вызвали — робость. Под силу ли простому вою трех коней поставить? Разве что родовичи помогут? Однако ни один не возразил, так суров был вид Темелкена. Брови черные сдвинулись, лицо смуглое — тень накрыла. Родим глядел на него и дивился внезапной перемене в облике.
— Копья берите самые длинные, какие в пешем строю нужны, — говорил Темелкен. Дротов — связки по две. Луки. Пробовать будем, — он пробежался глазами, ища хоть одно знакомое лицо. Не нашел. — Кузнецы мне ваши еще нужны. И кожники. Много. Пусть проводит меня кто-нибудь… Как зовут тебя? — обратился он к совсем еще молодому склату.
— Асар, — белозубо улыбнулся тот, гордый, что заметили его.
— Вот и проводи, Асар. Ты, я вижу, на ногу быстрый. Остальные же пусть собираются. Как только тень сюда упадет, — показал он рукой близ невысокой башни, что уже уронила заполуденную тень на землю, — так пойдем. Веди, Асар.
Парень едва не в припрыжку побежал впереди Темелкена. Тот шагал следом, размышляя, что имя молодого воя — примета добрая. Асар по-алатски было «волк», вот и выходило теперь, что впереди бежал волк степной, поджарый, сзади — Родим шел, волк лесной.
Асар повел чужих воев прямо в ту часть города, где жили кузнецы — Темелкен по стуку определил, что близко уже. Сколько ему следовало заказать стремян — он тоже прикинул: на одну лошадь, да на заводную. А всего воев склатских собралось полная дюжина дюжин и еще половина. Ну, так кто-то же и отсеется еще.
Однако, на удивление Темелкена, во временный воинский лагерь, что разбили они сразу же за священной рощей на «ничейной» земле, пришли и те склаты, что не говорили с ним в полдень. Были среди них и молодые, и даже женатые, вздумавшие обучиться чужому воинскому искусству. Поглянулся им чем-то Темелкен. Оно и правда, — изменился он. Уже и волки с любопытством оглядывать стали. Знали они — умен Темелкен, и руки у него стальные, хоть телом не крупен. А вот что так суров бывает — не знали. Волкам, правда, суровости мало. Рычит — не значит кусается. Но любопытничать стали.
Однако волков Темелкен Нетвора пока попридержать просил. Коней у него настоящих под волков не было. Гонцов послали по племенам соседним. Да на степняцких коньках решили учить помаленьку, чтоб понимали хотя бы. А чтоб не баловали, доспех кожаный — нагрудь — медными да железными бляхами шитую велел Темелкен делать. И то ведь: силён вой, да стрела сильнее.
В первые дни обустроились. Темелкен попросил милости у склатских жрецов учителей дать — волков верховой езде обучать. Простую-то езду многие склаты знали. Те согласились с радостью — прислали своих помогать, да и для наблюдения. А склаты-вои, пока не было стремян, петли завязали веревочные от седла, да по свисту ездить учиться стали: Темелкен учил новым командам, отдавать которые помогал ему резкий свист самодельной дудки. На свист — съезжались и разъезжались.
Когда к концу пятидневки привезли первую телегу со стременами, Темелкен уже разбил воев на дюжины, так ему сподручнее считать было, и для каждой дюжины выглядел старшего.
Вообще, со счетом первое время было трудно. Волки считали неживые вещи пятками, а людей — по четыре, потому как четыре соответствовало числу стихий и считалось числом живым, хорошим, особенно для воя или охотника. Склаты же воинов считали десятками, которые легко дробились на неподходящие волкам пятерки. В земле же Темелкена священные предметы положено было считать по двенадцать, что он и ввел, дабы не вызывать споров. Дюжина раскладывалась при необходимости как три раза по четыре, что было понятно волкам, для склатов же она являлась чужой военной магией, с которой тоже не стали спорить. Дюжие — старшие в дюжине — получали пока приказы непосредственно от Темелкена, но полагал Темелкен, что будут при необходимости действовать и самостоятельно.
В общем, порядок в учебном лагере, приехавшим вместе с телегой осмотреться склатским старшим воям, показался удивительным. Каждый вой знал свое место для еды и сна, на полсуток назначались: смешанные дозоры — два волка/два склата, дежурные по лагерю, что готовили еду и следили за порядком, охотничьи дозоры, добывавшие дичь для всех. Общую же дисциплину Темелкен, расспросив, принял склатскую, но держал ее строго. Кто не слушал — бери всё своё в руки и из лагеря пешком. А коней-то оставь, кони-то не виноваты!
Волки удивлялись сильно, но и подчинялись, так как в дюжих выбрал Темелкен самых матерых, вроде Родима и Беды. Более же всего удивлялись волки тому, что с некрупным по росским меркам Темелкеном, склатские вои не спорили, мало того, если что говорил — в рот смотрели. У волков же вожаком мог стать только такой, как Родим, чтобы в случае чего ошуйника под себя мог подмять.
Впрочем, скоро волки оценили воинское искусство Темелкена. Как только склаты освоились со стременами, маленький по меркам Темелкена и огромный для волков склатский отряд в два раза по десять дюжин стал показывать чудеса слаженности. Волки, кто свободен от учений, лезли на взгорок смотреть, как по свистку дружно налетают склаты, но в два удара сердца поворачивают и разбегаются дюжинами, словно горох. Или оборачиваются вспять и утекают по свистку двумя отрядами в разные стороны, или опять же по дюжинам. А уж когда в ход огромные копья пошли, коими чучело пешего на скаку потрошили, тут и старшие вои склатские наезжать стали, оповещенные своими о невиданных делах, творящихся в лагере.
Так и повелось потом — Темелкен на взгорке с дудкой, за ним, чтобы не мешать, два-три волка и склата, и на часах вроде, мол, не без дела, а рядом два-три старых воя склатских, а то и Дукан — средний жрец ихний. Тот часто наезжал. Поглядишь — конь у него изукрашенный, а сам жрец ничего, скромный.
И сказки Темелкена о богах, которые тот по привычке рассказывал иногда у вечернего костра, слушал склатский жрец чутко, переспрашивал часто поначалу, плохо зная по-волчьи, а всё равно слушал. И вои слушали.
Уж больно чудно было, как спускается как-нибудь сияющий Хорс на колёснице своей к самому краю неба, да вдруг одолевает его дремота. И сходит бог-солнце с колёсницы и ложится у поющего ручья. Спит — и не слышит, как разгорается пожар от тела его горячего. Стонут сосны, бегут звери, люди кричат. И просят тогда люди ворона белого, чтобы полетел сквозь огонь, разбудил Хорса. И летит ворон, да силен огонь, и возвращается ворон к людям черный, как головёшка, а Хорс всё спит. Просят тогда люди маленькую лягушку, чтобы пробралась она по дну ручья, разбудила Хорса. Горяча вода в ручье, больно маленькой лягушке, кожа ее нежная уж вся пузырями пошла, стала она серой и безобразной… Но вот и пути конец — Хорс светлый на поляне спит. Прыгнула из ручья лягушка, заквакала громко, пробудила Хорса. Встал он и увидел, что сон его натворил. Заплакал Хорс, и слезы его залили огонь. И пообещал он маленькой лягушке, что всегда будет посылать воду на землю, как услышит ее голос. С тех пор, когда станет лягушкам жарко, так кричат они, зовут дождь. За то и любят их люди. А если кто жабу убьет, внучку той лягушки, что самого Хорса разбудила, того накажет он и не даст дождя…
Долго молчали вои, послушав Темелькины сказки. Всё им загадкой было: и как бог, словно человек у ручья задремать мог, и зачем вдруг их, человечий собрат, гадину безвинную убить может, коли божьим гневом не пригрозить ему? Зачем тому? Этому — зачем? И только жрец головой не качал, понимал, может?
Родим, поначалу, удивлялся, как Темелкену столькими людьми сразу командовать по силам. Не знал он, что два сорока воев, что у волков было, для родины Темелькиной и не войско вообще, так…
И чуяли это склаты. Видели, что привычно чужаку. Что знает он, сколько каши пойдет на двунадесять дюжин, сколько для коней корму.
А уж то, что Темелкен на любого коня садился, про то вообще разговор особый. Комони за ним как псы пастушьи за пастухом ходили: с кем свирепые да буйные, а к Темелкену с лаской. И так же, как кони, смотрели на него молодые склаты. Волков они побаивались, но за Темельку, видел Родим, горой бы встали.
Радовался Родим переменам в характере побратима, нежданной твердости его, силе, осветившей лицо. Но и сердце сжималось тоже. Глаза у Темельки, как и у склатов были темно-карие, да блеск особый стал, огнистый блеск. Может, думал порой Родим, сам Крес так смотрел бы, коли, по примеру богов Темелкена, человеком вниз сошёл. Хотя Крес людям родня, с него-то как раз сталось бы…
Поделиться книгой: