Помоги проекту - поделись книгой:
Она усилием выпуталась из моих рук, упав в высокую траву. Облокотившись из последних сил, Полина произнесла слова, которые отпечатались в моей памяти, думается, навсегда:
— Бог даёт и забирает жизнь…
— При чём здесь Бог! Во всём виноват я! — вспылил, силясь вновь поднять её, но Полина сопротивлялась:
— Не кори себя… И вот что пообещай: ты найдёшь эти чудо-цветы, о которых говорили грибники, тогда, может быть, поймёшь и увидишь руку Бога, поймёшь,
Закашлявшись кровью, она потеряла сознание, а я, в конце концов, потерял её…
Много и много раз за тем ходил в дышащую неизвестность — в этот проклятый Уральский лес в поисках чудо-цветов. Но всякий раз тщетно — всякий раз не находил что-то большее обычных одуванчиков. Наконец, разыскал тех грибников, утверждавших, что поляна существует, и якобы однажды видевших её. С ними я бродил днями, пока мы не наткнулись на то самое место, о котором они говорили — или они лишь убедили меня в том, что это именно оно. Там росли самые обыкновенные цветы, коих на земле миллионы, если не миллиарды: орхидеи и колокольчики. Красиво, но обычно. Глядя на них, я так и не увидел руку Бога, не понял, зачем ей был важен дядька, расквитавшийся с ней по моей вине, моими руками… очевидно, мне нужно было отыскать настоящие чудо-цветы, достойные памяти Полины…
С одержимостью я искал похожие сообщения о народных находках, пока судьба не свела меня с Мишей и предложившим отправиться в глухую Сибирь. Я был уверен — уж эти цветы с поляны чудес, растущие в январе на свежем воздухе — есть не только проявление божественной руки, они без сомнения достойны Полины, погибшей из-за моей ошибки и невнимательности…
5
Меня разбудил Мишин голос:
— Федь, давай вставай.
Я кое-как протёр глаза, глядя на его усталое, немного обеспокоенное, лицо. Маски, несмотря на тяжёлый ночной мороз, на нём не было:
— Что… что-то случилось?.. — после сна я был сам не свой, кажется, на щеках сохли слёзы.
— Твоя очередь дежурить, — ответил он раздражённо, не смотря на меня, взгляд его блуждал где-то по округе.
Я не нашёлся что ответить, глянул на часы, действительно, было немногим больше трёх часов утра.
— Ты перевёл мои часы? — не поверил я своим глазам, вздрагивая от холода, пробравшегося в мою палатку, или так ощущались отголоски прошлого?
— Что? — устало и немного гневно переспросил Миша, посмотрев на меня немигающим взглядом, отчего-то чуть не плача.
— Ты перевёл мои часы? Я только что дежурил.
— Не дури, Федь, сейчас не время для шуток, давай быстрее, не представляешь, как я хочу сейчас уснуть, — на его лице стояла маска подступавшей паники, чуть ли не ужаса, уж не видел ли он тоже что-то, как и я? А может, ему также снился сон, от которого он ещё не отошёл?
Но в тот момент я не стал его расспрашивать, у меня тогда, кажется, душа блуждала в пятках и неприятный холодок гулял по спине. Когда же, кое-как собравшись с мыслями, выбрался из палатки к лампе-ночнику, Миша уже посапывал, недовольно и боязно хмурясь…
6
Утро следующего дня выдалось на редкость гадким. Выспаться, похоже, удалось только Борису Николаевичу, дежурившим первым. Он старался поднять нам, бледным и заспанным, настроение, но выходило слабо.
Позавтракав и заметя следы своего пребывания, мы двинулись дальше в сердце Сибири. Наш командир, руководствуясь картой, нарисованной охотниками, бывшими до этого тут, и компасом, уверенно прокладывал дорогу вперёд. Мне трудно описать то утро и последующий за ним день — силы постепенно покидали меня. Думаю, так происходило во многом потому, что воспоминания недалёкого прошлого вновь возымели надо мной власть.
Природа вокруг сгущала краски: солнце почти не показывало свой лик, ветер старался порвать на нас куртки и, кажется, резал кости, которые не переставали ныть после ночи. Хуже того — Миша заболел. Его лающий кашель нарушал тишину, и похоже это и вызывало в природе необычайный гнев. Он, запинаясь, пытался зачитать нам свои новые стихи, которые написал этим утром, но чувствовалось, как тяжело ему давалось говорить:
Дышат мне в спину насмешки судьбы…
Люди Сибири смеются, кричат…
Знали, что будет всё так — и плетьми…
Крошат мой дух, заклинают страдать…
Спрятано что-то в поляне чудес…
Мы не должны узнавать, но идём…
Чёртовый холод — убийственный бес…
Он пожелал — и убьёт хоть сквозь сон…
Мы шли дальше молча. Старались и беречь силы, и лишний раз не докучать друг другу.
— Это не указано на карте, — остановил нас Борис Николаевич.
Перед нашей вереницей за деревьями предстала избушка, скорее всего, охотничий домик. Но их всегда отмечают на картах или, по крайней мере, говорят о наличии убежища от лютых январских морозов. Было по-настоящему невероятно найти строение здесь, бывшее далеко от городов и рек.
— Сегодня заночуем здесь, — решил наш командир, поглядывая преимущественно на Мишу, который от этого чуть ли не взорвался:
— Не нужно на меня так смотреть, я не якорь и в состоянии идти дальше! К чёрту дом, осталось немного, чуть что заночуем в лесу как в прошлый раз! — он с пеной у рта начал доказывать, почему именно ночёвка под открытым небом лучше, чем тратить драгоценное время в избе. Разорался на нас до того, что потерял голос и принялся хрипеть: — Или вы так хотите надо мной посмеяться?! Конечно, всё как всегда! Моё мнение заночевать в лесу, но пройти путь не за шесть дней, а за пять — безумие, а потому можно и не рассматривать вовсе! Пошли, — он начал чертить лыжами новый путь, — идёмте вперёд, чего встали?!
Борис Николаевич остановил его, схватив сзади за куртку и потрогав лоб:
— Ты весь горишь, мне теперь кажется, что мы должны будем вернуться, вся экспедиция под угрозой, если чья-то жизнь в опасности.
— Вот как? — шёпотом спросил Миша, исподлобья смотря на нашего командира сверкающими глазами, — вот значит как? Я, — он вдруг закричал во всё горло, голос его стал очень высоким, а связки на оголённом горле натянулись струной, — не позволю, чтобы из-за меня над всеми нами смеялись! Мне нужна эта поляна чудес, понял, старик? Только так я докажу, что чего-то стою в этой жизни, понятно? Теперь ясны мои мотивы? Всем ясно?! Мы с вами дойдём туда, возьмём образцы, и мне всё равно, находится «
Мы смотрели на его крики и последовавшие за тем ругань и мат во все глаза. Образ умного, интеллигентного парня улетучился, оставив душу неприкрытой, жуткой и грязной, исполненной детской обиды перед обществом, с которым он, по всей видимости, боролся с ранних лет. Но стоило только Борису Николаевичу, пришедшему первым в себя, раскрыть рот для возражений, как Миша яростно накинулся на него, повалив в снег:
— Слушайте меня!..
Мы с Гришей оттащили драчуна в сторону, держа за руки. Он как с цепи сорвался и продолжал кричать, чтобы мы непременно продолжили путь и дошли до поляны чудес. Мне остаётся до сих пор лишь догадываться об истинных мотивах, по которым он собрал команду в эту глухую Сибирь, почему так стремился дойти до конца. Только позднее, по возвращению в столицу, я узнал от его брата — именитого геолога — возможные причины такого поведения. С детства Миша не отличался какими-то выдающимися способностями, в отличие от всей его родни: братьев и сестёр, достигших непревзойдённых учёных высот. Конечно, все ожидали и от него подобного, но время шло, а никаких открытий им так и не было сделано. Он так и не стал ни популярным поэтом, коим грезил себя в юношестве, ни великим геологом. Наверное — и тут применимо именно такое слово — за это семья его недолюбливала, постоянно тыкала носом в более успешных родственников. Тогда мне и стало понятно, почему он с такой злобой и гневом шёл вперёд на практиках в дремучие леса или забирался на крутые склоны ради образцов, пока остальным необходима была или компания друг друга, или хотя бы некоторое время, чтобы прийти в себя.
Но в ту секунду, вдали от цивилизации для человека, находящегося, по всей видимости, в состоянии близком к лихорадке, мысли мои были лишь о том, как бы его так успокоить и занести в дом на ночёвку.
— Хорошо-хорошо, — поднялся Борис Николаевич на ноги как ни в чём не бывало, — мы дойдём до нашей цели, но сначала немного отдохнём в избе, ты ведь так устал, не так ли?
Дёргающийся, с мокрыми от пота волосами, изнывающий от жары Миша, кажется, действительно сильно устал, а потому, прекратив попытки выбраться из нашей стальной защиты, кивнул головой.
— Вот и славно! — заключил Борис Николаевич, снимая свои лыжи, — ребята, не держите его, отпустите-отпустите…
Видно, после выплеска бурных чувств человек всегда становится несколько опустошённым, так случилось и с Мишей, ставшим более податливым и спокойным, он молча проковылял с нами до избушки.
Охотничий дом был даже меньше, чем казался со стороны — четыре стены, кровать, угловой стол на одного — максимум на двоих, дощатый пол, местами прогнивший, местами прогрызенный насекомыми — всё внутри так и дышало тем, что он был давным-давно оставлен и заброшен. Лишь одна деталь говорила против этой теории — маленькая металлическая печь была тёплой. Мы, положившие начавшего стонать Мишу на промятую кровать, так и переглянулись. «Неужели кто-то сейчас вместе с нами тоже в лесу?», — проносилось у нас в головах. Но ни следов, ни какого-либо другого присутствия человека внутри не было. Не мог же огонь зажечься и потушиться сам собой? К тому же, ещё одна деталь никак не сходилась — дыма никто из нас не видел, может, так сказывалась на нас усталость, а может, мы попросту не смотрели на небо.
— Мне нужно с вами поговорить, — обратился ко мне с Гришей Борис Николаевич, — давайте выйдем, — на улице он высказал вслух слова, витавшие в воздухе, — нам нужно решить, что делать, мы в дне пути от «Архангела Михаила» и в дне пути до поляны чудес, я бы предложил повернуть назад, Миша болен и явно не в себе, вся экспедиция теперь под угрозой.
— Считаете, что Миша согласится на это? — спросил я, поглядывая на дверь охотничьего домика, — вы слышали, его желание продолжать идти непоколебимо.
— Ещё непоколебимым остаётся тот факт, что он находится в болезненном бреду, — настаивал на своём наш командир.
— Послушайте, Борис Николаевич, — встрял в разговор Гриша, — мы проделали большой путь, потратили много денег и сил, до нашей цели всего день пути, мне кажется было бы большой ошибкой сворачивать сейчас, иного шанса увидеть чудо и сделать большое открытие для всего мира может и не быть.
— Только не нужно тут геройствовать! — недовольно прошипел Борис Николаевич, — когда жизнь человека в опасности — и думать нельзя о таком.
— А так ли Мишиной жизни что-то угрожает? — возразил я, напирая. Повезло, что Гриша был на моей стороне, всё-таки его мотивация идти дальше отчасти была похожа на мою. — Вы видели, печь была тёплой, может, охотник, который её развел, поблизости? Давайте немного подождём, поспим, соберёмся с мыслями, дадим антибиотикам делать своё дело, а там, глядишь, и не нужно будет выбирать между тем, чтобы дойти до цели или повернуть назад.
На том и порешили, взяли из погреба влажные брёвна и, кое-как высушив их, зажгли печку, поставили по периметру обогреватели, сделали, если так можно выразиться, из избы импровизированную баню. Очень скоро начало темнеть, но никто так и не появился в дверях охотничьего домика.
7
Около пяти часов утра выдалась моя очередь дежурить. Тогда я считал, что в этом не было никакой необходимости, но ещё никогда я так не ошибался.
Начиналось всё как всегда: я старался не думать ни о шёпоте, который вдруг мог и померещиться вновь, ни о той бездне за окном, представлявшей, без сомнения, несравненную опасность. Развлечь себя на дежурстве было особо нечем, потому я принимался пересчитывать трещинки на брёвнах в потолке, тускло освещённым лампой-ночником, тщетно пытаясь себя убедить в том, что решение продолжать путь во что бы то ни стало верное.
Мой взгляд случайно скользнул по кровати, где, как мне казалось, всё это время спал Миша. В приглушённом свете я тут же заметил, как сверкают его глаза. И стоило мне задержать на нём, сидящим будто бы неподвижно (хотя до этого, и я убеждён в этом, он лежал, мирно посапывая), как Миша вскочил и с невероятной скоростью выбежал из избы на холод босиком, в одной рубашке.
— Чёрт, Миша! — выкрикнул я, мигом поднявшись, — Миша!
Ругаясь на чём свет стоит, я разбудил остальных, мы похватали фонарики, Борис Николаевич — ружьё и, одевшись, выбежали на улицу.
Утром январский мороз наиболее жесток. Мы почувствовали это сразу, крича во всё горло Мишу. Как он, будучи больным, так резво убежал прочь в сторону, надо думать, поляны чудес, оставалось большой загадкой. Идя по следам, наши фонарики прорезали пугающую тьму и неизвестность, но никак не могли отыскать беглеца. В кромешной темноте от него будто бы и след простыл. Крики и мольбы нисколько не привлекали чьё-то внимание, кроме разве что воя стаи волков за несколько километров. Только после этих протяжных и голодных звуков мы прекратили привлекать к себе внимание, стало понятно — если продолжим, то все наши жизни могут оказаться в большой опасности, в лапах диких зверей.
Не знаю, сколько мы искали Мишу или хотя бы его следы, утопая в вязком и глубоком снегу под завывания хохочущего ветра, но найти ничего не вышло. Удручённые, злые и сонные вернулись в избу. И на наше удивление части вещей не было — Миша перехитрил нас, сделав вид, что бежит, обезумев, сразу к поляне чудес, когда сам он, подождав наш уход за ним, вернулся и оделся как положено в здешний лютый холод.
— Дьявол! — выругался Борис Николаевич, проверяя затвор ружья, — пойдём за ним, собирайте вещи.
8
Тревога росла с каждой секундой, как мы продвигались большой шеренгой по тёмному лесу. Свет от наших фонариков едва рассеивал тьму, а потому я пугался от любого шороха, издаваемого опускающимися ветвями, и чуть не кричал от жёлтых глаз сов, наблюдающих нас, нарушивших покой местных обитателей. Даже повезло, что ружьё было не у меня, ведь тогда я бы палил во всё что движется, и даже в то, что стоит неподвижно, но в причудливой форме.
Природа смеялась над нами, это без тени сомнения. Она умела скрыла Мишины следы, подняв проклятый ревущий ветер, согнала облака, закрывшие скудный свет луны, отчего окружающая действительность казалась ещё неприятнее и отвратнее.
Очень скоро стало понятно, что мы блуждаем попусту — не было ни зацепки, по которой мы могли бы напасть на след.
— Назад! — коротко крикнул Борис Николаевич, шедший далеко впереди меня с Гришей.
В холодной избе, где в относительном покое намеревались обсудить произошедшее и решить, что делать дальше, наш командир обнаружил пропажу карты. Сжимая кулаки, он злобно дышал, ходя по охотничьему домику взад-вперёд. Ситуация оказалась критической: едва ли больной Миша дойдёт до поляны чудес в одиночку, понять же только по засекам бывавших тут Сибиряков, куда нужно идти — так же не представлялось возможным. Двигаться было нужно, проблема в том, что можно легко заблудиться, что при наших скудных припасах означало смерть. Не говоря о том, что мы можем разминуться с Мишей, если он, конечно, сумеет ко всему прочему повернуть назад.
После бедного завтрака, казавшимся жёстким льдом, а не вяленым мясом, Борис Николаевич, как наш руководитель и ответственный, принял решение:
— Мы пойдём вперёд по компасам. Но теперь наша цель не поляна чудес, будь она неладна, а поиски Миши, всем понятно? Любые шорохи, любой дым от костра — обо всём докладывать. Это наша первоочередная задача.
Мы кивнули, молча вышли из избы под первые лучи издевавшегося солнца и двинулись на юго-восток, в сторону поляны чудес.
9
Лес, на территорию которого мы вновь вступили, более не скрывал своё отвращение к нам. Из-за его густоты он хлестал наши спины и шеи плётками веток, то и дело ставил нам подножки ветвистыми корнями, всячески мешая продвигаться дальше. Пласты снега уходили всё дальше и дальше в глубину, от чего создавалось ощущение будто бы под ними скрывались расщелины, в которые мы вот-вот провалимся. Мне сейчас трудно описать, как много раз в ту минуту мир слышал и получал от нас ругательства и проклятья, до того ситуация казалась и, в общем-то, являлась отчаянной.
— Федь, — спросил вдруг меня Гриша, Борис Николаевич тут же недовольно посмотрел на него, — а почему ты во всём этом участвуешь? Всё же гораздо рациональнее было бы вернуться назад, силком уволочь Мишу.
Я ответил неспешно и туманно, осторожно ступая по хрустящему снегу:
— Мне не очень хочется говорить об этом… — вымолвил тогда я, и это было правдой, не передать, как часто приходилось выслушивать недовольный шёпот за спиной, общество только и говорило, что это я убил Полину, оно всегда смотрит лишь на последствия, но никогда не желает разбираться в причинах и процессах, которые ко всему и привели… всем только и нужны простые ответы, поданные на блюдечке с золотой каёмочкой, думаю, что так человечество и прекратит своё развитие, оставшись во власти догм и истин в последней инстанции. Грише же, наивному романтику, ещё, по всей видимости, не познавшему горечь утраты и тягот жизни, я ответил следующее: — У меня нет романтичной истории, подобной твоей… так скажем, я пообещал кое-кому принести чудо-цветы, теперь стараюсь всеми силами выполнить эту просьбу — только и всего. Кто знает, удастся ли вообще отсюда вернуться…
— Девушке? — догадался он.
— Да, можно и так сказать… — уклончиво ответил я.
— Повезло, что я не один такой
— А ну прекратить разговоры! — рявкнул Борис Николаевич, — рассредоточиться, смотреть в оба!
Мы разъехались на лыжах в разные стороны, дальнейший наш путь проходил под завывание ветра. Мои мысли тогда остановились на этом «вечно-влюблённый». Можно ли меня, не способного оставить своё травмированное прошлое и пойти дальше, назвать таковым? Влюблён ли я ещё в Полину, так же, как и в моменты, когда она жила? Или мне только так проще оправдывать собственную никчёмность, сводить смысл жизни до неких чудо-цветов? Я считал тогда, и отчасти думаю так до сих пор, что мой акт поиска растений, достойных моей погибшей жены, не более, чем способ извиниться перед ней. Остатки догорающей к ней любви, пожалуй, как и в случае Гриши, — возможность продолжать идти в сторону давящей неизвестности. Стал бы я при иных обстоятельствах забираться в такую глушь? Едва ли, хотя и тяжело оценивать ситуацию с позиции «если».
Наверное, мой рассудок, изрядно уставший от недосыпа, терзало именно первая часть — «вечно». Словно бы я навсегда буду влюблён в мою Полину и никогда не сумею выпутаться из пут давящего прошлого. Может, она понимала это, а потому перед смертью дала мне цель, которую я непременно обязан осуществить. Но, возможно, далее мне неверно показалось, словно цветы эти её недостойны? Искали ли мы открытий там, в горах Урала? Нет. Важнее было именно само путешествие, чем его цель. Может быть, тут так же? Полине очень бы хотелось, чтобы вместо горечи от утраты и ненависти к себе, я переключился и довершил причину нашего пребывания. Но при чём же здесь бог? Этот момент никак не мог сойтись, я должен был понять «зачем» она верит в него. Но сколько не бился — осознать к тому моменту так и не смог. Ни священники, ни самые её близкие не ответили на этот, надо думать, нетривиальный вопрос.
Скрипя сердцем, во мне постепенно начал расти гнев. Ты молилась Ему, верила в Него, а он вытер об тебя ноги, заставив мучиться. Он изначально проклял тебя болезнью, но ты всё равно неустанно следовала Его линии. Зачем? Действительно, зачем? Что такого Он даёт, что ты не могла получить ни от одного живущего и по-настоящему существующего?..
В закатных сумерках ни с того ни с сего поднялась суровая зимняя буря. Она яростно и, думается мне, с большой ненавистью к вторгнувшемуся человеку била мелкими ледышками и снежинками нам в лица. Видимость упала практически до нуля. Свет от наших включённых фонариков едва позволял видеть друг друга. Что уж и говорить о слышимости, если бы Миша и орал во всё горло как перед избушкой прошлым вечером, мы бы не сумели различить за инфернальным ветром и слово. В таких условиях оставалось только молится, когда у нашего проводника вновь включится чувство осторожности, которым он и славился на кафедре в многочисленных походах — явно было понятно, что беглеца мы отыщем лишь по случайности. Но Борис Николаевич неустанно шёл вперёд, спотыкался и даже падал, но он не мог оставить своего ученика в одиночестве перед суровыми погодными условиями. А может быть, боялся, что без карты мы не сможем добраться назад, не вернёмся к «Архангелу Михаилу», в столицу, к любимым стихам.
Блуждали мы, кажется, далеко не один час в тот роковой марш-бросок. Удача оказалась на нашей стороне. Борис Николаевич вдруг остановился у опушки, мы с Гришей, недолго думая, направились к нему.
У дерева валялся растерзанный Мишин труп. Мне бы не хотелось в подробностях описывать то, как он выглядел, или точнее то, что от него осталось, ибо картина эта отнюдь не для слабонервных. Одно скажу: правая нога, левая рука и часть живота отсутствовали. Волки ли его так изуродовали — оставалось тогда загадкой, но один факт не сходился — на его груди красовались глубокие раны от чьих-то костей, словно бы медведь, отошедший от спячки, рассвирепел до того, что оторвал и утащил с собой в ходе борьбы (ель над ним также была оцарапана) куски его больного тела.
Гришу вырвало той жалкой едой, которую мы заталкивали утром и еле прожёвывали по пути днём. Борис Николаевич молчал, но, даже глядя на него со спины, я понимал, что испытывает он грусть и боль от того груза ответственности, который кое-как согласился принять, ещё когда Миша только созывал людей в это путешествие.
Самому мне почудилось воспоминание, вставшее перед сознанием препятствием, о которое на полных порах влетела моя израненная душа. В детстве, когда мы с отцом вышли в небольшой поход под Москвой в лес, я, по всей видимости, заигравшись, отошёл слишком уж в сторону от нашего импровизированного лагеря. Отец спал, утомлённый путём по палящему солнцу, и прилёг ненадолго вздремнуть, он и не видел и не мог помочь мне при необходимости. А такая необходимость была — я заблудился, грубо говоря, в трёх соснах. Как бы не старался идти, всё никак не мог дойти до лагеря, от этого передо мною, наивным мальцом, впервые явился страх, закрывший мне рот до того, что я не мог вымолвить ни слова, ни то, что кричать, моля о помощи. Откуда взялся этот ужас, мне неведомо до сих пор. Как бы то ни было, под сгущающиеся сумерки и с безумно бьющемся сердцем я по совершенной случайности натолкнулся на сверкающие белые человеческие кости, оставленные, быть может, жестоким человеком, а быть может, стаей волков. И только тогда шок от увиденного позволил маске страха перед давящей неизвестностью спасть. Я закричал во всё горло, и этим спас себя — отец достаточно быстро нашёл меня и оттащил от увиденного.
Стоит ли говорить, что после того события я долго не мог прийти в себя, а страх остаться в одиночестве перед неизвестным и от того пугающим лесом давил на меня до того, что я не мог найти в себе силы заходить даже в парк. Нет, моя мечта находить труд в единение с природой не была оставлена, напротив, через шесть или семь лет после этого я поступил в университет на соответствующую специальность.
Но ужас так и не отступил и предстал предо мной в самой первой экспедиции в сердце леса. Я, хотя и находясь в окружении группы людей, осознал себя потерянным и никому не нужным, те же чувства были пережиты мною и в детстве. Мне казалось, что никто не был в состоянии вывести из этого состояния подступившей неопределённости.
Но, по счастью, не всё человечество остаётся равнодушным, когда кто-то испытывает трудность. Смеющаяся и весёлая первокурсница взяла меня под руку, с ней мы проговорили о нашей любви к исследованию нового и неизведанного всю экспедицию, так и подружились. Думаю, не трудно догадаться, что та была моя будущая жена, Полина.
А теперь её нет. Ужас захлестнул меня с новой, ранее не виданной силой. Всё же я тогда находился в глухой Сибири, в чудовищной метели. Вокруг, быть может, бродит стая волков, заманившая нас в засаду, давшая нам увидеть изуродованное тело товарища перед смертью. Возможно, в эту самую секунду твари выскочат из-за угла и скопом набросятся — никакое ружьё, заряженное солью, не поможет.
Поделиться книгой: