Поляна чудес

Том Торк

Поляна чудес

1

Наша стальная шхуна прорезала холодное Охотское море, двигаясь навстречу северному ветру, то и дело тушащему сигареты проводников — угрюмых моряков, чудом согласившихся доставить нас, небольшую группу учёных, во что бы то ни стало пожелавших увидеть необычную загадку, скрытую глубоко в суровых снегах Сибири. Там, в столь далёком уголке России, куда не ходят поезда и не летают самолёты, по рассказам охотников спрятана вечно-зелёная поляна. Её не берут ни бури, ни время — на ней в любое время года всегда растёт зелёная трава, а цветы имеют красоту не сопоставимую ни с чем.

Признаюсь честно, мы не были взбудоражены этой легендой. И только крошечная чёрно-белая фотография хотя бы немного развеивала наш скептицизм.

— Но даже так, — пыхтел полный Борис Николаевич Морозов, переваливающийся с ноги на ногу на качающейся палубе, — снимок может оказаться подделкой, ничему в этом мире верить нельзя.

Мы, молодые, посмеивались над нашим осторожничающим командиром предстоящей экспедиции:

— Бросьте, Борис Николаевич, вспомните поговорку: не попробуешь — не узнаешь.

Только команда шхуны, состоящая преимущественно из местных Сибиряков, не улыбалась, слушая наши, в общем-то, отвлечённые и праздные разговоры. Все они выпускали, кажется, больше чёрного дыма, чем корабль, бесперебойно жующий уголь. Видно, у местных моряков так было принято. Мне не нравился ни этот запах, которым, по-моему, пропиталась даже моя одежда, ни курение в целом, но я понимал, возразить им, напомнить, что так их жизнь будет коротка — и глупо, и бестактно.

Местный нелюдимый контингент живёт в далёкой Сибири по каким-то своим, неведомым мне законам: много молится, глядя на северо-восток, куда мы и направлялись, на каком-то своём, незнакомом языке; мало спит, отчего-то постоянно судорожно ворочается во сне; как уже говорил раньше, много курит — я так часто обращаю на это внимание потому, что редко когда можно было встретить их без трубки в зубах — будто бы желая до дна наполнить свои лёгкие убийственным ядом.

Они, строго говоря, вообще были очень непривычны нашим столичным глазам: молчаливые, холодные, носящие будто бы некую серую, непроницаемую маску, за которой скрывали свои истинные чувства. Почему были такими, так и осталось той тайной, кою мы не сумели разгадать как ни старались. Кажется, Миша Милов, всё время старавшийся чем-нибудь подсобить нелюдимым морякам, пытался разглядеть искру в их глазах, но так ни к чему и не пришёл.

Да и было ли это так уж важно? Суровым местам — суровые люди, так мне казалось тогда, раз природа гневается, то неудивительно, что дети её ругаются в ответ. Но эту мысль на протяжении всей длинной поездки старался оспорить Гриша Страстов. По его мнению, наше окружение, вероятно, просто недолюбливает чужаков, коими мы без сомнения являлись (Борису Николаевичу составило больших трудов отыскать корабль, направлявшийся в нужном направлении и согласившийся нас подвезти).

Так или иначе, путь до глухих снежных лесов и равнин прошёл без каких-то существенных проблем, одно мы поняли со всей ясностью — здешние январские холода были до того люты, что кости наши, не болевшие до этого никогда, отчего-то завыли. Или так ощущалась неизвестность предстоявшего пути, лёгшая вдруг на сердце тяжким грузом?

— У вас есть неделя и ни днём больше, — глухим, безэмоциональным голосом напоследок обратился к нам капитан шхуны — задумчивый мужичок в сером высоком пальто с трубкой едкого табака в зубах.

— Неделя… Да, помню, — бегал глазами Борис Николаевич по нашим походным сумкам, мысленно пересчитывая их, — мы вернёмся через шесть дней, не переживайте, — он протянул пожать руку извозчику, но тот будто бы этого не заметил, всё щурился, смотря за наши спины куда-то в лес, раскинувшийся далеко за горизонт, — видно не понимал и не желал принимать нашу авантюру. А может, если на нём всё же была маска невозмутимости, испытывал беспокойство, ведь их шхуна обычно не задерживалась в здешних местах, богатых рыбой, больше чем на трое суток — таков, говорят, обычай.

2

Мы спустились в лодку и, отъехав от «Архангела Михаила» — так звалась шхуна, прибыли на каменистый берег. Водрузив на плечи мешки с едой, палатками и стеклянными колбами, куда намеревались поместить образцы почвы и цветов с поляны чудес, некоторое время наблюдали, как удаляется от берега стальное судно, испускающее смольные клубы дыма в сине-белое, предрассветное небо.

— Ну что, братцы, путь не близкий, — пробасил Борис Николаевич, поправляя на плече старенькое ружьё. Усевшись, он принялся надевать лыжи, мы последовали его примеру. Не могу сказать, что было тогда на душе у моих товарищей, но я в ту секунду испытывал необъяснимую тревогу: мысль о том, чтобы во всё горло закричать «Архангелу Михаилу» вернуться, так и била в колокола.

Мы призраками плыли среди высоких, казалось, вековых елей, скользя по сверкающему снегу. Лес что-то заговорщически шептал нам, жалким жукам, посмевшим вторгнуться на территорию величественной природы, отчего мы невольно пригибались, стараясь быть меньше и незначительнее. Солнце, едва поднявшись, слегка проникало сквозь кроны деревьев, но и этой причудливой игры света хватало, чтобы снег слепил наши взгляды, дезориентировал ум. От малейшего треска или шороха мы вздрагивали, а Борис Николаевич хватался за ружьё, но благо обходилось без происшествий. Тем не менее, чем дальше наш путь пролегал вглубь сердца Сибири, тем больше ощущался чей-то пристальный взгляд, голодный, внимательный, осторожный, точно ждущий, когда мы разделимся, поссоримся друг с другом, допустим роковую ошибку. Я, хотя и бывал в подобных экспедициях ранее на юге России, чувствовал некую тревогу, словно что-то в этом приключении неизбежно пойдёт не так. Мне неведомо, откуда появилось это ощущение, может быть, оно пряталось за холмами, дышало в затылок при дуновении ураганного колючего ветра, ходило по пятам, приминая снег то слева, то справа. Конечно, здравый рассудок подсказывал, что никакой опасности впереди нет и не может быть, и однако страх от этого нисколько не уменьшался.

Напряжение тишины, как и учат на кафедре геологии, мы старались нарушить разговорами. И хотя сейчас я смутно помню все подробности того спокойного диалога из-за всех тех ужасов, с которыми пришлось столкнуться в последствии, постараюсь изложить всё в наибольших подробностях:

— А вы, Борис Николаевич, — обратился я тогда к нашему командиру, идущему первым в строю, — как думаете, научное сообщество радостно отреагирует на подтверждение существования поляны чудес? — голоса наши были приглушены натянутыми на нос походными масками, так мы пытались сохранить тепло, но, конечно, дышать от этого было тяжело. Не помню, кто предложил действовать именно так, но искренне считаю, что это решение не ошибочно, по крайней мере, на первых порах простуда не донимала.

— Ну, — уже запыхавшись, ответил он, не оборачиваясь, — во-первых, надеюсь, что это место действительно существует, и что мы не зря проводим вашу практику именно здесь, в глуши. Потому как, и это во-вторых, если это всё-таки байка, придётся вам писать об этих огромных ёлках! — Борис Николаевич коротко расхохотался, — поэтому смотрите в оба! Ничего не упускайте! Ну а что до научного сообщества… то эти пижоны в беленьких халатах поверят вообще во всё что угодно, только правильно преподнеси!

— Да вы ведь и сами, Борис Николаевич, — воскликнул Гриша, — «пижон в беленьком халате».

— Да только я в отличие от кабинетных крыс, — наш командир повернулся к нам, его уголки глаз улыбались, — выбираюсь на свежий воздух, а тем бы только мух считать в аудитории перед скучающими студентами. Уж кого-кого, а их назвать геологами — язык не поворачивается!

— Да бросьте сразу так категорично говорить, — возразил Гриша, поправляя меховой перчаткой шапку, наехавшую на глаза, — у преподавателей просто нет мотивации на такие дела. Я их прекрасно понимаю, зачем куда-то ехать, если научные статьи написаны на года вперёд?

— И что же, — тяжело вздохнул Борис Николаевич, — с такой точки зрения выходит, что профессию они выбрали не повелению мечты, а так… чтобы только мирно сидеть на месте.

— Ну почему же?.. — ответил Гриша, чуть не споткнувшись о мои лыжи, — прости, Федь… Вам вот, Борис Николаевич, не кажется, что у них, может, раньше была мечта, а теперь, по прошествии долгих лет, она не доставляет им столь же много интереса как раньше, вот и остаётся только и сидеть мирно и спокойно в уютном кабинете — жить же на что-то надо!

Наш командир некоторое время молчал, вероятно, думая о том, что ответить, вспоминая коллег, остававшихся в столице на месте, казалось, далеко не один год:

— А всё же нельзя так, — заключил он, обходя очередную ель, вставшую на пути, — остывать к мечте. Вы-то, конечно, молодые, слабо пока ещё понимаете, как жизнь устроена, но я вам так скажу по своему опыту: не стремясь всё время к мечте, человек теряет вкус к людям, предметам вокруг, всё ему будет не то и не так… в общем, будет он не на своём месте… отсюда и недовольство, ханжество, лень. Уж коли и потеряна дорога к главной магистрали бытия, то нужно идти не наобум — так станешь кругами ходить и не сдвинешься с места — а выбрать новое направление, туда и двинуться. А они, гляньте только, сидят ссутулившись, равнодушны, неучтивы — вот как наши попутчики с корабля! Не удивлюсь, если у них просто нет мечты, а значит, и цели в жизни.

— А какая у вас мечта, Борис Николаевич, природу исследовать? — спросил Миша, пошмыгивая носом.

— Не только, — немного гордо произнёс наш командир, — мне поэзия нравится, люблю её читать и слушать — чем не мечта прочитать и послушать её всю, или хотя бы сколько хватит сил? У меня дома, в Подмосковье, целая библиотека есть, кого там только нет, от Пушкина до Маяковского полки забиты, даже приходится от жены новые книжки припрятывать, куда уж там!

— А сами не пишите? — спросил Миша, сняв перчатку и копошась где-то в глубине своей куртки.

— В детстве писал, — отчего-то грустно ответил Борис Николаевич, — у меня даже была мечта… но, знаешь, такие творческие дела нужно начинать в детстве, сейчас мне уже никак не приблизиться к чужому гению, да и нужно ли?..

Миша извлёк из куртки свёрнутый, потрёпанный временем, блокнотик:

— А я, Борис Николаевич, не поверите, тоже поэт! Вот совпадение-то! Не окажите мне честь?

— Окажу, — по голосу было слышно, как наш проводник был доволен.

— Я решил, что напишу про наше скромное путешествие поэму, вот слушайте, пока только один катрен готов:

Люди Сибири дрожат от дорог,

Спрятанных где-то в далёкой глуши.

Поле чудес нам доставит покой,

Страх весь развеет, надетый людьми!..

В приятной компании время летит быстро и незаметно. Погода благоволила нам — ветер особенно сильно не терзал, зайцы-беляки, появляясь то тут, то там, внимательно рассматривали нас на порядочном расстоянии — видно, пытались оценить, представляем мы для них опасность или нет. Убивать живность не планировали, ружьё взяли, чтобы обороняться от медведей или волков, да и то было заряжено солью — не хотелось так уж сильно портить экосистему природы, если уж и доведётся стрелять, своим вмешательством.

— А всё-таки, — безмятежно произнёс Миша, радостно наполняя лёгкие воздухом леса, — не зря я вытащил вас сюда! Только посмотрите, какая красота вокруг!..

И он не лукавил, смотреть было на что: монументальные ели, уходящие далеко ввысь, будто бы подпирали небо, так и норовящее припасть своей белизной к земле; снег, хрустящий под лыжами, причудливо переливался, словно на земле лежала алмазная пыль; воздух же непривычно легко наполнял лёгкие даже через маску — до того был свеж для людей, привыкших к грязному выхлопному дыму столицы и едкому табаку шхуны. В такие моменты ощущаешь, как незначителен и слаб человек перед величественной природой, веками жившей по своим непознаваемым правилам: вот ветерок колыхнёт ветку пихты, и часть снега с негромким треском, кажущимся при общей тишине целым событием, обвалится вниз, а вот солнце покажет зайчика, скачущего куда-то по своим, заячьим делам. Как всё это устроено, почему происходит именно так? На эти вопросы человечество не сумеет ответить никогда.

С детства мне нравилось наблюдать за еле уловимыми невооружённым взглядом процессами строгой природы. Не знаю, как описать это так, чтобы человек, не погружённый в созерцание, понял эту мою любовь. Сколько вечеров я проводил на рыбалке вблизи зеркального озера, наблюдая как отец вылавливает рыбу, рассказывает истории из своей невероятно интересной жизни. А сколько раз мы сплавлялись по реке на байдарке, стараясь плотней укутаться в белые балахоны, сшитые бабушкой, — но это не помогало — обгорали на следующее утро так, что были краснее сваренных раков. Это единение с природой давало моей душе небывалый простор, который было невозможно получить, находясь среди пыльных улиц, строгих монолитных зданий. Всё же человек вышел из лесов, пещер и равнин, на протяжении большинства времени всей своей истории ловил рыбу, сплавлялся по рекам, строил дома и прятался от палящего солнца, иной раз больно обжигающего кожу.

А потому нисколько неудивительно, что я в итоге выбрал профессию геолога — человека, находящего труд в единении с матерью человечества, с природой. И ровно по той же вышеописанной причине нетрудно догадаться, что я не отказался от предложения Миши поехать посмотреть на загадочную поляну чудес — давно хотелось более пристально изучить Сибирь, раскинувшуюся, кажется, на добрую половину России. И хотя перед каждым большим путешествием вглубь неизвестности, испытываю изрядную долю колющего беспокойства и волнения — в этот раз я утешал себя мыслью, что иду с верной компанией. Всё-таки потеряться вчетвером гораздо труднее, чем в одиночку, не так ли?

К тому же, у меня были некоторые свои причины, по которым хотелось попасть именно на поляну чудес — одну из загадок Сибири. Впрочем, каждый раз, когда я едва-едва дотрагиваюсь до истинной причины моего путешествия, душа принимается протяжно ныть, сердце вдруг ёкает, а ноги подкашиваются — до того недалёкое моё прошлое было для меня тягостным…

— Ну уж надеюсь, что эта красота отразится в твоей научной статье! — нарушив воцарившуюся тишину, радостно засмеялся Гриша, — иначе вся поездка коту под хвост!

— Не переживай, Гриш, несомненно, я посвящу этому ни один абзац, пока у пижонов в белых халатах не появится желание сюда приехать! — весело провозгласил Миша, ударив себя кулаком в грудь.

— О как разошёлся! — воскликнул я, — хочешь, чтобы проверяющие совсем уснули?

— Ну прям уснули! — нарочито фальшиво обиделся Миша, — я, Федь, между прочим, описывать такую красоту умею! Не первый год природу описываю!..

Борис Николаевич жестом остановил нас:

— Вечереет, сделаем привал, — прервал он нашу беседу, остановясь у небольшой опушки, — идём очень хорошо, добротно.

3

Зимой солнце садится быстро, а вместе с тем температура понижается ещё пуще. Поёживаясь, мы поставили палатки под кронами ёлок, зажгли небольшой костерок, у которого грелись, и потихоньку ели скромные припасы. Где-то вдали эхом раздавался протяжный вой стаи волков, луна только прибывала и, кажется, только через два дня достигла полнолуния. Как бы то ни было, находясь в кромешной тьме, когда бездна вокруг раскрывает свою пасть, так и норовя съесть неопытных путников, испытываешь чувство, схожее, как бы так верно выразиться, с неустойчивостью. Словно балансируешь на канате, боясь не упасть во тьму смертоносной паники. Не берусь утверждать, что все испытывали то же, что и я. Гриша, возможно поэтому, старался притупить свой страх, рассказывая нам о своей возлюбленной, которой собирался подарить неотразимый цветок с поляны чудес:

— Моя Лиза, если, конечно, «моя» вообще уместно — мы едва с ней проговорили час — птичка высокого полёта, — немного краснея и смущаясь перед нами, начал он, — Она из очень богатой семьи, и уж честно, до нашего непродолжительного разговора, чего только я не делал, чтобы завоевать её внимание. Песни, цветы, на сколько концертов и в сколько клубов приглашал — мрак! Вот знаете, каждый раз, как в первый раз, отказ и отказ…

— И что же, мало красивых девушек на свете? — прислонившись к стволу дерева, спросил Миша нарочито недоумённо.

— Ты не понимаешь, дело вовсе не в красоте… Больше всего на свете я ценю в девушках именно острый ум и целеустремлённость — у неё всё это есть, хотя она может всю свою жизнь прожечь, сидя на шее богатенького папаши или состоятельного мужа. Но у неё другая цель: ей хочется спасти этот мир от разрушения — она — эколог. И, о боги, с её умом всё точно получится, с первого курса она трудится далеко не в одной комиссии, проходит не один аудит, не одну практику. Это подкупает: неутомимое стремление, казалось бы, к неосуществимой цели. Помню, долго не мог понять, зачем это Лизе, всё-таки мы не застанем экологический крах человечества, но она одной фразой невольно влюбила меня в себя: «сохраняя дом, в котором живём, мы стараемся на благо не нас одних, а всего общества целиком». Слышать такое от во многом избалованной девчушки для меня тогда стало до того удивительным, что, помню, я кардинально поменял о ней своё мнение… Ну и, чего уж грех таить, влюбился как мальчишка…

— Чего же ты здесь, а не рядом с ней на баррикадах спасения мира? — немного шутливо продолжал расспрашивать Миша, записывая в свой потрёпанный блокнот, по всей видимости, новые стихи.

— Вот тут-то и кроется главная трагедия! — удручённо вздохнул Гриша, — ей то ли не до меня, то ли никак не подхожу… но, поверьте, я не намерен сдаваться! Если существует где-то в мире поляна чудес, которая остаётся зелёной даже в лютые морозы, подобные этим, то это наверняка перевернёт весь мир! Думаю, что позволит значительно продвинуться по вопросу экологии вперёд. Образцы этой почвы, цветов и их строение станут несомненными открытиями, это и будет благом не только для меня с Лизой, но и для всего общества целиком!..

— Да уж, — заключил я, прикрывая улыбку, — романтик ты, Гриш, самый последний, но дурак такой — сил нет!

— Почему это я сразу дурак? — насупился Гриша недоумённо.

— Да ведь любви не нужны подарки, переворачивающие мир. Всё, что нужно — немного внимания и уверенность в себе. Сейчас, здесь, ты упускаешь свой шанс завоевать её, ведь ты далеко, а кто-то, может, в данную секунду близко, крутится за ней как пёс за хвостом. И вот он-то в конце концов и победит — острым умом и целеустремлённостью, понимаешь? Ты же тут занимаешься Сизифовым трудом, ведь твоей конечной цели — любви — это нисколько не помогает, а даже наоборот — мешает. Отправится за тысячу вёрст от возлюбленной ради призрачной надежды существования поляны чудес! Вот так дела!

Гриша замолчал, отвернувшись и смотря куда-то во тьму, неловкую ситуацию попытался разрядить Борис Николаевич:

— Ладно-ладно, полно нагнетать, полно. Я, кажется, понимаю, о какой Лизе говорит Григорий и, должен сказать, считаю, что она очень даже оценит такое открытие. Только, конечно, не стоит сразу к ней бежать с образцами. Женщин хитростью надо брать. Вот выступите вместе со статьёй Михаила на конференции — уж поверьте она такое не пропустит — оттуда уже можно будет как-нибудь более активно действовать — и всё получится!

— Да, — согласился Гриша, повернувшись к нам, немного грустно улыбаясь, — я в этом нисколько не сомневаюсь, — видно, мои слова о том, как кто-то может быть прямо сейчас рядом, сильно пошатнули его мировоззрение.

— Ты уж прости, Гриш, — извинился я, — может, лишнее наговорил, я твою Лизу не знаю, поэтому, возможно, много всяких глупостей наговорил, — он кивнул, и разговор, спустившись с небес на землю, пошёл своим неспешным чередом…

4

Миша разбудил меня около трёх часов утра — настала моя очередь сторожить сон. Возможно для кого-то такие меры предосторожности, навязанные Борисом Николаевичем, покажутся лишними, но мне так не кажется. Всё-таки нет ничего страшнее, чем быть загрызенным волком, вырвавшим человека из вязких пут сна. Не говоря уже о том, что холода сами по себе могли убить, а потому ночью обязательно нужно было следить за состоянием товарищей и работоспособностью карманных обогревателей. Только в этом, в общем-то, и заключалось утомительное дежурство. Пытаясь не сомкнуть глаза, я, находясь в центре нашего импровизированного лагеря, практически при этом не шевелясь, смотрел на лампу-ночник, тускло освещавшую пространство вокруг. Не доносилось ни звука. При такой тишине у меня невольно напрягался слух, отчего удавалось даже различить негромкий Гришин храп — и более ровным счётом ничего. Секундная стрелка наручных часов будто бы специально нарочито медленно тикала, пока моё затуманенное сознание всеми силами пыталось справиться с подступавшим сном и молило судьбу ускорить ставшее ненавистным время.

Уже не помню, сколько кругов я в последствии прошагал по нашему лагерю, силясь хотя бы немного больше согреться и взбодриться, но одно помню со всей ясностью — чей-то едва уловимый шёпот, послышавшийся вдруг из тьмы наверху, откуда-то с вершины вековых елей, нарушил мой неспешный поток мыслей и выстрелом нарушил тишину:

— Как ты мог забыть?..

Я вздрогнул, здесь, в тёмном лесу, в глухой заснеженной Сибири, ночью услышать человеческий голос было немыслимым. Схватил лампу, лежавшую на земле, левой рукой, а правой прицелился ружьём вверх, силясь различить среди веток людское очертание. Пальцы в перчатках поледенели, по спине пробежали неприятные мурашки, всё тело вдруг задрожало. Тусклый свет ночника никак не мог достать до верхушек елей. Сердце, вторя мыслям, стучало набатным призывом, рассудок взволнованно принялся убеждать, что, вероятно, произошедшее — не более чем мираж. Я бросился в свою палатку, стараясь не сводить взгляд с темноты наверху. Но и яркий луч фонарика не дал результатов, удалось только спугнуть сову, остановившуюся, вероятно, отдохнуть где-то у макушек деревьев.

Как ни старался увидеть наверху существо, напомнившее своим шёпотом моё недалёкое прошлое, ничего отыскать так и не получилось. Уж не птица же в самом деле заговорила на человеческом языке! Может, так разыгрался мой мозг, стараясь удержать меня в сознании?..

Всё оставшееся дежурство я провёл в крайнем беспокойстве, как на иголках, вздрагивал от любых посторонних поползновений будто бы сорвавшийся с катушек природы: поднялась метель, рядом кто-то или что-то кругом обходило наш лагерь и пряталось каждый раз, когда я светил в ту сторону фонариком. Наконец, от воспоминаний, хлынувших потоком, к глазам подступили слёзы — держаться дальше было очень тяжело. Однако мысль поднять остальных от безумия, творившегося вокруг, гналась мною подальше, всё-таки ничего угрожающего жизни в действительности не происходило, а высказывать страх — ставить под сомнение всю экспедицию.

В конце дежурства я разбудил Гришу, сообщил тому, что слышал странные шорохи — не стал упоминать о некоем голосе, до боли похожим на тот, который когда-то принадлежал моей жене, — и попытался уснуть, благо усталость быстро взяла своё, несмотря на потрясения и накинувшиеся вдруг воспоминания…

Я помню тот суматошный, безумный день, явившийся тогда ко мне вновь во сне в личине кошмара, как будто бы всё происходило вчера…

Машина. Лес. Поход. Я вместе с Полиной, моей женой, с которой мы обвенчались от силы месяц назад, вышли в небольшое исследовательское путешествие где-то под горами Урала. Уже не могу вспомнить, почему и зачем мы так глубоко забрели в те глухие дебри до самого заката солнца, всё-таки на наши изыскания было около недели. Вероятно, просто заговорились, обсуждая планы нашего совместного будущего. Просто забылись. Просто как-то отвлеклись, покидая отель, в котором остановились. Просто не проверили всё ли взяли перед уходом из машины…

— И всё-таки, Федь, неужели ты не видишь руку Бога в строгих правилах природы? Как двигаются тектонические плиты, созидающие горы, как муравей тащит тростинку для укрепления своего дома, как человек, выбравшийся из лесов… — она раскинула руки в сторону и закрутилась, охватывая взглядом окружающее, — разве всё это — не дела нашего создателя? Он неустанно ведёт меня сквозь дремучую тьму собственного создания и всегда выводит на свет — уж это, пожалуй, его главное чудо и свершение, за что я ему буду вовек благодарна.

Полина любила упоминать Бога, она видела в нём причину своей жизни: раз того хочет Он, значит так тому и быть. Я, хотя и допускал, что некий дядька существует где-то там и наблюдает за чем-то, не верил и не молился. Для меня вопрос религии — абсурдный вопрос. Кажется невероятным, что слова, произнесённые в ничто, способны изменить судьбу человека, помочь в чём-либо. Потому всё, что я делал, когда она говорила о Создателе, улыбался, иногда смеялся, не воспринимая всерьёз.

— И знаешь, — продолжала Полина, смотря по сторонам, — если этот чудо-цветок необычайной красоты существует… То он точно создан Богом как вершина всего прекрасного, как подарок человечеству, пускай и погрязшему сейчас в дрязгах и войнах.

— Мне кажется мы гонимся за призраком, всё что у нас есть — рассказ грибников, где-то тут повстречавших «чудо», — сказал я, поглядывая на часы, пора было возвращаться, а Полине как два часа необходимо было принять лекарство…

— И ты не веришь им? Я верю! Люди редко врут, говоря о красоте, — она споткнулась о корень дуба, я подхватил её. От этого ли события или верх взяло время, но Полина жутко закашлялась, вдруг выплюнула на траву багровую кровь. Взглянула на меня, резко побелев, извинялась за испорченный миг улыбкой:

— Похоже мы загулялись, достань лекарство, пора уже возвращаться назад… — произнесла она, быстро уставая, словно угасая, уселась обессиленно на землю.

Я полез в сумку, висящую на моём плече. Там не было шприца с препаратом, по моему лицу Полина быстро поняла, что происходит:

— Ладно, обойдёмся без этого…

Губы её, бывшие до того полны жизни, потеряли силу. Беспокойство моё начало быстро расти. Я перевернул сумку вверх дном — ничего. Неужели забыл? Как мог забыть? Я всегда следил за этим, неужто оставил лекарства в другой сумке?

Я взглянул на Полину, ей становилось холодно, она обхватила себя руками, смотрела немигающим взглядом в строну, было видно — прощалась.

— Наверное оставил в машине… — бросил я мёртвым голосом, исполненным отчаяния, — пойдём… вставай… мы ещё успеем дойти, — Полина посмотрела на меня, и этот взгляд — исполненный горечи и расставания — я не забуду никогда. Её болезнь не лечилась, лишь купировалась препаратами, но если пропустить их приём хоть раз — это означало неминуемую смерть. Я знал об этом с первого дня нашей с ней встречи, но не страшился этого, любил за неутомимое стремление к познанию нового и неизведанного — черта эта была невероятно редка и необходима в профессии геолога. До сих пор не могу простить себя за то, что забыл тогда чёртов шприц — чего не случалось со мною ни разу за два года наших с ней отношений.

Со сжимающимся от ужаса сердцем я помог Полине подняться. Было видно, как нелегко ей это давалось.

— Идти можешь?

Она утвердительно кивнула, но я видел, что идти не могла. Взял её, становившуюся будто бы меньше и меньше с каждой секундой, на руки и понёс, чуть не побежал назад под сгущающиеся сумерки…

Быстро запыхался, гораздо скорее, чем ожидал сам от себя, знал — останавливаться нельзя, брёл неутомимо дальше…

Полина вдруг вцепилась в меня мёртвой хваткой, тихо прошептав:

— Кажется, мы заблудились, опусти меня на землю, — её голос был очень слабым и давался явно нелегко.

Я не слушал, она предприняла ещё одну попытку остановить меня, к глазам которого начали подступать скупые мужские слёзы, Полина была права — похоже мы заблудились.

— Мне нужно тебе кое-что сказать…