Николай II

Эта экстремистская концепция привлекала к движению адвокатов, врачей, агрономов, мелких служащих, журналистов, преподавателей гимназий, педагогов, студентов. Те, кто был особенно преисполнен энтузиазма, вступали в «Боевую организацию». Этот ударный батальон, существовавший в форме тайного общества, занимался изготовлением бомб и исполнением покушений. Брожение умов среди университетских студентов побудило правительство ужесточить репрессии – студенческие сходки разгонялись казаками, вооруженными нагайками и саблями. Эти жестокости только ожесточали бунтующую молодежь, жаждавшую ниспровержения и разрушения. Новый министр народного просвещения П.С. Ванновский, назначенный после убийства Боголепова, напрасно пытался утихомирить бедных студентов введением системы общежитий. Отныне лозунгом молодого поколения было: «Нам нужны не реформы, но реформа». Любой уважающий себя интеллектуал должен быть в оппозиции к режиму и пренебрежительно относиться к своему внешнему виду. «Новое время настает, и оно себя покажет, – отметил Суворин в своем дневнике 29 мая 1901 года. – Оно уже себя показывает тем, что правительство совершенно спуталось и не знает, что начать: „Не то ложиться спать, не то вставать“. Но долго ли протянется эта безурядица?» И впрямь перед лицом недовольства масс со стороны правительства не высказался ни один голос. Часть его, представляемая Витте, выступала за либеральную и толерантную политику; другая, представляемая сменявшимися один за другим министрами внутренних дел, выступала за реакционную политику, за неприкосновенность государственных институтов и необходимость полицейских репрессий. Эта политическая непоследовательность только подстегивала подрывные элементы. Студенческие манифестации все множились. 3 марта 1902 года состоялась манифестация на Невском проспекте; жандармы, вздыбливая коней, разгоняли манифестантов с помощью сабель. Месяц спустя был убит министр внутренних дел Сипягин.

Последовавшее немедленно назначение на его место Вячеслава Плеве знаменовало собою очередную победу реакции. Вместо того чтобы успокоить общественное мнение, Николай предпочел взбудоражить его. И это при том, что советов действовать осторожнее он получил более чем достаточно. Важнейшее предостережение пришло за несколько месяцев до того от Льва Толстого – это патетичное письмо было передано государю Великим князем Николаем Михайловичем.

«Любезный брат!

Такое обращение я счел наиболее уместным потому, что обращаюсь к Вам в этом письме не столько как к царю, сколько как к человеку – брату. Кроме того, еще и потому, что пишу к Вам как бы с того света, находясь в ожидании близкой смерти. Мне не хотелось бы умереть, не сказав Вам того, что я думаю о Вашей теперешней деятельности и о том, какою она могла бы быть, какое большое благо она могла бы принести миллионам людей и Вам и какое большое зло она может принести людям и Вам, если будет продолжаться в том же направлении, в котором идет теперь.

… Самодержавие есть форма правления отжившая, могущая соответствовать требованиям народа где-нибудь в центральной Африке, отдаленной от всего мира, но не требованиям русского народа, который все более и более просвещается общим всему миру просвещением, и потому поддерживать эту форму… можно только, как это и делается теперь, посредством всякого рода насилия, усиленной охраны, административных ссылок, казней, религиозных гонений, запрещений книг, газет, извращения воспитания и вообще всякого рода дурных и жестоких дел.

Мерами насилия можно угнетать народ, но не управлять им. Единственное средство в наше время, чтобы действительно управлять народом, – только в том, чтобы, став во главе движения народа от зла к добру, от мрака к свету, вести его к достижению ближайших к этому движению целей. Для того же, чтобы быть в состоянии это сделать, нужно прежде всего дать народу возможность высказать свои желания и нужды, исполнить те из них, которые будут отвечать требованиям не одного класса или сословия, а большинства его.

… Как ни велика Ваша ответственность за те годы Вашего царствования, во время которых Вы можете сделать много доброго и много злого, но еще больше Ваша ответственность перед Богом за Вашу жизнь здесь, от которой зависит Ваша вечная жизнь и которую Бог Вам дал не для того, чтобы предписывать всякого рода злые дела или хотя участвовать в них и допускать их, а для того, чтобы исполнять Его Волю. Воля же его в том, чтобы делать не зло, а добро людям.

… Простите меня, если я нечаянно оскорбил или огорчил Вас тем, что написал в этом письме. Руководило мною только желание блага русскому народу и Вам.

Достиг ли я этого – решит будущее, которого я, по всем вероятиям, не увижу. Я сделал то, что считал своим долгом.

Истинно желающий Вам истинного блага брат Ваш

Лев Толстой.Гаспра. 16 января 1902 г.»

Эти строки ничуть не взволновали царя. При своем обожании Толстого как романиста он нисколько не восхищался им как мыслителем. Он ставил его на одну доску с молодыми взбудораженными представителями интеллигенции. Кстати, в минувшем году автор «Войны и мира» был отлучен от церкви – отнюдь не без причины. Священный Синод метал против него громы и молнии.[80] На самом же деле это отлучение обернулось против его инициаторов. «Два царя у нас: Николай II и Лев Толстой. Кто из них сильнее? – задает вопрос Суворин. – Николай II ничего не может сделать с Толстым, не может поколебать его трон, тогда как Толстой, несомненно, колеблет трон Николая и его династии. Его проклинают, Синод имеет против него свое определение. Толстой отвечает, ответ расходится в рукописях и в заграничных газетах. Попробуй кто тронуть Толстого. Весь мир закричит, и наша администрация поджимает хвост».[81]

Вполне естественно, письмо Льва Толстого к царю не получило никакого ответа. Николай заявлял, что любит русский народ даже больше, чем «великий писатель русского народа» (как назвал Толстого Тургенев в своем последнем письме к нему). Зная о нищете маленьких людей, он готов был по мере возможного облегчить ее – несколькими щедрыми указами. Но поступиться частичкой власти, унаследованной от предков?! Упаси Бог! Именно так понимал монолитную концепцию самодержавия новый министр внутренних дел Плеве. Этот сановник, истинный ученик Победоносцева, рад был стараться в борьбе с революцией. Начинал свою карьеру директором Департамента полиции еще при Александре III. Затвердев в своих монархических идеях, он и помыслить не мог, что с течением времени общество способно эволюционизировать, и опасался подпольного влияния либералов еще пуще, чем революционеров. Едва приступив к исполнению служебных обязанностей, он предпринял усилия по координированию деятельности многочисленных органов, подчиненных его власти, и внедряя своих шпионов под вымышленными именами в различные подпольные группировки. Важнейшим из этих агентов был некий Евно Азеф – толстогубый, с расплющенными чертами лица. Этот Азеф незаметно внедрился в ряды немногочисленных членов Боевой организации социалистов-революционеров. Ревностный и беспринципный, он вел двойную игру: помогал товарищам готовить покушение – и сообщал о готовящемся деле полиции, которая хватала нескольких второстепенных лиц. Плеве видел в Азефе ловкого провокатора, который поможет разрушить всю сеть. Кроме того, он поощрял инициативу главы Московского охранного отделения С.В. Зубатова по созданию на правительственные средства легальных рабочих организаций с читальными залами. По мысли Зубатова, эта система сможет отвлечь рабочих от политических проблем, а если уж они и прибегают к забастовкам, то последние приобретут беззубый характер. И что же? Московские фабриканты во главе с Гужоном обратились к Витте с жалобой на московскую полицию, «поощряющую забастовки»! Плеве уволил Зубатова, не думая, впрочем, отказываться от его методов, прозванных зубатовщиной…

В итоге, надеясь взять рабочее движение под контроль, он только давал ему легальную основу и укреплял его.

С другой стороны, новый министр внутренних дел не желал ограничиваться ролью охранителя порядка. Верный политике русификации, проводившейся при Александре III, он стремился закручивать гайки в отношении национальных меньшинств, в особенности финнов, армян и евреев. В Финляндии он оказывал поддержку генерал-губернатору Н.И. Бобрикову, который видел эту страну не Великим княжеством, а ординарной провинцией Российской империи. Согласно законопроекту, представленному Финляндскому сейму еще в январе 1899 г., финляндское войско (которое по местным законам должно было служить только в пределах края) увеличивалось примерно в полтора раза, и финские граждане могли быть отправлены служить в другие части империи; русский язык насаждался в школах и в учреждениях, и наконец в апреле 1903 г. действие финляндской конституции было приостановлено.

Меры по русификации широко применялись и на Кавказе. С 1897 года армянские школы были закрыты по всей территории Армении; 12 июля 1903 года был издан высочайший указ о передаче имущества армяно-григорианской церкви в управление казны – мера эта была выдвинута Плеве под тем предлогом, что, по агентурным сведениям, часть доходов с армянских церковных имуществ шла на поддержку армянских националистических революционных организаций. Армянское население восприняло это как посягательство на свои священные права, доходило до кровавых столкновений с представителями власти.

Но особую остроту в бытность Плеве министром внутренних дел приобрел «еврейский вопрос» – Плеве рассчитывал, что всплеск в народе националистических настроений отвлечет его от революционных идей, антисемитизм виделся им как клапан для бурлящих умов. 6 апреля 1903 года – в первый день Пасхи – на городской площади Кишинева возникли инциденты между евреями и христианами, и затем, в какие-нибудь полчаса, город оказался охвачен беспорядками. Пока солдаты и полицейские стояли сложа руки, подогретая алкоголем толпа громила лавки и дома евреев, не щадя ни женщин, ни детей. Такого погрома в России не было свыше двадцати лет. «Такого погрома, как кишиневский, не было еще в новейшей истории… Невежество, дикость всегда одинаковы, и злоба во все времена ужасна, ибо она будит в человеке зверя», – стояло в передовой статье «Нового времени». Между тем газета «Таймс» опубликовала якобы «перехваченное» письмо Плеве к бессарабскому губернатору, предупреждавшее о готовящемся погроме и указывавшее на нежелательность применения против толпы слишком суровых мер, в частности оружия, дабы не провоцировать озлобления населения против правительства.[82] На процесс по делу о погроме пресса не допускалась.[83]29 августа того же года произошел еще один погром, на этот раз открыто поддержанный войсками,[84] – в Гомеле. Могилевский губернатор заявил евреям: «Это ваша вина, вы дурно воспитываете ваших детей!» Плеве высказался еще категоричнее: «Остановите революцию, и я остановлю погромы!» До сих пор запуганная, еврейская община подняла голову – решив отстаивать свои религиозные традиции, она сблизилась с революционерами.

Таким образом во всех отношениях грубая репрессивная политика Плеве приводила только к возрастанию ненависти и жажды возмездия. Думая утихомирить народ, он добивался только худшего. В начале марта 1903 года войсками был подавлен мятеж рабочих Златоуста. Итог: убито 45 человек и ранено 83. Ответ революционеров: убийство в уфимском городском саду местного губернатора Богдановича. Чуть позже студентом Шауманом был застрелен из револьвера генерал-губернатор Финляндии Бобриков. 3 июня Николай запишет в своем дневнике: «Получил скверную весть о том, что в Бобрикова стреляли в здании Сената и что он тяжело ранен… Обедали на балконе в первый раз». И на следующий день: «Утром с прискорбием узнал, что Бобриков тихо скончался в час ночи. Огромная, трудно заменимая потеря! Погода была жаркая… Катал Аликс в кресле и в шлюпке. Дядя Владимир пил у нас чай. Много читал. Ездил на велосипеде и убил 2-х ворон; вчера одну. Обедали на балконе, к вечеру стало прохладнее».

Эти кровавые перипетии только усилили решимость Плеве избавить страну от «революционной сволочи». Прознав о том, что мышление ряда видных земских деятелей понемногу сдвигается в сторону конституционной монархии, он наложил «имперское порицание» на 19 предводителей дворянства, обвинявшихся в участии в этих собраниях, отрешил от должности князя Петра Долгорукова с поста председателя уездной управы Курской губернии, отказался санкционировать переизбрание камергера Дмитрия Шипова председателем Московской губернской земской управы, «с более мелкими шишками поступили еще более бесцеремонно…»[85] В итоге либеральная часть титулованного дворянства при всем своем знатном прошлом также сближалась с оппозицией.

На приеме у Плеве посол Франции Морис Бомпар задал ему вопрос в упор: «Не найдется ли среди множества компетенций Министерства внутренних дел каких-нибудь способных сблизить царя с его подданными? С каждым днем между Его Величеством и его народом – все меньше симпатии… Это не останется без серьезных недоразумений, если однажды дело дойдет до внутренних или внешних сложностей». Ничуть не выбитый из седла, Плеве ответил с апломбом: «Я был введен в Министерство внутренних дел как человек крутого нрава. Если при карательных мерах я проявлю малейшие колебания, я потеряю право называться таковым». Когда чуть позже дипломат возразил, что перед лицом сопротивления народа правительству придется поднять свой авторитет, он вскричал: «Я это знаю не хуже вас. Но что вы хотите? Я начал и вынужден теперь продолжать – и по мгновении размышления добавил: – Я сижу на кипящем чугунке и взлечу на воздух вместе с ним». Вовлеченный в закручивающуюся спираль репрессивных мер, он ждал войны, которая положила бы конец народным мятежам. «Чтобы остановить революцию, – сказал он генералу Куропаткину, – нужна небольшая победоносная война».

Глава шестая

Русско-японская война

Постоянно озабоченный тем, как бы не отступить от доктрины, завещанной ему предками, Николай также желал оставить след в истории как «собиратель русской земли». По его мнению, царствование, достойное называться таковым, утверждает себя в том числе и расширением империи. Кстати, все цивилизованные страны стремятся к самоутверждению путем приобретения колоний, которые являются для них потенциальными рынками, источниками сырья и людских ресурсов на случай войны. Таким образом, государь оказался «двуликим Янусом»: на Европу он смотрел как миротворец, на Дальний Восток – как завоеватель. С одной стороны, он стремится к консолидации франко-русского союза на Балканах и прилагает усилия по созыву в 1899 году Гаагской конференции, которая, пусть и не привела к желаемому разоружению, все же имела следствием ряд договоренностей: были утверждены соглашения о применении Женевской конвенции к морской войне, о пересмотре декларации о законах и обычаях войны и о мирном разрешении международных споров путем посредничества и третейского разбирательства. С другой стороны, с самого своего восшествия на престол он размышлял о продолжении проникновения России в северную Азию – его юношеское путешествие на Восток до самой Японии казалось ему своего рода предвосхищением. Не этим ли направлениям предначертал ему следовать отец для завоевания всемирной славы? Его кузен, германский император Вильгельм II, подстрекал его к тому же. Вообще же между Ники и Вилли сложилась трогательная дружба – они регулярно переписывались, обращаясь друг к другу на «ты». Сожалея о том, что его дражайший Ники якшается с этими «цареубийцами-парижаками», и побуждая его неистово бороться с общими внутренними врагами: анархистами, республиканцами, нигилистами, Вилли убеждает своего дорогого друга, что на него как на российского царя возложена миссия «защищать крест и старую европейско-христианскую культуру от нашествия монголов и буддизма». (Письмо от 10 июля 1895 г.) Не довольствуясь одними лишь письменными увещеваниями, кайзер прилагает к письму гравюру, которую он, по его словам, «давал разработать первоклассному рисовальщику». На ней изображены аллегории европейских держав и Архистратиг Сил Небесных Михаил, который созывает их для защиты креста против буддизма, язычества и варварства. В обмен за этот «азиатский крестовый поход» Вильгельм обещает царю защищать его от возможных нападений в Европе и помочь разрешить в пользу России вопрос о возможных территориальных аннексиях. Он равным образом выражает надежду, что царь благосклонно допустит, «чтобы Германия со своей стороны могла приобрести гавань где-нибудь, тебе это не помешает?» (26 апреля 1895 г.)

Такая настырность Вильгельма при всех его заверениях в поддержке весьма раздражала Николая. Будучи сам бесхитростного темперамента, он с трудом выносил напыщенность своего кузена, его отсутствие такта, чувство собственного превосходства. Как в физическом, так и в моральном отношении противоположность двух владык выглядела почти комической. В то время как Николай со своим нежным правильным лицом, скромной бородкой и синими мечтательными глазами был персонажем боязливым, безликим, сознающим ограниченность своего ума, кайзер, гордясь своими закрученными кверху, навощенными усищами и сверкая своими стальными глазами, выставлял себя этаким фанфароном, гораздым при любом случае продемонстрировать свою образованность и силу во всех областях. При всей своей природной скромности Николай считал, что ему как государю российскому не пристало получать наставления от германского императора. Он помечает в своем дневнике: «Принял флигель-адъютанта императора Мольтке с письмом и гравюрой ко мне от нудного господина Вильгельма». (18 сентября 1895 года.) И несколько недель спустя: «После чая читал и затем трудился над сочинением чернового ответа Вильгельму. Несносное занятие, когда столько и своего дела и поважнее!» (24 октября того же года.)

Что касается области внешней политики, то после внезапной смерти министра иностранных дел Лобанова-Ростовского царь назначил на этот пост графа Муравьева, не обладавшего ни компетенцией, ни авторитетом своего предшественника. Вместо того чтобы предостеречь государя от опасностей захватнической авантюры, Муравьев только разжигал его завоевательский аппетит. Осенью 1897 года у китайской провинции Шаньдун, неподалеку от Кьяо-Чао (Циндао) были убиты два немецких миссионера, и кайзер, воспользовавшись этим предлогом, не замедлил ввести в бухту Кьяо-Чао суда и высадить отряд на берегу. Этот поспешный шаг побудил Николая сделать ответный ход. 3(15) декабря русские военные суда вошли в Порт-Артур и Талиенван – те самые гавани, которые были отняты у Японии за два с половиной года до этого. 15(27) марта 1898 г., уступая перед ультиматумом, китайская императрица Цыси подписывает конвенцию, предоставляя России право 25-летней аренды портов «Артур, Талиенван с соответствующими территорией и водным пространством, а равно предоставлена постройка железнодорожной ветви на соединение этих портов с великой сибирской магистралью» – из Харбина в Порт-Артур через Мукден и Ляоян. Несмотря на протесты Великобритании и Японии, Муравьев объявил: северные провинции Китая: Маньчжурия, Чили, Китайский Туркестан – находятся под политическим влиянием России и отныне там не потерпят никакого иностранного вмешательства.

Одновременно с проникновением в Южную Маньчжурию Россия надеялась распространить свою гегемонию и на Корею, которая, теоретически являясь независимым государством, фактически находилась под японской опекой. Обеспокоенный последствиями, которые могло возыметь российское продвижение в этом направлении, Витте стал указывать царю на избранного им кандидата на эту должность – графа Ламздорфа для замены Муравьева, скончавшегося от сердечной недостаточности. И в самом деле, компетентный и умеренный Ламздорф рекомендовал проявлять сдержанность в таком щекотливом деле.

Но в очереди к государевым ушам толпилось немало других советчиков, вещавших куда более энергичным языком. Представляя «партию войны», они утверждали, что Япония – величина, которой можно пренебречь, и что Россия имеет моральное право на эту часть континента. В действительности они были движимы исключительно меркантильными интересами. Протежируемые Вел. кн. Александром Михайловичем, они имели доступ к царю в любое время дня. Один из членов этой теплой компании, предприимчивый воротила Вонлярлярский, предложил создать Общество по эксплуатации природных богатств Кореи, богатой железом, углем, лесом и золотом. Его план заключался в том, чтобы вырвать у корейского правительства концессию и, протянув к этому региону индустриальную длань, подготовить аннексию Россией всей страны. Царь одобрил этот проект, и с 1899 года Обществу удалось выманить у корейцев несколько лесных концессий. Во главе предприятия был поставлен отставной кавалергардский полковник Безобразов, он построил лесопилку на левом берегу Ялу, в зоне влияния Японии, что вызвало протесты Токио.

Между тем в Китае вспыхнуло восстание, начатое тайным обществом «Кулак во имя справедливости и согласия», – отсюда и название «Боксерское», данное иностранцами. Это восстание залило кровью Китай и поставило под угрозу иностранные миссии. Это явилось поводом для русских войск выступить в поход и занять всю Маньчжурию и совместно с другими заинтересованными державами двинуться на Пекин. Восстание было подавлено, но Россия не вывела свои войска из Маньчжурии под предлогом защиты еще строившейся железной дороги. Результатом этих прямолинейных действий явилось сближение Японии с Соединенными Штатами и Англией, тогда как Париж колебался, поддерживать ли царя и его экспансию в Азию. Франция настояла на том, чтобы Николай дал Китаю обещание вывести войска из Маньчжурии в три этапа, каждый по шесть месяцев; но, подписав этот график, Николай внезапно прервал эти меры по эвакуации. В духе примирения Япония в крайнем случае согласилась бы признать российские претензии на Маньчжурию в обмен на полный отказ от русского вмешательства в Корее. Но такое положение дел не могло удовлетворить кучку придворных во главе с Безобразовым. Невзирая на подпись, скреплявшую англо-японский альянс, они возобновили свои требования по эксплуатации лесов по Ялу. Сбитый с толку царь высказал свое одобрение. В свою очередь, Витте должен был предоставить в распоряжение Безобразова кредит в 2 миллиона рублей для Русско-китайского банка, чтобы начать вырубку деревьев.

Плеве ликовал: по его мнению, русские революционеры связаны с японцами, и уничтожение последних помогло бы избавиться от первых. В этом политико-коммерческом предприятии имели свои интересы самые высокие придворные фигуры. Витте негодовал, называя концессионеров чистопородными авантюристами. И все больше и больше оказывался в изоляции. Тем временем в Санкт-Петербурге только что был принят новый японский проект, предусматривавший взаимное согласие об особых правах Японии – в Корее, России – в Маньчжурии; начались переговоры, которые вел адмирал Е.И. Алексеев, только что получивший должность наместника Дальнего Востока. Новый наместник был в сговоре с Безобразовым, который стал неким подобием второго министра иностранных дел. Напыщенный гордостью Алексеев спал и видел, как бы броситься в схватку. Он пользовался полным доверием царя и к тому же вдохновлялся воодушевляющими словами Вильгельма II. «Всякий человек без предвзятого мнения, – писал Вильгельм, – обязан признать, что Корея должна быть и будет русской». Ему нравилось называть Николая «императором Тихоокеанским», закрепив за собою титул «императора Атлантического». Упоенный планами Николай более не мог сносить нерешительность Витте, который опасался воздействия войны на экономику страны. Вскоре весь царский двор ополчился против министра финансов. С каждым днем пропасть между царем и его слишком прозорливым слугой все ширилась. Возможно, Витте следовало проявить большую гибкость, чтобы возвратить себе императорский фавор. Но он был весь из цельного куска и не умел скрывать своих чувств. По мнению Извольского, между натурой Витте и натурой императора существовало некое физическое отвращение. Сам Витте признавался, что его манеры, и в частности манера разговаривать, наверняка не понравились бы и показались шокирующими такому учтивому человеку, как Николай II.

В разгар этого министерского кризиса Николай в сопровождении двух императриц и нескольких Великих князей совершил паломничество в Саровскую пустынь, на перенесение мощей св. Серафима Саровского, особенно чтимого Александрой Федоровной. Саровская пустынь расположена среди густых лесов, на рубеже Нижегородской и Тамбовской губерний, в сотне верст от ближайшей железной дороги. Государь, обе императрицы, члены царской семьи и сопровождавшие их высокие церковные чины прибыли в Саров 17 июля. В последующие дни государь принимал депутации дворянства и духовенства. «Сам обряд прославления тянулся четыре с половиною часа, – писал А.А. Мосолов. – Удивительно, что никто не жаловался на усталость: даже императрица почти всю службу простояла, лишь изредка садясь. Обносили раку с мощами уже канонизированного преподобного Серафима три раза вокруг собора. Государь не сменялся, остальные несли по очереди». После канонизации прелестную княжну Орбелиани отвезли в чудодейственную купальню – увы, купание в целительном источнике под райские песнопения не излечило ее от наследственного недуга! Искупалась и царица, моля Господа о ниспослании ей сына. Накануне отъезда из Сарова государь отправился пешком в скит, куда удалялся Серафим; толпа, жаждавшая видеть «и, если можно, коснуться своего монарха», напирала все сильнее, и тогда Мосолов и еще один человек из свиты подняли государя на плечи. «Народ увидел царя, и раздалось громовое „ура“».[86] Саровские торжества, собравшие до 300 тысяч паломников, укрепили в государе веру в свой народ. Ему казалось, что та смута, которая тревожила его в последнее время, – явление наносное, тогда как сердце России здорóво и бьется в унисон с его, государевым, сердцем. Благословенный и духовенством, и народом, он вернулся в Санкт-Петербург с чувством, что сам Господь – опора ему на стезе принятия самых рискованных решений. Вызвав Витте «для верноподданнейшего доклада» в Петергоф, он в течение приблизительно часа выслушивал его соображения относительно будущего, а перед тем, как проститься, неожиданно объявил, что назначает министром финансов Плеске, чиновника исправного, но не обладавшего размахом, а самому Витте предлагает взамен пост председателя Комитета министров, должность хоть и почетную, но «бездеятельную», не влекущую никакой ответственности. Лишившемуся полномочий Витте ничего не оставалось, как только почтительно поклониться. Плеве и Безобразов оказались избавленными от своего главного противника.

Тем временем переговоры с Японией затягивались – обе стороны обменивались нотами, спорили из-за мелочей. Не сознавая опасности, Николай не испытывал ничего, кроме презрения, к этой вздорной Японии, которая корчит рожи перед огромной, бескрайней Россией. Да разве эта нация «макак», по его собственному выражению, дерзнет напасть на непобедимую царскую армию?! Война случится лишь тогда, когда Его Императорское Величество изволит захотеть развязать ее. А он не спешил: нанес визит родне жены в Гессен-Дармштадт, отправился повидать Вильгельма II в Потсдам, славно поохотился в Польше и, возвратившись в Петербург, открыл в январе 1904 года большим балом в Зимнем дворце сезон зимних празднеств.

Ужины, спектакли, приемы непрерывной чередою следовали один за другим, и было ясно, что все это доставляет государю наслаждение. Тем временем Ламздорф отчаянно пытался спасти мир. 15 января 1904 года он созвал совет из высших государственных чиновников с тем, чтобы в принципе согласиться с последними японскими предложениями. Но для этого была необходима санкция царя. А тот не спешил с ответом. Напрасно японский посланник срочно требовал аудиенции Его Величества. Как ему сообщили, Его Величество очень занят. В это время русские войска концентрировались вдоль Ялу. 24 января Николай лаконично пометил в своем дневнике, что Япония прекращает переговоры и отзывает из России своего посланника. Еще один маневр запугивания, подумал он. С его точки зрения, это отнюдь не означает неизбежности войны. Но два дня спустя, вернувшись из театра – «шла „Русалка“, очень хорошо», – он получает известие, что японские миноносцы атаковали стоявшие на внешнем рейде Порт-Артура русские корабли, причинив повреждения нескольким из них.[87] В эту ночь русские штаб-офицеры танцевали на балу у губернатора. Экипажи кораблей спали, за исключением вахтенных, которые были застигнуты врасплох. На следующий день Николай помечает в своем дневнике: «27-го января. Вторник. Утром пришла другая телеграмма с известием о бомбардировании 15 японскими судами Порт-Артура и о бое с нашей эскадрой… Потери незначительны. В 4 часа был выход в Собор через переполненные залы к молебну. На возвратном пути были оглушительные крики „ура“. Вообще отовсюду трогательные проявления единодушного подъема духа и негодования против дерзости японцев. Мамá осталась у нас пить чай».

30 января, перед завтраком, большая толпа студентов с флагами подошла к Зимнему дворцу и запела – на сей раз не революционные песни, а «Боже, царя храни». Царь, царица и царевны пошли в Белую залу и стали кланяться студентам из окон за патриотические чувства. Зато госпожа Богданович находила подобные манифестации не только нежелательными, но даже опасными. «Сегодня пришли с чувствами, завтра придут с протестом», – записала она в этот день. И как в воду глядела!..

В целом же из нации выделилась партия, возмущенная вероломством япошек, бомбардировавших Порт-Артур без всякого объявления войны, и мечтавшая о немедленном и кровавом реванше. Гвардейские офицеры считали честью отправку на фронт. Гражданские лица записывались в Красный Крест. Охваченные духом соперничества, богатые коммерсанты соревновались, кто внесет большие суммы на поддержку военных усилий правительства. Дезинформированное прессой общественное мнение было убеждено, что Россия отправляется в быструю и легкую колониальную экспедицию. Только несколько скорбных умов старались обратить внимание публики на то, что у японцев современная, хорошо оснащенная и хорошо организованная армия, что Япония находится в непосредственной близости от театра военных действий, тогда как русским приходится транспортировать боеприпасы и живую силу за 8 тысяч верст по единственному и притом недостаточно надежно защищенному железнодорожному пути. В лагере скептиков находились также все национальные меньшинства, преследуемые Плеве, все революционеры и все либералы. Они возлагали на царя и его советчиков ответственность за бесполезную и дорогостоящую военную авантюру, предпринятую ради удовлетворения амбиций нескольких горячих голов и подозрительных финансистов. Некоторые, из числа самых ярых противников режима, втайне даже желали поражения, которое сотрясло бы трон. Что же касается простого люда, то он едва ли мог понять, почему его отрывают от родного дома, от земли и посылают в далекую Маньчжурию сражаться с японцами, о которых он раньше и слыхом не слыхивал.

Несмотря на повреждения, причиненные стоявшим в Порт-Артуре кораблям, Николай был по-прежнему убежден в скорой и легкой победе. «У нашего государя грандиозные в голове планы, – писал военный министр Куропаткин. – Взять для России Маньчжурию, идти к присоединению к России Кореи. Мечтает под свою державу взять и Тибет… Что мы, министры, по местным обстоятельствам задерживаем государя в осуществлении его мечтаний и все разочаровываем, он все же думает, что он прав, что лучше нас понимает вопросы славы и пользы России. Поэтому каждый Безобразов, который поет в унисон, кажется государю более понимающим, чем мы, министры… Витте сказал мне, что он вполне присоединяется к моему диагнозу».[88] Вполне понятно, куда решительнее был настроен Плеве: Россия, говорил он, была выстроена штыками, а не дипломатией.

Под давлением своего окружения Николай поставил Куропаткина во главе армии, при этом подчинив его адмиралу Алексееву. Отсюда дуализм командования, пагубно сказавшийся на проведении операции. Провозгласив мобилизацию ряда военных округов, царь пустился в поездку по стране, принимал парады войск, отправлявшихся на театр военных действий, и по совету императрицы раздавал им образа святых, которые солдаты принимали, стоя на коленях. Это породило непочтительную шутку в офицерской среде: «Противник будет забрасывать нас снарядами, так мы забросаем его иконами».

Японцы, которым внезапное нападение на русский флот создало преимущество на море, высадились в Корее, овладели всей страной и обосновались в столице – Сеуле. 31 марта на броненосце «Петропавловск», подорвавшемся на мине и затонувшем в какие-нибудь две-три минуты, погиб легендарный адмирал С.О. Макаров; вместе с кораблем пошли ко дну около семисот матросов и большая часть офицеров команды; в числе немногих спасенных оказался кузен царя – Вел. кн. Кирилл Владимирович. Потеря «Петропавловска» явилась национальной скорбью. «Целый день не мог опомниться от этого ужасного несчастья», – записал в своем дневнике государь. Но в петербургских гостиных уже пошла гулять издевательская шутка, что Вел. кн. Кирилл не утонул благодаря тому, что научился хорошо плавать в «Аквариуме» – популярном ночном кабаре. Но, несмотря на дурные новости с фронта, светская жизнь в столице продолжалась с прежней пышностью, только что гала-вечера назывались теперь благотворительными, на балах проводились лотереи в пользу раненых, а несколько гранд-дам, по примеру императрицы, заводили склады амуниции для новобранцев, где работали с подругами. 6 апреля Николай записывает в своем дневнике: «Аликс пошла первый раз в склад».

18 апреля 1904 года 1-я императорская японская армия форсировала реку Ялу и вынудила русских оставить позиции у Тюренчена. Несколько дней спустя японцы высадились на полуострове Ляодун и осадили Порт-Артур. Таким образом гарнизон города, состоявший из двух пехотных дивизий, был отрезан от остальных русских сил – так называемой Маньчжурской армии, которая по приказам Куропаткина по-прежнему концентрировалась в каких-нибудь двух сотнях километров от театра военных действий. Подкрепления подходили медленно: однопутная Транссибирская дорога пропускала три-четыре пары поездов в сутки (потом – до восьми пар). В ожидании подхода сил, достаточных для деблокирования Порт-Артура, Куропаткин пытался сдерживать продвижение противника чередою нерешительных стычек – бои у Вафангоу, Дачичао, Кайчена… Эти кровавые схватки деморализовали русских солдат, которые все более страдали оттого, что их посылали сражаться вдали от родины, за дело, смысл которого им не дано было понять. Напрасно Куропаткин устраивал все новые молебны со святыми образами и хоругвями, напрасно повторял он: «Терпение, терпение и терпение, господа!»[89]

Поражения на фронтах разжигали недовольство масс в тылу. Витте заявил: «Россия не может воевать. Она может воевать только тогда, если неприятель вторгнется в сердце ее».[90] Революционеры активизировались все больше и больше – 15 июля министр Плеве, ехавший в карете на вокзал для ежедневного доклада государю, был разорван бомбой, брошенной террористом Сазоновым. В этот день император записал в своем дневнике: «Утром П.П. Гессе (дворцовый комендант. – Прим. автора) принес тяжелое известие об убийстве Плеве брошенною бомбою в Петербурге, против Варш[авского] вокзала. Смерть была мгновенная. Кроме него, убит его кучер и ранены семь чел[овек], в том числе командир моей роты Семеновского полка кап[итан] Цветинский – тяжело. В лице доброго Плеве я потерял друга и незаменимого министра внутренних дел. Строго Господь посещает нас своим гневом. В такое короткое время потерять двух столь преданных и полезных слуг! (Плеве и Сипягина. – Прим. автора.) На то Его святая воля!.. Обедали на балконе – вечер был чудный». Чтобы на время расследования происшествия на месте повернуть экипажи на другой маршрут, рядом с воронкой, оставшейся на месте взрыва, был повешен фонарь; проезжая мимо этого сигнала, кучера посмеивались, зеваки хихикали в кулак, и даже в высшем обществе никто ничуть не сожалел об убиенном. Приглашенный на воинский обед в Красное Село Морис Бомпар пишет: «Собрание было оживленным, весьма приятным и вполне бонтонным. На нем сплетничали о тысяче светских историй. Ни единого слова о позавчерашнем покушении… Графиня Клейнмихель, устраивавшая этот обед и возвратившаяся вечером с нами в Петербург, не могла скрыть своего раздражения тем, что столь значительное событие не было удостоено ни словца. А все почему? Потому что Плеве был простым функционером, чиновником, судьба которого недостойна внимания столь высокопоставленного общества. Да убережет их Господь и нас тоже от кары, которой заслуживал бы подобный снобизм!» А Суворин заносит в свой дневник: «На днях был у Витте. Яростно говорил о Плеве. „Зачем о нем пишут? Отчего не пишут о кучере?“ – кричал он».[91]

Две недели спустя, когда скорбь по убиенному уже давно рассеялась, в жизни Николая наступило наконец радостное событие: 30 июля 1904 года его дражайшая половина, милая Аликс, разрешилась от бремени наследником мужского пола, которого вся страна ждала уже десять лет. Новорожденного назвали Алексеем. «Незабвенный великий для нас день, в который так явно посетила нас милость Божья», – записал в этот день царь. Младенца окрестили в присутствии двора – мужчины в парадных мундирах, дамы в платьях со шлейфами, расшитыми золотом и серебром; по такому случаю они надели на себя все драгоценные украшения. Во главе процессии – обер-гофмейстерина несет на подушке тщедушного царевича, надежду всей России. Еще в колыбели он был произведен в гетманы казачьих полков. В гостиных – радость с оттенком строгости; чтобы не омрачать этих дней всеобщего веселья, дурные новости с фронта велено было прятать на последние полосы газет. Суворин негодует: «„Новик“ японцы потопили у Сахалина. Это лучший наш крейсер. Не объявляют по случаю радости крещения. В царские дни несчастья и поражения не признаются. Им хорошо во дворцах и поместьях… Что им русские несчастья!»[92] И чуть ранее: «Сегодня мебельщик Михайлов говорил мне: „Еду с дачи по железной дороге. Разговор о новорожденном наследнике. Радуются. Вдруг какой-то господин очень громко говорит: „Странные какие русские. Завелась новая вошь в голове и будет кусать, а они радуются“. Все разом так и притихли. До чего вольно разговаривают, так просто удивительно“».[93]

В самом же императорском доме к счастью прибавления в семействе примешалась жестокая тревога. С первых же дней жизни наследника создалось впечатление, что он болен гемофилией. Придворные врачи просветили Их Величеств насчет этой странной болезни, вызываемой дефицитом факторов свертываемости крови – этот недуг передается женщинами, но болеют, за редкими исключениями, мужчины, и эффективного средства от этой болезни не найдено. Но ряд выдающихся практикующих светил утверждают, что всегда можно ожидать ремиссии. Отчаявшаяся царица чувствовала себя ответственной за то проклятие, которое передалось ее сыну, и окружила его удвоенною нежностью и заботой. «Без всякого сомнения, – заметила кузина царя, Вел. кн. Мария, – родители были тут же предупреждены о болезни сына, и никому и никогда не узнать, какую боль вызвал в них этот ужасный факт».

* * *

Ну а за тысячи верст от этой семейной драмы с неумолимою закономерностью развивалась военная драма России. 28 июля оставшиеся корабли русского флота предприняли попытку вырваться из Порт-Артура и следовать во Владивосток, но были атакованы японцами и принуждены были вернуться назад, понеся большие потери; при этом прямым попаданием снаряда в рубку флагманского броненосца «Цесаревич» был убит командующий эскадрой адмирал В.К. Витгефт. Через три дня после этого боя, 1 августа, владивостокская эскадра, вышедшая навстречу порт-артурской, встретила в Корейском проливе превосходящие силы адмирала Камимура и потерпела тяжкое поражение. Всего было выведено из строя 11 русских крейсеров, броненосцев и миноносцев; моря Дальнего Востока перешли под исключительный контроль противника. Что же касалось сухопутных сил, то они не предпринимали более усилий по деблокированию Порт-Артура, но, напротив, медленно отступали к северу.

В ходе этой прискорбной маньчжурской кампании различные русские штабы находились в постоянном соперничестве. Высшее начальство жило в комфорте, особенно кричащем по сравнению с убожеством жизни солдат. Каждый офицер имел в среднем трех ординарцев; у каждого из командиров армейских корпусов был специальный поезд. Особенно великолепным был поезд адмирала Алексеева, наместника Дальнего Востока, – там были и вагон-ресторан, и вагон-салон, и спальные вагоны, где он празднично размещался со своими многочисленными помощниками. Этот роскошный состав отправлялся в путь лишь изредка и никогда – ночью. Коль скоро адмирал не любил, чтобы его сон нарушался свистками локомотивов и стуком колес, с момента, когда он ложился спать, всякое движение на линии прекращалось. Составы с войсками, вооружением, провиантом – все застывало блокированным у семафоров, пока Его Превосходительство не изволит проснуться. «Алексеев – это злой демон России, – писал Суворин 16 июля. – А царь за него держится, не хочет лишить своего доверия. А что с Россией будет – это ему все равно».[94] Когда Алексеев все же был смещен и на его место назначен Куропаткин, тот, в свою очередь, также потребовал себе специальный поезд.

В августе 1904 г. развернулось широкомасштабное и кровавое сражение под Ляояном, где закрепились русские войска. Силы той и другой стороны были приблизительно равными. После неудавшихся фронтальных атак японцы под командованием генерала Куроки обошли левый фланг Куропаткина, вынудив русских покинуть свои позиции и отступить к Мукдену. «Тяжело и непредвиденно!» – записал в своем дневнике царь. Но все же он не падал духом и был решительно настроен продолжать войну, «пока последний японец не будет изгнан из Маньчжурии». Слушаясь безумных советов Вильгельма, он созвал министров и принял решение о посылке на Дальний Восток эскадры кораблей Балтийского флота под командованием адмирала Зиновия Рожественского.[95] Этот рискованный проект вызвал страх у советчиков царя. Они робко попытались объяснить ему, что новой эскадре, сформированной из кораблей самых разных типов и очень различающихся в скорости, вынужденной ввиду невозможности пополнять запасы в нейтральных портах тащить с собою транспорты с припасами и углем, придется огибать Европу, Африку и часть Азии, прежде чем она прибудет к месту назначения. Но царь упорствовал. Он все более и более возлагал все свои надежды на Господа, который не мог отвернуться от России. Одержимый неким мистическим фатализмом, он не ведал – или делал вид, что не ведал, – об ответственности людей, которые проводили его политику. Отстояв заупокойную службу по незабвенному родителю, Николай пишет: «10 лет уже прошло, скорее пролетело, со дня его горестной кончины. Как все сложилось, как все труднее стало. Но Господь милостив, после испытаний, ниспосланных Им, наступят спокойные времена!!!» Да и как ему было не верить в лучшее – ведь сам Серафим Саровский предсказывал, что победоносный мир будет заключен нами в Токио![96]

Чтобы внести спокойствие в страну, которую опасно будоражили сводки с фронта, Николай задумался над тем, чтобы дать обратный ход брутальным методам, которые еще недавно употреблялись Плеве. Может быть, принимая во внимание обстоятельства, лучше будет приласкать оппозицию, погладив по шерстке? Изменив тактику, он вверил портфель министра внутренних дел князю Петру Святополку-Мирскому, человеку умеренному по характеру, в прошлом заместителю Сипягина, уволенному с назначением Плеве за несогласие с его идеями. На первой же аудиенции у государя Святополк-Мирский заявил ему о своем намерении примирить правительство с обществом, пойдя навстречу законным желаниям умеренных слоев и национальных меньшинств. Наученный горьким опытом, который он познал в бытность Плеве министром, Николай принял принцип этой дружеской позиции верховной власти. Он надеялся путем ряда осторожных уступок спасти основную догму самодержавия. Но сама благосклонность нового министра приободрила оппозицию вместо того, чтобы усыпить ее. Стоило Святополку-Мирскому заявить о своих намерениях – снять с должностей ряд помощников Плеве, смягчить цензуру, амнистировать многих политических заключенных, – как интеллектуалы и земства возжелали не почетного компромисса с властью, но абсолютной победы. С августа земские деятели начали подготовку к съезду, имевшему целью направление петиции царю. 17 сентября Союз освобождения, включавший наиболее передовые элементы этого движения, решил развернуть осенью кампанию банкетов в крупных российских городах в поддержку съезда земцев. Этот съезд состоялся 6–9 ноября в Санкт-Петербурге – «из предосторожности собирались каждый раз в новом месте»[97] – и принял резолюцию из 11 статей – истинную настольную книгу русского либерализма: были выдвинуты требования неприкосновенности жилища, личной свободы, свободы совести, свободы слова, свободы печати, свободы собраний и ассоциаций, гражданского равенства, расширения полномочий земств… Одновременно с этим публичные банкеты, также организованные Союзом освобождения, развивали эти идеи в еще более радикальном смысле.

С 30 сентября по 9 октября в Париже происходили совещания оппозиционных и революционных партий Российского государства. Помимо Союза освобождения и социалистов-революционеров, в нем участвовали польские, латышские, армянские, грузинские и финские радикалы. Каждая из этих групп сохраняла свои собственные методы борьбы, но все сосредоточились на одной цели: на конференции были вынесены резолюции об уничтожении самодержавия и замене его «свободным демократическим строем на основе всеобщей подачи голосов», а также о «праве национального самоопределения» народностей, населяющих Россию.

Святополк-Мирский, который поначалу было тешился мыслью, что именно ему дана власть «освежить атмосферу», начал думать, что явился слишком поздно, чтобы предотвратить катастрофу. Тем более что внешние события отнюдь не могли служить сдерживанию умов. Едва эскадра Рожественского вышла в море 28 сентября 1904 года, как вскоре оказалась в центре серьезного международного инцидента: проходя в ночь с 8 на 9 октября Северное море близ Доггер-банки, эскадра открыла огонь по английским рыболовецким судам, которые в темноте были приняты за японские миноносцы. Итог: двое убитых, одно судно затонуло. Этот неуклюжий жест породил взрыв негодования в английской прессе. И что же? Вместо того чтобы принести извинения, царь заартачился. Не по вкусу пришлось ему «дерзкое поведение Англии», как он сам охарактеризовал ее действия в своем дневнике. Уже ожидали вступления в войну Англии на стороне японцев, но, к счастью, благодаря усилиям министра иностранных дел В.Н. Ламздорфа, дружественному вмешательству Франции и миролюбивому настроению Эдуарда VII конфликт был урегулирован арбитражной комиссией в Париже. «Паршивые враги наши сразу сбавили спеси и согласились», – вот что писал Николай об англичанах. Международная следственная комиссия присудила взыскать с России 65 тысяч фунтов стерлингов.

Едва улеглись эмоции вокруг этого дела, как вспыхнули новые: 9 ноября земцы принесли Святополку-Мирскому декларацию, выработанную в ходе заседаний. Одиннадцать предводителей дворянства поддержали это требование, объясняя в меморандуме, что принцип самодержавия, освященный веками истории, должен поддерживаться лишь на условиях участия выборных представителей в законодательной работе. Генеральша Богданович тут же заносит в свой дневник следующий злопыхательский анекдот: «Спрашивают: что за шум? Чего хотят эти люди? Ответ: они хотят конституции, хотят ограничения монархии. А почему вдруг такое желание? Разве у нас целых десять лет не было ограниченного монарха?» Куда горше тон записей Суворина: «Самодержавие давно стало фикцией. Государь сам находится во власти других, во власти бюрократии и не может из нее вырваться». (21 августа.) «Милость царская дороже общей пользы (льстецам придворным)… Государь, станьте частным лицом в государстве нашем и спросите самого себя: что бы Вы произвели на нашем месте, когда бы подобный Вам человек мог располагать Вами по своему произволу, как вещью?» (27 августа.) «Святополк-Мирский, говорят, благородный и хороший человек. Но именно поэтому он ничего не сделает. Надо быть умным и дальновидным». (17 августа.)[98]

Студенты снова подняли голову и потребовали прекращения войны и созыва Учредительного собрания. Вел. кн. Алексей Александрович – брат Александра III, генерал-адмирал, – попал на улице в кольцо прохожих, кричавших: «Верните наш флот!» В Москве на концерте Собинова зрители освистали гимн «Боже, царя храни»; с галерки разбрасывались революционные листовки. В начале декабря Николай принял предводителя московского дворянства, князя Петра Трубецкого, который подтвердил существование пропасти между государем и его народом и убеждал его принять во внимание меморандум, представленный одиннадцатью предводителями дворянства. На это возмущенный Николай вскричал: «Мужик конституцию не поймет, а поймет только одно, что царю связали руки, и тогда – я вас поздравляю, господа».[99]

После этого разговора Трубецкой написал Святополку-Мирскому: «Отныне Россия вступила в пору революции и анархии… Если бы император захотел просто собрать вокруг себя лояльные ему силы и позволить им высказать все, что накипело на сердце, Россия могла бы быть избавлена от всех угрожающих ей кровавых ужасов».

Между тем Святополк-Мирский, верный своему обещанию, представил царю резолюцию из 11 пунктов и высказал предложение ввести в Государственный совет делегатов, избранных провинциальными организациями. По его словам, это будет лишь первый шаг, который «лишь через десять-двадцать лет» сможет привести к конституции. В начале декабря у государя состоялось совещание высших сановников и Великих князей. С самого начала скромное предложение Святополка-Мирского о необходимости привлечения общественных деятелей в Государственный совет натолкнулось на возражения престарелого Победоносцева, который заявил: мол, религия запрещает царю изменять устои своей власти. Со своей стороны министр финансов Коковцев и министр юстиции Николай Муравьев критиковали проект с финансовой и юридической позиций. Напротив, Витте заявил, что реакционный путь приведет к несчастью, так как существующий режим осуждается всеми общественными классами.

Второе заседание открылось 8 декабря. Участвовали дяди царя, Вел. князья Владимир Александрович, Алексей Александрович и Сергей Александрович. Создавалось впечатление, что Николай посмеивался над мнением своего министра внутренних дел и приказал подготовить указ согласно первоначально предложенной редакции за исключением «некоторых при нем перемен». Но в течение трех последующих дней государь советовался с самым реакционным из своих родственников – Вел. кн. Сергеем Александровичем, который наставлял его не слишком проявлять слабину перед требованиями либералов. Когда 11 декабря Витте приехал в Царское Село, чтобы представить окончательный текст указа, он застал императора в компании с этим ужасным «дядюшкой Сергеем». Его Величество со всею присущею ему любезностью обратился к Витте со следующими словами:

«Я указ этот одобряю, но у меня есть сомнение только по отношению одного пункта». (Это именно был тот пункт, в котором говорилось о необходимости привлечения общественных деятелей в законодательное учреждение того времени, а именно, Государственный совет.)

В ответ на предложение государя «совершенно откровенно» высказать ему свое мнение по этому пункту Витте ответил, что этот указ, и в том числе спорный пункт, составлен под его непосредственным руководством. «Если Его Величество, – писал далее Витте, – искренно, бесповоротно пришел к заключению, что невозможно идти против всемирного исторического течения, то этот пункт в указе должен остаться; но если Его Величество, взвесив значение этого пункта и имея в виду… что этот пункт есть первый шаг к представительному образу правления, со своей стороны находит, что такой образ правления недопустим, что он его сам лично никогда не допустит, то, конечно, с этой точки зрения осторожнее было бы этот пункт не помещать». Услышав эти слова, Его Величество посмотрел на Великого князя, который был явно доволен ответом Витте, и заявил: «Да, я никогда, ни в каком случае не соглашусь на представительный образ правления, ибо считаю его вредным для вверенного мне Богом народа, и поэтому я последую вашему совету и этот пункт вычеркну».[100]

Таким образом, из указа «О предначертаниях к усовершенствованию государственного порядка» было выхолощено самое существенное положение. Акт, опубликованный на следующий день – 12 декабря 1904 года, – касался только необходимости установить веротерпимость (в частности, в отношении религиозных сект) да провинциальных школ. Более того, в тексте указа отмечалось, что Его Величество намерен «сохранять в неприкосновенности основные законы империи». Вприбавок к сему «Правительственный вестник» опубликовал отповедь царя черниговскому земству, собрание которого приняло «конституционную» резолюцию, направленную черниговским предводителем дворянства непосредственно государю по телеграфу. «Нахожу этот поступок дерзким и бестактным, – собственноручно начертал на телеграмме государь. – Заниматься вопросами государственного управления – не дело земских собраний, круг занятий которых ясно очерчен законом».[101]«Тяжелое и нехорошее впечатление, – скорбит Суворин. – Это повторение знаменитого выражения „бессмысленные мечтания“. Витте, у которого я был сегодня, говорит, что он был против публикации этого».[102]

Реакция не заставила себя ждать. Бросая вызов торжественному осуждению, сформулированному Николаем, московское земство объявило о своей солидарности с черниговским. Затем тверское дворянство направило телеграмму с одобрением действий протестующих собраний. Агитация докатилась и до стен университетов: в Москве студенты объявили забастовку, вторглись в конторы газет, залы земской и городской управ, побили окна в доме генерал-губернатора… По улицам двинулись манифестации под красными полотнищами с лозунгами, требующими прекращения войны. Они разгонялись жандармами, лихо наносившими удары саблями плашмя. Интеллигенция устраивала в Санкт-Петербурге, Москве, во всех крупных городах российской провинции бурные банкеты. На одном из московских банкетов на 600 персон все собравшиеся горланили в едином порыве: «Долой самодержавие!» «Похоже, что царя не существует», – отметила мадам Богданович.

В этом климате лихорадки и смуты громом разорвалась весть о капитуляции Порт-Артура. В течение одиннадцати месяцев гарнизон героически отбивал все новые и новые атаки численно превосходящих сил врага. Но после того, как 2 декабря при взрыве японского фугаса был убит лучший из руководителей обороны, ее душа – генерал Р.И. Кондратенко, его место занял генерал Стессель. Его тоже величали как национального героя. Однако 19 декабря 1904 года, сочтя ситуацию безнадежной, Стессель послал к японцам парламентеров о сдаче.[103] Это явилось актом слабодушия – у гарнизона еще оставались и живая сила, и запасы для сопротивления. В эти дни Николай проводил смотр войск, отправлявшихся в поход. «21-го декабря. Вторник. Получил ночью потрясающее известие от Стесселя о сдаче Порт-Артура японцам ввиду громадных потерь и болезненности среди гарнизона и полного израсходования снарядов! Тяжело и больно, хотя оно и предвиделось, но хотелось верить, что армия выручит крепость. Защитники – все герои и сделали более того, что можно было предполагать. На то, значит, воля Божья! В 10 час. подъехали к станции Березина… Оттуда поезд пошел к станции Бобруйск… и в 12 ½ отправился по направлению к Минску». И 10 дней спустя: «31-го декабря. Пятница. Мороз увеличился, была вьюга. После завтрака поехали в Софийский собор на панихиду по убитым и погибшим в Порт-Артуре. В 4 часа были на елке в местном лазарете… Обедали у Мамá».

Списки погибших занимали все большее место в столбцах газет. В потрясенном неслыханным унижением народе раздавались все более многочисленные голоса против бездарных генералов, против коррумпированных Великих князей, а через них – и против царя. Даже высшее общество осуждало смирение Николая перед несчастьем, потрясшим Россию. «Депеша о капитуляции Порт-Артура была получена царем на станции Боровичи, во время пути, – отмечает Ея Превосходительство госпожа Богданович 25 декабря 1904 года. – Новость, которая удручила всех, любящих свое отечество, царем была принята равнодушно, не видно было на нем и тени грусти. Тут же начались рассказы Сахарова (военного министра), его анекдоты, и хохот не переставал. Сахаров умеет забавлять царя. Это ли не печально и не возмутительно!» И 28 декабря: «Штюрмер (политический деятель, оппонент Святополка-Мирского. – Прим. А. Труайя) сегодня прямо говорил, что царь болен, его болезнь – бессилие воли; он не может бороться, всем уступает, а в эту минуту вырывает у него уступки самый ловкий во всем мире человек – Витте».

… Потеря Порт-Артура не подвела итог войне. На сопках Маньчжурии продолжались смертельные схватки за абсурдное дело, по морям по волнам медленно продвигалась вперед эскадра Рожественского, а за много тысяч верст от всего этого Николай молился за то, чтобы Господь обратил наконец свои взоры к России.

Глава седьмая

Кровавое воскресенье

В субботу вечером 1 января 1905 года Николай, склонившись над страницами своего дневника, прилежно записывает: «Да благословит Господь наступивший год, да дарует Он России победоносное окончание войны, прочный мир и тихое, безмятежное житие!.. Погулял. Отвечал на телеграммы. Обедали и провели вечер вдвоем. Очень рады остаться на зиму в родном Царском Селе».

Затворившись в своей любимой резиденции, царь ведет там спокойную, безмятежную жизнь: бывает на офицерских собраниях различных полков, расквартированных поблизости, принимает прибывающих из столицы министров, совершает прогулки пешком или на «моторе»; ну, а большую часть своего времени посвящает семейным радостям. В Петербург наезжает только для выполнения своих высочайших обязанностей и на краткое время. Так, 6 января государь, по давно заведенной традиции, участвует в обряде водосвятия на Неве по случаю праздника Крещения Господня – и тут произошел странный случай: одно из орудий батареи, производившей салют с Петропавловской крепости,[104] вместо холостого заряда выстрелило картечью. «Один городовой был ранен. На помосте нашли несколько пуль; знамя Морского корпуса пробито», – отметил царь; было разбито также несколько стекол в окнах Зимнего дворца. Сам же государь, находившийся в павильоне на набережной Невы, остался невредим: в этот раз пуля миновала… В царском окружении заговорили о покушении, но проведенное расследование показало, что дело всего лишь в преступной халатности: пушку забыли разрядить после проводившихся накануне маневров… И без того день богат событиями, а надо еще принимать послов и посланников! В 4 часа того же дня государь заспешил обратно в Царское: отсидеться бы здесь подольше, подальше от протокольных церемоний!

Но именно в Санкт-Петербурге его присутствие было необходимо более всего. На следующий же день после падения Порт-Артура рабочих окраины охватило возмущение. С 3 января 1905 года бастовали мастерские Путиловского завода; четыре дня спустя остановились еще 382 предприятия. 8 января число бастующих достигло 150 тысяч – выдвигались требования 8-часового рабочего дня и улучшения санитарных условий. В листовках, издававшихся большевистской секцией социал-демократов, помещались призывы требовать также политических и профсоюзных свобод, учреждения в России демократического режима. В гуще этой туманной агитации некий поп Георгий Гапон, священник церкви при Пересыльной тюрьме, выдвинул идею мирного рабочего шествия к Зимнему дворцу с целью поведать царю о горестях его самых ничтожных подданных. В действительности этот молодой, тридцатидвухлетний священник украинского происхождения был прекрасно известен полиции. На него, агента-провокатора, была возложена задача по проведению в жизнь патерналистской программы, задуманной Зубатовым и пережившей опалу своего автора.[105] Задача эта заключалась в том, чтобы под предлогом борьбы за социальный прогресс объединять рабочих в безобидные организации, где их подрывной пыл окажется под строгим контролем. В этом духе Гапон создал мощное «Собрание русских фабрично-заводских рабочих Санкт-Петербурга», в котором насчитывалось уже 25 тысяч членов. Гапон электризовал их своим бурным красноречием и пророческим блеском в глазах. Какую цель преследовал он, сзывая на грандиозную манифестацию в воскресенье 9 января? Действительно ли он искренне предполагал разжалобить власти зрелищем почтительной и дисциплинированной толпы? Или же, напротив, рассчитывал на насильственный ответ властей с тем, чтобы решительно дискредитировать царя в глазах нации? Или, что вероятнее всего, он действовал при подстрекательстве полиции с целью спровоцировать аресты вожаков и тем прекратить существование организации, которая, как считалось, была под его патронажем? Вполне возможно, что в голове этой тщеславной, взбалмошной, экзальтированной особы, возжаждавшей освободительного взрыва, смешались все три означенных мотива; этот галлюцинированный демагог уже мнил себя посредником между государем и народом. 8 января он адресовал Николаю обращение, заявлявшее о своих намерениях:

Государь!

Мы, рабочие и жители города С.-Петербурга разных сословий, наши жены, и дети, и беспомощные старцы – родители, пришли к тебе, государь, искать правды и защиты. Мы обнищали, нас угнетают, обременяют непосильным трудом, над нами надругаются, в нас не признают людей, к нам относятся как к рабам, которые должны терпеть свою горькую участь и молчать. Мы и терпели, но нас толкают все дальше в омут нищеты, бесправия и невежества, нас душат деспотизм и произвол, и мы задыхаемся. Нет больше сил, государь. Настал предел терпению. Для нас пришел тот страшный момент, когда лучше смерть, чем продолжение невыносимых мук.

И вот мы бросили работу и заявили нашим хозяевам, что не начнем работать, пока они не исполнят наших требований. Мы не многого просили, мы желали только того, без чего не жизнь, а каторга, вечная мука. Первая наша просьба была, чтобы наши хозяева вместе с нами обсудили наши нужды. Но в этом нам отказали – нам отказали в праве говорить о наших нуждах, находя, что такого права за нами не признает закон.

… Государь! Разве это согласно с божескими законами, милостью которых ты царствуешь? И разве можно жить при таких законах? Не лучше ли умереть – умереть всем нам, трудящимся людям всей России? Пусть живут и наслаждаются капиталисты – эксплуататоры рабочего класса и чиновники – казнокрады и грабители русского народа. Вот что стоит перед нами, государь, и это-то нас и собрало к стенам твоего дворца. Тут мы ищем последнего спасения. Не откажи в помощи твоему народу, выведи его из могилы бесправия, нищеты и невежества, дай ему возможность самому вершить свою судьбу, сбрось с него невыносимый гнет чиновников. Разрушь стену между тобой и твоим народом, и пусть он правит страной вместе с тобой. Ведь ты поставлен на счастье народу, а это счастье чиновники вырывают у нас из рук, к нам оно не доходит, мы получаем только горе и унижение. Взгляни без гнева, внимательно на наши просьбы, они направлены не ко злу, а к добру, как для нас, так и для тебя, государь. Не дерзость в нас говорит, а сознание необходимости выхода из невыносимого для всех положения. Россия слишком велика, нужды ее слишком многообразны и многочисленны, чтобы одни чиновники могли управлять ею. Необходимо народное представительство, необходимо, чтобы сам народ помогал себе и управлял собой. Ведь ему только и известны истинные его нужды. Не отталкивай его помощь, прими ее, повели немедленно, сейчас же призвать представителей земли русской от всех классов, от всех сословий, представителей и от рабочих…

Далее следовали требования:

Немедленное освобождение и возвращение всех пострадавших за политические и религиозные убеждения, за стачки и крестьянские беспорядки.

Немедленное объявление свободы и неприкосновенности личности, свободы слова, печати, свободы собраний, свободы совести в деле религии.

Общее и обязательное народное образование на государственный счет.

Ответственность министров перед народом и гарантия законности правления.

Равенство перед законом всех без исключения.

Отделение церкви от государства…

Затворившись, как и обычно, в Царском Селе, Николай и мгновения не помыслил о том, чтобы снизойти до мольбы этого кликушествующего попа и вернуться в Санкт-Петербург. Сама императрица советовала ему удвоить свою непреклонность перед всей этой чернью, которая еще смеет лезть с запросами к престолу! Кстати сказать, петербургский градоначальник Фулон отозвался более чем формально: «Поп уладит все!» И впрямь, принимая вечером 8 января делегацию социалистов, Гапон убеждал их не разворачивать красные знамена, чтобы характер шествия выглядел абсолютно миролюбивым.

Несмотря на эту успокаивающую информацию, новый министр внутренних дел Святополк-Мирский опасался вспышки насилия. На созванном в спешном порядке в отсутствие царя совещании министров он выступил с предложением, чтобы кто-нибудь из членов царской семьи взамен Его Величества принял от Гапона петицию. Предложение было сочтено нереалистическим, и правительство предпочло показать кулаки. Ночью в город были стянуты войска, чтобы преградить путь манифестантам. Петербург быстро превратился в укрепленный лагерь. По всем улицам дефилировали кавалеристы, пехотинцы, ездили военные санитарные повозки и полевые кухни. Тут и там солдаты грелись у жаровен, а рядом стояли пирамиды из винтовок – ведь команда «В ружье!» могла прозвучать в любой момент. Эмиссары предупреждали Гапона об этих тревожащих приготовлениях. Он – ноль внимания. Прожженный каналья готов был поставить на карту все.

На заре воскресного дня 9 января 1905 года рабочие стали собираться в помещениях «Собрания русских фабрично-заводских рабочих», где ораторы зачитывали им текст злосчастной петиции:

… Отмена косвенных налогов и замена их прямым прогрессивным подоходным налогом.

Отмена выкупных платежей, дешевый кредит и постепенная передача земли народу…

… Свобода потребительско-производственных и профессиональных рабочих союзов – немедленно.

8-часовой рабочий день и нормировка сверхурочных работ.

Свобода борьбы труда с капиталом – немедленно.

Нормальная заработная плата – немедленно.

Непременное участие представителей рабочих классов в выработке законопроекта о государственном страховании рабочих – немедленно.

«Вот, государь, наши главные нужды, с которыми мы пришли к тебе; лишь при удовлетворении их возможно освобождение нашей Родины от рабства и нищеты, возможно ее процветание, возможно рабочим организоваться для защиты своих интересов от наглой эксплуатации капиталистов и грабящего и душащего народ чиновничьего правительства. Повели и поклянись исполнить их, и ты сделаешь Россию и счастливой и славной, а имя твое запечатлеешь в сердцах наших и наших потомков на вечные времена, а не повелишь, не отзовешься на нашу мольбу, – мы умрем здесь, на этой площади, перед твоим дворцом. Нам некуда больше идти и незачем. У нас только два пути: или к свободе и счастью, или в могилу… Пусть наша жизнь будет жертвой для исстрадавшейся России. Нам не жаль этой жертвы, мы охотно приносим ее.

Священник Георгий ГапонРабочий Иван Васимов».[106]

С каждой минутой толпа все прибывала… Теперь уже, помимо рабочих в воскресных одеждах, в ней можно было увидеть интеллигентов при пенсне, зябких студентов, буржуа в мехах. Десятки тысяч человек… Гапон, поглаживая темную шелковистую бородку и сверкая фанатичным светом очей, приказал принести из соседних храмов святые образа и хоругви и снять большой царский портрет в золоченой деревянной раме, висевший в зале собрания. Двое мужчин, взяв портрет, заняли место во главе процессии – и бормочущая толпа двинулась по направлению к Зимнему дворцу. Стоял морозный солнечный день; снег хрустел под ногами. На подступах к Нарвским воротам манифестанты натолкнулись на военных, преградивших им путь. Офицер приказал им разойтись. Но те, вместо того чтобы повиноваться, только теснее сплотили свои ряды. Тогда на манифестантов, обнажив сабли, бросились кавалеристы. Сбитые с ног мужчины, женщины, дети валились под конские копыта. Из толпы раздались крики: «Что же вы делаете! Стыд и позор! Мы не японцы! Дезертиры из Маньчжурии, убирайтесь вон!» Нападавшие промчались через всю толпу насквозь и вернулись назад. Пехотинцы, расступившись, чтобы пропустить кавалеристов, затем перестроились в шеренгу и взяли ружья на плечо. Но рабочие продолжали наступать; тогда прозвучал сигнал горна – и тут же воздух сотряс залп. Толпа дрогнула, люди выкрикивали проклятья, жестикулировали, многие пустились наутек – и падали, на всем бегу настигнутые пулями. На снегу остались сотни тел; рядом лежали пробитые свинцом святые образа и хоругви. Гапон исчез – приверженцы затащили его в закоулок, обрезали ему волосы и бороду, переодели в одежду рабочего и подготовили его отъезд за границу. Находясь под защитой полиции, он добрался до Парижа, где жил на широкую ногу благодаря субсидиям, выплачиваемым ему секретным агентом.[107] Вернувшись в конце 1905 года в Петербург, Гапон предложил продать властям планы действий террористов; те про то прознали. Разоблаченный в своем предательстве, Гапон будет повешен в мае следующего года социалистами-революционерами – полиция найдет его почерневший труп подвешенным за шпингалет в заброшенной дачке в Озерках близ Петербурга.

4 января генеральша Богданович отмечает: «Говорили, что священник Гапон, который организует здесь „союзы рабочих“, – темная личность». А вот запись от 9 января: «Господи! В эту минуту в Петербурге творится ужасное: войска – с одной стороны, рабочие – с другой, точно два неприятельских лагеря». И в самом деле, результатом этой кровавой бойни безоружных людей, прозванной «второй Ходынкой», явилась глубокая пропасть между царем и его народом. Ходили разговоры о тысячах жертв.[108] Как может царь после этого претендовать называться «батюшкой», защитником обездоленных?! Вековое обаяние, объединявшее династию Романовых и народные массы, оказалось непоправимо утраченным. За рубежом новость об этой бессмысленней мясорубке вызвала вспышку негодования всех либеральных слоев. В Англии депутат от лейбористской партии Джеймс Рамсей Макдональд[109] назвал русского царя преступником против общественного права и кровавой тварью. Сам Вел. кн. Павел Александрович, оказавшись в Париже, заявил Морису Палеологу: «Но почему же мой племянник не принял делегатов от забастовщиков? В их отношении не было ничего мятежного. Весь день я молил Бога, чтобы не пролилось ни капли крови, а кровь пролилась потоками. Это непростительно, как и непоправимо!»

Однако сам Николай в привычном для него духе не соизмерил важности происшедшего. Впрочем, у него был предлог не появляться в столице: после инцидента, случившегося во время водосвятия, службы безопасности рекомендовали ему быть осторожным вдвойне… С другой стороны, он считал унизительным для самодержца, чтобы организация каких-то рабочих смела беспокоить его просьбами. Очевидно, он мог бы поручить кому-либо из министров или членов императорской семьи принять от имени своего величества петицию рабочих. Но он не изволил о том подумать, и никто из его окружения не посоветовал ему сделать это. В любом случае он не считал себя ответственным за всю эту суматоху, которую недруги называют «бойней» и которую он сам считал просто стычкой между силами порядка и бунтовщиками; вечером того же дня он записал в свою тетрадь: «9-го января. Воскресенье. Тяжелый день! В Петербурге произошли серьезные беспорядки вследствие желания рабочих дойти до Зимнего дворца. Войска должны были стрелять в разных местах города, было много убитых и раненых. Господи, как больно и тяжело! Мамá приехала к нам из города прямо к обедне. Завтракали со всеми, гулял с Мишей. Мама осталась у нас на ночь». И назавтра, как ни в чем не бывало: «Принял депутацию уральских казаков, приехавших с икрой. Гулял. Пили чай у Мамá».

В этот же день, 10 января, чтобы восстановить порядок в Петербурге, Николай решил назначить Дмитрия Трепова (ранее московский обер-полицмейстер) на специально для этого созданный пост петербургского генерал-губернатора. «В Петербурге на это назначение посмотрели без восторга, – записала на следующий день мадам Богданович. – В Москве он был непопулярен, нелюбим, но признают, что он тверд, что его скоро убьют». Жить ему и впрямь оставалось чуть более года, только Господь смилостивился, позволив ему умереть своей смертью. Грубый, энергичный солдафон, страстно преданный престолу, Трепов рекомендовал государю принять депутацию петербургских рабочих. Этих рабочих общим числом 34 полиция тщательно отобрала по фабрикам и заводам из самых благонадежных; настоящим образом проинструктировав их, как они должны себя вести в присутствии Его Величества, рабочих привезли 19 января в Царское Село, представив перед светлыми очами государя, каковой обратился к ним со строгой и наставительной речью.

«Вы дали себя вовлечь в заблуждение и обман изменниками и врагами нашей родины, – сказал самодержец. – Призывая вас идти подавать мне прошение о нуждах ваших, они поднимали вас на бунт против меня и моего правительства… Стачки и мятежные сборища только возбуждают безработную толпу к таким беспорядкам, которые всегда заставляли и будут заставлять власти прибегать к военной силе, а это неизбежно вызывает и неповинные жертвы. Знаю, что нелегка жизнь рабочего. Многое надо улучшить и упорядочить, но имейте терпение. Вы сами по совести понимаете, что следует быть справедливым и к вашим хозяевам и считаться с условиями нашей промышленности. Но мятежною толпою заявлять мне о своих нуждах – преступно… Я верю в честные чувства рабочих людей и в непоколебимую преданность их мне, а потому прощаю им вину их».[110]

После этой строгой отповеди император задал рабочим несколько вопросов и велел подать им чаю с бутербродами. Когда делегаты возвратились по своим фабрикам, иных из них товарищи тоже на славу угостили – тумаками и колотушками… Тем не менее Трепов остался восхищен результатом. Что же касается императрицы, то ее волновали не столько убитые и раненные 9 января, сколько родной супруг. Вот что писала она своей сестре, принцессе Баттенбергской: «Бедный Николай несет тяжкий крест, который тем тяжелее, что нет никого, на кого он мог бы полностью положиться и кто бы ему по-настоящему помог… Он так изнуряет себя, работает с таким упорством, но нам чрезвычайно недостает тех, кого можно было бы назвать „истинными мужами“. Я на коленях молю Бога даровать мне благоразумие найти одного из таких мужей – а мне все не удается, я в отчаянии! Один слишком мягок, другой слишком либерален, третий слишком слаб умом, и так далее… Тяжесть ситуации заключается в мерзостном отсутствии патриотизма, когда мы находимся в разгаре войны, когда звучат революционные идеи. Бедные рабочие, которые были введены в заблуждение, пострадали, а вожаки, как обычно, попрятались за их спины. Не верьте всем этим ужасам, о которых рассказывают зарубежные газеты! От их тошнотворных преувеличений волосы дыбом становятся. Увы, это так – войска вынуждены были стрелять. Толпе неоднократно приказывали отступить; она знала, что Ники нет в городе (поскольку мы проводим зиму здесь)[111] и что войска будут вынуждены стрелять. Но никто не хотел слушать – отсюда и пролитая кровь… Санкт-Петербург – испорченный город, в нем нет ни одного русского атома.

Русский народ глубоко и искренне предан своему самодержцу, а революционеры прикрываются именем царя, чтобы настроить людей против собственников и т. д., я даже не знаю, как! Я хотела бы быть умницей и стать ему настоящей помощью. Я люблю мою новую страну, она так молода, так могуча, и в ней столько доброго; она только совершенно взбалмошна и инфантильна. Бедный Ники, он ведет грустное и тягостное существование. Если бы здесь был его отец, который умел видеть множество людей и удерживать их подле себя! Тогда у нас был бы выбор, кем заполнить нужные посты. Но в настоящее время не к кому обратиться! Вокруг или глухие старцы, или желторотые юнцы. Дядья не стоят и гроша!»[112]

Александра Федоровна все более чувствовала себя призванной воздействовать на решения своего благоверного. Она хотела всеми фибрами души верить в существование глубокой и тихой России, которая, несмотря на всю эту внешнюю накипь, преданно привязана к своему государю. Но похоже, слова, обращенные ее венценосным супругом к «добрым рабочим», никого не утихомирили: забастовки распространились из Петербурга на все индустриальные центры страны, особенно на приграничные регионы. Полиция днем и ночью не смыкала глаз. Террористические покушения сделались в порядке вещей. Даже интеллектуалы, пресытившиеся бесплодными потугами бездарного государства, отказались от своего пацифистского образа мышления и более не осуждали терроризм. «Кровавое воскресенье» в один день объединило всех оппозиционеров режиму – от экстремистов до умеренных. В конце января 16 членов Академии наук и более 300 университетских профессоров подписали манифест, заканчивающийся утверждением, что «свобода науки несовместима с современным российским социальным режимом». Адвокаты приняли решение об организации «профессионального союза», близкого всем революционным группировкам, с целью подготовки умов к идее конституции. По их примеру вскоре другие «профессиональные союзы» объединили служащих железных дорог, инженеров, литераторов… Эти различные ассоциации объединились в «Союз союзов». Несмотря на тиранию цензуры, газеты всех направлений оттачивали языки, критикуя режим. Даже консервативная газета «Русь» Суворина-младшего писала, что интересы государства требуют смены учреждений.

4 февраля 1905 г., в Москве взрывом бомбы был убит Вел. кн. Сергей Александрович, незадолго до того оставивший пост московского генерал-губернатора, чтобы целиком посвятить себя командованию военным округом.

Как всегда, в 2 часа 30 минут Вел. кн. Сергей выехал в карете из Николаевского дворца по направлению к Никольским воротам; карета не доехала шагов 65 до ворот… Бомбу бросил эсер Каляев – человек разгоряченного ума и упрямой воли, чья преданность делу доходила до навязчивой идеи самопожертвования. За несколько дней до того он отказался бросить бомбу в Вел. кн. Сергея, потому что вместе с ним в карете ехали жена и двое детей – племянник и племянница. Арестованный после покушения, Каляев орал во всю глотку: «Долой царя! Долой правительство! Да здравствует партия социалистов-революционеров!» В тот же вечер Николай занес в свой дневник: «Ужасное злодеяние совершилось в Москве: у Никольских ворот дядя Сергей, ехавший в карете, был убит брошенною бомбою, и кучер смертельно ранен. Несчастная Элла (Вел. кн. Елизавета Федоровна, супруга Вел. кн. Сергея и сестра императрицы. – Прим. автора), благослови и помоги ей Господь!»

Сразу же после случившегося ЦК партии социалистов-революционеров публикует прокламацию, так и названную: «4 ФЕВРАЛЯ», в которой убиенного обвиняли в жертвах на Ходынке, в репрессивной политике, распутной жизни и, наконец, возлагали на него ответственность за развязывание японской войны и расстреле петербургских рабочих 9 января. «Четвертое февраля, – читаем в прокламации, – это удар дубиной, нанесенный этой придворной камарилье, которая посредством закулисных интриг пытается управлять всею политикой страны и готовится потопить в крови мощный порыв к свободе. Наступил час расплаты! Опираясь на трудящийся народ, мы не сложим оружия, пока не добьемся триумфа справедливости!»

Через несколько дней после убийства Вел. кн. Сергея Александровича неутешная вдова покойного, Вел. кн. Елизавета, пришла к Каляеву в тюрьму. Мистический порыв милосердия побудил ее спросить у него объяснения своему поступку. Она готова была понять и простить его. И, как вершина своего великодушия, она готова была даже ходатайствовать о сохранении жизни тому, кто по политическим убеждениям лишил жизни ее супруга. Но Каляев только повторял пред нею свой революционный катехизис, отказался подписать прошение о помиловании и кончил на виселице.

Тем временем в Царском Селе наблюдалось полное смятение умов: ведь, атаковав Сергея Александровича, террористы посягнули на семью Романовых! Из страха перед новым покушением Николай не приехал в Москву на похороны дяди. В его окружении одни, как царица, требовали ответить репрессиями; другие, подобно Витте, хотели пойти на разумные уступки. Безвольный Святополк-Мирский был снят с должности, и по совету Тренева царь назначил министром внутренних дел А.Г. Булыгина, прежде служившего помощником московского генерал-губернатора. Уравновешенный и сознательный Булыгин повиновался директивам указа от 12 декабря 1904 г. и разработал текст нового императорского документа, допускающий привлечение избранных от населения представителей для обсуждения законодательных предположений. Со своей стороны, царица с помощью двух людей, пользовавшихся ее особым доверием – князя Ширинского, которого она знала со времени паломничества в Саров, и князя Путятина, служившего во дворце, сформулировала манифест, призывавший всех людей доброй воли сразиться с мятежными элементами, которые в своей дерзости нападают на самые основы империи, освященные законом и церковью, и желали бы учредить в стране новый образ правления, несовместимый с российской традицией.

Для публикация царского указа был выбран день 18 февраля. Накануне, 17 февраля, под влиянием своей супруги и Победоносцева Николай подписал недвусмысленно вдохновленный махровой реакцией манифест, не поставив об этом в известность министров. О последних царских решениях они узнали из газет в поезде, который вез их в Царское Село. Вызванные для совещания пред царские очи для доработки либерального проекта Булыгина, они неожиданно оказались перед свершившимся фактом. Удивленные и вознегодовавшие, они почувствовали себя одураченными императорской семьей. Впрочем, как писал Витте в своих воспоминаниях, государь явился на заседание как ни в чем не бывало, как если бы спорного манифеста не существовало вовсе – возможно, в глубине души он испытывал радость нашкодившего отрока, ведь он так любил смущать советников сюрпризами! В этой атмосфере обманчивого согласия Булыгин зачитал свой проект рескрипта, в котором предусматривалось «привлекать достойнейших, доверием народа облеченных, избранных от населения людей к участию в предварительной обработке и обсуждении законодательных предположений», что входило в противоречие с манифестом, опубликованным нынешним утром. Собравшиеся разошлись на обеденный перерыв, а когда собрались вновь, министры безоговорочно одобрили рескрипт, предложенный Булыгиным. Перед лицом этого единодушия царю ничего не оставалось, как дать свое согласие. Прежде чем заседание было закрыто, царь подписал отдельный указ о том, что всем русским людям и организациям, предоставляется право сообщать государю свои предположения о реформах государственного устройства. Таким образом, газеты поместили одновременно три официальных документа, оппонирующих друг другу по всем пунктам. Ошеломленные читатели спрашивали себя: чего же все-таки царь хочет – движения вперед или отката назад? Глазам простых обывателей представлялось очевидным, что телегу власти тянут то вкривь, то вкось.

О, если бы пришли добрые новости с фронта, как воспрянули бы русские умы! Но в Маньчжурии русская армия терпела поражение за поражением. 27 февраля 1906 года японцами был взят Мукден. Русские потеряли в мукденском бою до 90 000 человек, включая пленных, – свыше четверти своего состава. Опасаясь быть отрезанным от основного состава армии, Куропаткин, сменивший Алексеева на посту главнокомандующего, отдал приказ отступить к северу. После этого по приказу царя был отстранен от поста и Куропаткин, а новым главнокомандующим назначен командующий 1-й армией Линевич, прежний пост которого был отдан все тому же Куропаткину… Но эти перестановки никак не повлияли на исход сражений. Три месяца спустя пришло сообщение о новом несчастье. Эскадра Рожественского после своего бесконечного плавания (в пути ее снабжали германские суда) сконцентрировалась в виду берегов Аннама, чтобы продолжить путь к Владивостоку; дальнейший поход был чрезвычайно опасен – Рожественский мог идти либо кружным путем по Тихому океану, либо более коротким – через Цусимский пролив. Рожественский выбрал последнее. Но его тихоходные, перегруженные углем и лишенные маневренности корабли были и в количественном, и особенно в качественном отношении слабее японского флота. Сам Рожественский не верил в успех, но поворот назад к Балтике мог быть воспринят во всем мире как отказ от борьбы. 14 мая русская эскадра вошла в Цусимский пролив, причем японские разведывательные суда чуть не проворонили ее, наткнувшись в тумане только на последние русские корабли.

Адмирал Того тотчас вышел наперерез русским, и, как только завязался бой, сразу сказалось превосходство японцев. На заре 15 мая от русской эскадры сохранились лишь жалкие останки.

Миноносец, на котором находился тяжело раненный осколком снаряда Рожественский, сдался японцам.[113]«На душе тяжело, больно, грустно», – записал царь в дневнике 18 мая. И назавтра: «Теперь окончательно подтвердились ужасные известия о гибели почти всей эскадры в двухдневном бою… День стоял дивный, что прибавляло еще больше грусти на душе». В последующие дни государь ежедневно «катался в байдарке», о чем непременно записывал в свой дневник. Кому что: кому – голубая гладь Царскосельского пруда, кому – цусимская могила под толщей свинцовой воды… Но чем же все-таки объяснить такой лаконизм дневниковых записей? Это что – признак холодности? Вовсе нет. Просто некое представление о политесе препятствовало Николаю выкладывать свои чувства нараспашку. Даже когда он садился за свой дневник, то, питая недоверие к масштабным фразам, придавал больше значения мелким деталям повседневной жизни, нежели сейсмическим толчкам, сотрясавшим страну. По словам генерала Мосолова, в тот день, когда в императорском поезде была принята телеграмма о цусимской катастрофе, царь пригласил офицеров на чай и говорил с ними о бывших в тот день смотрах войск и других незначительных событиях – в течение часа ни одного слова о Цусиме не было помянуто. «Вся свита была ошеломлена безучастием императора к такому несчастию, – писал Мосолов. – Когда царь ушел, Фредерикс (министр двора. – Прим. А. Труайя) рассказал о своей беседе с государем в купе. Николай II был в отчаянии: рухнула последняя надежда на благополучный исход войны. Он был подавлен потерею своего любимого детища – флота, не говоря о гибели многих офицеров, столь любимых и облагодетельствованных им…»[114]

Подавленность, вызванная поражениями на фронте и на море, грозила перерасти в возмущение с далеко идущими для самодержавия последствиями. «Нет человека, – писала мадам Богданович 18 мая, – который бы не сказал, что последствием этого боя будет конституция». Понятно, в экстремистских кругах каждое поражение русских воспринималось с радостью. Один из русских журналистов заявил в присутствии французского посла Мориса Бомпара следующее: «Они побиты, и здорово побиты. Но – недостаточно. Нужно, чтобы японцы нанесли им новые поражения такого рода, чтобы мы наконец освободились!» Вопрос, который отныне стоял перед русским правительством, был трагичен в своей простоте: нужно ли, несмотря на нескончаемые поражения, продолжать сухопутные операции в Маньчжурии? Новый главнокомандующий Линевич, как и прежний, Куропаткин, упорствовал в своем убеждении в возможности русской победы, ибо подкрепления не переставали прибывать на фронт. Не столь категоричный в своей оценке, Николай считал возможным продолжать войну еще какое-то время, чтобы в итоге склонить японцев к предложению почетного мира. Однако Витте, поддерживаемый общественным мнением, ратовал за немедленное прекращение военных действий и переход к мирным переговорам на нейтральной территории.

25 мая Николай заносит на страницы дневника: «Приняли американского посла Мейера с поручением от Рузвельта. Гулял и катался на байдарке». Поручение от Рузвельта содержало предложение мирного посредничества. Николай мало верил в успех этого предприятия – опьяненные успехом японцы могут потребовать невозможного. Тем не менее вечером он созвал совещание по выработке решения. В итоге он в противоположность мнению военных высказался за переговоры, в ходе которых можно было бы попытаться умерить аппетиты японцев. Но русские дипломаты, к которым он обращался с предложением возглавить делегацию, один за другим давали самоотвод, приводя самые разные мотивы. В действительности же они все, как один, боялись быть причастными к этой неблагодарной задаче и оказаться при любом исходе событий дискредитированными в глазах общественного мнения. Увидев, как все пытаются отбояриться, Николай скрепя сердце остановил свой выбор на человеке, к которому ничуть не испытывал расположения и который постоянно рекомендовал ему проявлять умеренность в дальневосточных делах: председателю Совета министров С.Ю. Витте, и тот – из патриотических чувств – согласился. Было достигнуто соглашение о том, что уполномоченные вести переговоры соберутся в Портсмуте (штат Нью-Хэмпшир, Соединенные Штаты Америки). Перед тем как Витте отправился в Новый Свет, царь очертил ему границы его полномочий. «Государь меня благодарил, что я не отказался от этого назначения… но только он не может допустить ни хотя бы одной копейки контрибуции, ни уступки одной пяди земли».[115]

Определив, таким образом, свое отношение к требованиям «япошек», Николай задавал себе вопрос, как же утихомирить не менее требовательных соотечественников. Наряду с социалистами-революционерами, которые отдавали предпочтение тактике индивидуального террора, социал-демократы марксистских взглядов усилили свою пропаганду среди рабочих масс, в армии и на флоте. Новая волна забастовок парализовала страну, в Лодзи произошло столкновение рабочей толпы с войсками, убито было 12 человек. Их похороны стали поводом для масштабного восстания – войска снова стреляли в народ, и на этот раз итог был еще более жестоким: по неполным официальным сведениям, свыше полутораста человек убито, раненых – около 200. Схватки такого же рода происходили и в других городах Польши, в прибалтийских губерниях, на Кавказе… Всеобщая стачка была объявлена в Одессе. 14 июня в виду этого города показался броненосец «Потемкин» с красным флагом на мачте. Его команда восстала под предлогом выдачи несвежего мяса, и тогда командир корабля и его заместитель отдали приказ о расстреле мятежников. Но коль скоро моряки отказались стрелять в товарищей, помощник застрелил одного из матросов[116] – в ответ вспыхнули кровавый мятеж и резня офицеров. Сразу после этого экипаж установил контакт с одесскими революционерами; в городе начались схватки между солдатами и манифестантами. Социал-демократы предложили солдатам овладеть Одессой и превратить ее под прикрытием орудий «Потемкина» в центр борьбы с самодержавием. Но мятежники не решились сойти на берег. В городе положение сделалось угрожающим: тяжелые орудия броненосца грозили разнести любое здание в городе. Наконец местные власти взяли ситуацию в городе под контроль. «Потемкин» еще некоторое время странствовал по Черному морю, но все гавани ему были закрыты;[117] на 11-й день с начала восстания «Потемкин» вошел в румынскую гавань Констанцу, где команда сошла на берег и сдалась властям.

По получении известий с черноморских берегов Николай записывает в своем дневнике следующее: «15-го июня. Среда. Жаркий тихий день. Аликс и я долго принимали на ферме и на целый час опоздали к завтраку. Дядя Алексей ожидал его с детьми в саду. Сделал большую прогулку в байдарке. Тетя Ольга приехала к чаю. Купался в море. После обеда покатались». И только затем переходит к самому главному: «Получил ошеломляющее известие из Одессы о том, что команда пришедшего туда броненосца „Потемкин Таврический“ взбунтовалась, перебила офицеров и овладела судном, угрожая беспорядками в городе. Просто не верится!» И несколько дней спустя: «20 июня. Понедельник… На „Пруте“ были тоже беспорядки, прекращенные по приходе транспорта в Севастополь. Лишь бы удалось удержать в повиновении остальные команды эскадры! Зато надо будет крепко наказать начальников и жестоко мятежников. После завтрака гулял и выкупался в море перед чаем. Вечером принял Абазу.[118] Вечером покатались. Было жарко».

Увертки правительства все более раздражали общественное мнение. Съезд земских и городских деятелей, собравшийся в Москве 24 мая, решил поднести адрес государю и отправить к нему депутацию. После долгих колебаний Николай согласился ее принять. В документе, представленном государю, подчеркивается, что в России установилось состояние «гражданской войны», и высказывается сожаление, что обещание созыва народных представителей не было выполнено. От имени делегации говорил кн. С.Н. Трубецкой. «Мы знаем, государь, – заявил он, – что вам тяжелее всех нас… Крамола сама по себе не опасна… Русский народ не утратил веру в царя и несокрушимую мощь России… Но народ смущен военными неудачами; народ ищет изменников решительно во всех: и в генералах, и в советчиках ваших, и в нас, и в господах вообще…» Затем Трубецкой заговорил о созыве народных представителей. Нужно, сказал он, «чтобы все ваши подданные, равно и без различия, чувствовали себя гражданами русскими… Как русский царь не царь дворян, не царь крестьян или купцов, не царь сословий, а царь всея Руси – так выборные люди от всего населения должны служить не сословиям, а общегосударственным интересам».[119] Николай ответил заранее заготовленною речью, составленною в примирительных выражениях. «Отбросьте сомнения, – заявил он, – моя воля – воля царская – созывать выборных от народа – непреклонна. Привлечение их к работе государственной будет выполнено правильно. Я каждый день слежу и стою за этим делом… Я твердо верю, что Россия выйдет обновленной из постигшего ее испытания. Пусть установится, как было встарь, единение между царем и всей Русью, между мною и земскими людьми, которое ляжет в основу порядка, отвечающего самобытным русским началам. Я надеюсь, что вы будете содействовать мне в этой работе».[120]

По словам кн. Сергея Трубецкого, в этот день у царя был взволнованный вид студента, держащего экзамен. Но так ли он в действительности был взволнован, каким показался своим собеседникам? При всем том, что с виду он вроде бы разделял их взгляды, он думал только о том, как бы обвести их вокруг пальца. 21 июня он помечает в дневнике: «Принял на ферме сенатора Нарышкина, графа Бобринского, Киреева, Павла Шереметьева, других и несколько крестьян с заявлением от Союза русских людей (т. е. черносотенного Союза русского народа. – Прим. пер.) в противовес земским и городским деятелям». Больше даже он надеется на то, что реакция «здоровых элементов» нации даст ему основание отвергнуть претензии новаторов. 19 июля в Петергофе началось совещание правительственных сановников, обсуждавшее проект создания постоянного законосовещательного учреждения. «В 2 часа в Купеческом зале Б(ольшого) дворца был отслужен молебен, и затем в совещании под моим председательством началось рассмотрение проекта учреждения Государственной думы»,[121] – заносит в своей дневник царь. Выборы не планировались ни всеобщими, ни равными, ни прямыми: группы населения выбирали выборщиков, которые, в свою очередь, сходились для выбора депутатов. Ставка делалась на крестьянство, считавшееся самым лояльным империи сословием. Крестьянству отводилось 43 процента, землевладельцам – 34, а городской буржуазии – 23 процента представительства. Таким образом, Высочайший манифест от 6 августа 1905 года, известивший страну о создании «совещательной Думы», совершенно игнорировал рабочие массы, отдавая предпочтение сельским представителям. Более того, он запрещал под страхом преследования публичное обсуждение политических проблем.

Эти робкие настроения не удовлетворили никого. Отнимая у либералов всякую надежду на соглашение с правительством, они определенно подталкивали их к бунту. Газеты развязали языки, подрывные листовки потоком хлынули на улицы, митинги собирали все более многочисленные толпы в самых разнообразных местах, земцы заседали без передышки.

Вдалеке от этого кипучего котла Витте прикладывал усилия к тому, чтобы спасти престиж России. Безупречною ловкостью и упорством он сумел завоевать симпатии президента Теодора Рузвельта, первоначально клонившегося на сторону Японии; ему также удались обольщение американских журналистов и контакты с крупными нью-йоркскими банкирами. В ходе трудных переговоров в Портсмуте удалось добиться отказа японцев от самых тяжелых для России условий заключения мира. Так, более не ставился вопрос о выплате Россией контрибуции; взамен этого согласно договору от 23 августа (5 сентября) 1905 года Россия признает японский протекторат над Кореей, уступает Японии южную часть Сахалина, уходит из Порт-Артура, Дальнего и вообще с Ляодунского полуострова. В общем, Витте удалось выговорить условия, наносящие не слишком большой ущерб целостности и достоинству страны. Тем не менее в Санкт-Петербурге Портсмутский мир вызвал всеобщее недовольство – сторонники войны считали, что Россия подписала его слишком рано и смогла бы со временем взять реванш, одержав верх над противником. Пацифисты, напротив, находили, что он подписан слишком поздно – когда за империалистический одиозный идеал были положены многие тысячи человеческих жизней. В душе Николая чувство облегчения смешивалось с чувством стыда. Он быстро почувствовал себя одураченным. Сама супруга поддерживала его в этой горестной мысли. Царь создает при дворе «партию реванша», объединенную вокруг Вел. кн. Николая Николаевича. Начиная с 17 августа государь записывает в свой дневник: «Ночью пришла телеграмма от Витте с известием, что переговоры о мире приведены к окончанию. Весь день ходил как в дурмане после этого». И далее: «Поехали в Красное Село на егерский праздник, который прошел прекрасно». 18 августа: «Сегодня только начал осваиваться с мыслью, что мир будет заключен и что это, вероятно, хорошо, потому что так должно быть. Получил несколько поздравительных телеграмм по этому поводу». И наконец 25 августа: «В 2 ½ во дворце начался выход к молебну по случаю заключения мира; должен сознаться, что радостного настроения не чувствовалось». Со своей стороны 22 августа Вел. кв. Константин Константинович заносит в свою тетрадку следующие размышления – по его мнению, император, отправляя Витте в Америку, был абсолютно убежден, что российские условия будут сочтены неприемлемыми, и вообще не признавал возможным заключение мира – ведь, если удается усилить мощь страны, шанс на успех мог бы к нам еще вернуться… Теперь же и сам он, и его жена находятся в состоянии растерянности.

Все же, несмотря на жестокое разочарование, царь осыпал Витте милостями. «В то время никто не ожидал такого благоприятного для России результата, – вспоминал Витте, – и весь мир прокричал, что это первая русская победа после… сплошных наших поражений… Сам государь был нравственно приведен к необходимости дать мне совершенно исключительную награду, возведя меня в графское достоинство».[122] Новоиспеченный граф, упоенный своим возвышением, уже уверовал, что совершенно безоговорочно вернул себе Высочайшее расположение. Тем более ошарашило его известие, услышанное из уст Ламздорфа, что Николай, ни с кем не проконсультировавшись, подписал 11(24) июля 1905 года во время встреч с Вильгельмом II на борту яхты «Полярная звезда», стоявшей на рейде в Бьорке, секретный договор об альянсе с Германией. Поначалу предполагалось объединить Францию, Россию и Германию для совместного противостояния британской гегемонии на случай войны и на период войны. Вполне понятно, в глазах Николая такой договор мог иметь место не иначе как с одобрения французского правительства. Однако в Бьорке кайзер предложил царю новый проект, согласно которому речь шла уже не о предварительной консультации с Францией, а о предложении в адрес Франции впоследствии присоединить свою подпись к двум предшествующим. И хотя этот договор входил в очевидное противоречие с франко-русским договором, заключенным Александром III, Николай, упоенный теплыми словами Вильгельма II, который выступил его единственным другом в душераздирающей японской афере, в конце концов дал себя склонить к его подписанию. Счастливый тем, как ловко ему удалось околпачить своего кузена, Вильгельм написал ему, что этот документ знаменует собою «поворот в европейской политике», что дата его подписания «открывает новую страницу во всемирной истории».

Вернувшись в Россию, Николай быстро понял, как подвели его легковерность и некомпетентность. Едва подал он этот документ Ламздорфу, как этот последний, уязвленный тем, что все делалось за его спиной, стал возражать против этого ложного шага дипломатии. «Я не стал скрывать от Его Величества, – рассказывал он, – что его побудили совершить небывалую по своей глупости вещь и что бьоркские соглашения находятся попросту в противоречии с теми, что заключил в отношении Франции его отец». Еще дальше пошел в своем негодовании Витте: он прямо заявил, что акт, бесчестящий Россию в глазах Франции, должен быть аннулирован любой ценой. Царь почувствовал, что потерял доверие министров, как нашаливший ребенок. Ему хотелось, чтобы и Вильгельм II был также осмеян. Отныне он косо смотрит на своего кузена. Тем более что, по справкам, полученным от российского посла в Париже Нелидова, французское правительство решительно отвергло союз с Германией посредством договора, определенно направленного против Англии. Несмотря на восторженные, почти что нежные письма от кайзера, Николай предпринимает попытку выпутаться из этого осиного гнезда. Ламздорфу было поручено подготовить этот неуклюжий договор к аннулированию. Российско-германскую границу пересекали все более едкие ноты. Россия подчеркивала, что франко-русский альянс первенствует и должен продолжать первенствовать над германо-русским. Из Германии отвечали: что подписано, то подписано. Отношения между двумя странами сделались прохладными. Вскоре Ламздорф смог заверить Витте – успокойтесь, бьоркского договора более не существует.

В то время, как высокопоставленные чиновники прилагали усилия к тому, чтобы уладить международные разногласия, волнения в России после некоторого затишья разгорелись с новой силой. Чтобы утихомирить мятущееся юношество, Трепов даровал 27 августа 1905 года широкую автономию высшим учебным заведениям. Результат не замедлил сказаться: едва начался учебный год, аудитории открылись для народных собраний. На скамейках вперемешку со студентами теснились рабочие, служащие, журналисты, офицеры и даже светские дамы. Вся эта разношерстная публика, затаив дыхание и развесив уши, слушала импровизированных ораторов, поднимавшихся на кафедру один за другим. Речи становились все более пламенными, призывы – все более революционными. Московские типографии объявили забастовку, наборщики выдвинули требование, чтобы при начислении жалованья учитывалось количество знаков, а знаки препинания засчитывались как буквы. Их примеру последовали «командиры свинцовых армий» в Санкт-Петербурге. Как следствие – не выходят газеты. К стачечному движению присоединились пекари, извозчики… Стали останавливаться заводы, в пустых цехах гулял ветер. По улицам помертвевших городов расхаживали манифестанты с красными флагами и пением «Интернационала». Прекратилась подача воды, но затем каким-то чудом возобновилась. С перебоями стало подаваться электричество, погасло уличное освещение. Телефон то умолкал, то включался на несколько часов. Вершиною всего этого беспорядка стала объявленная в свой черед стачка железнодорожных служащих, решительно парализовавшая экономическую жизнь страны. Напрасно пыталось правительство задабривать их, обещая улучшение их материального положения. Они требовали созыва учредительного собрания, публичных свобод, права национальных меньшинств на самоопределение. Забастовка распространялась все шире, как масляное пятно на поверхности воды. Повсюду возникали исполнительные организации – комитеты, советы рабочих депутатов, важнейшим из которых явился Санкт-Петербургский, впервые собравшийся 13 октября. Это была не совещательная группа, но боевая организация, поставившая целью ликвидацию режима. К середине октября численность участников забастовочного движения в империи перевалила за миллион. Охваченными оказались все цеховые организации. Ввиду масштабов этого движения любые ответные действия правительства казались обреченными на провал. Гарнизоны были слабы и малонадежны, действующая армия еще не вернулась из Маньчжурии. Обезумевший Трепов жил ото дня ко дню, не имея точного плана действий. Что же касается царя, то 12 октября он делает следующую запись: «Забастовки на железных дорогах, начавшиеся вокруг Москвы, дошли до Петербурга, и сегодня забастовала Балтийская. Манухин (министр юстиции. – Прим. А. Труайя) и сопровождающие еле доехали до Петергофа. Для сообщения с Петербургом два раза в день начали ходить „Дозорный“ и „Разведчик“. Милые времена». Неделю спустя он пишет пространное письмо о положении в стране матушке – вдовствующей императрице Марии Федоровне (которая в это время находилась в Дании, где доживал последние недели ее августейший родитель Христиан IX):

«Петергоф. 19 октября 1905 г.

Мои милая, дорогая мама.

Я не знаю, как начать это письмо.

Мне кажется, что я тебе написал последний раз – год тому назад, столько мы пережили тяжелых и небывалых впечатлений. Ты, конечно, помнишь, январские дни, которые мы провели вместе в Царском – они были неприятны, не правда ли? Но они ничто в сравнении с теперешними днями!

Постараюсь вкратце объяснить тебе здешнюю обстановку. Вчера было ровно месяц, как мы вернулись из Трапезунда. Первые две недели было сравнительно спокойно.

В это время, как ты помнишь, случилась история с Кириллом. В Москве были разные съезды, которые, неизвестно почему, были разрешены Дурново. Они там подготовляли все для забастовок железных дорог, которые и начались вокруг Москвы и затем сразу охватили всю Россию.

Петербург и Москва оказались отрезанными от внутренних губерний. Сегодня неделя, как Балтийская дорога не действует. Единственное сообщение с городом морем – как это удобно в такое время года! После железных дорог стачка перешла на фабрики и заводы, а потом даже в городские учреждения и в департамент железн[ых] дорог Мин. путей сообщения. Подумай, какой стыд! Бедный маленький Хилков в отчаянии, но он не может справиться со своими служащими.

В университетах происходило Бог знает что! С улицы приходил всякий люд, говорилась там всякая мерзость и – все это терпелось! Советы политехникумов и университетов, получившие автономию, не знали и не умели ею воспользоваться. Они даже не могли запереть входы от дерзкой толпы и, конечно, жаловались на полицию, что она им не помогает (а что они говорили в прежние годы – ты помнишь?).

Тошно стало читать агентские телеграммы, только и были сведения о забастовках в учебных заведениях, аптеках и пр., об убийствах городовых, казаков и солдат, о разных беспорядках, волнениях и возмущениях. А господа министры, как мокрые курицы, собирались и рассуждали о том, как сделать объединение всех министерств, вместо того чтобы действовать решительно.

Когда на „митингах“ (новое модное слово) было открыто решено начать вооруженное восстание и я об этом узнал, тотчас же Трепову были подчинены все войска петербург[ского] гарнизона, я ему предложил разделить город на участки с отдельным начальником в каждом участке. В случае нападения на войска было предписано действовать немедленно оружием. Только это остановило движение или революцию, потому что Трепов предупредил жителей объявлениями, что всякий беспорядок будет беспощадно подавлен, и, конечно, все поверили этому».[123]

Наступили грозные тихие дни, именно тихие, потому что на улицах был полный порядок, а каждый знал, что готовится что-то – войска ждали сигнала, а те не начинали. Чувство было, как бывает летом перед сильной грозой! Нервы у всех были натянуты до невозможности, и, конечно, такое положение не могло продолжаться долго.

По общему единодушному мнению, единственным человеком, способным усмирить сотрясавшую Россию лихорадку, мог быть только тот, кто предсказал несчастья, которые обрушатся на страну, и которому удалось добиться в общем-то вполне почетного для России мира в Портсмуте. Скрепя сердце Николай решил вновь обратиться к своему преданному подданному, чьи идеи и даже обхождение он воспринимал с перекошенным лицом. Удостоившись 9 октября 1905 года аудиенции у государя, Витте указал ему, что из создавшегося положения, по его мнению, возможны два выхода: либо установление диктатуры, которая беспощадно раздавила бы мятежи, либо дарование важнейших гражданских свобод и созыв Учредительного собрания, желаемого большинством народа. Он утверждал, что первый вариант имеет мало шансов на успех, тогда как второй спасет Россию от кровавого хаоса. Такая уверенность произвела впечатление на Николая, но царь медлил с окончательным ответом, заявив, что ему нужно еще несколько дней на размышление. Без ведома Витте он проконсультировался с императрицей, с Победоносцевым, бывшим министром юстиции графом Паленом, генералом Рихтером, государственным секретарем Будбергом и другими. Он надеялся, что клан консерваторов сможет убедить его. Группа придворных и в самом деле мечтала бы о диктатуре, вот только никого не находилось на роль диктатора. В какой-то момент жизни государь уже собрался предложить Вел. кн. Николаю Николаевичу роль военного диктатора, но с каждым часом – в гуще забастовок, прокламаций и вспышек насилия – чаша весов склонялась в пользу конституции. В том же письме августейшей родительнице он пишет:

«В течение этих ужасных дней я виделся с Витте постоянно, наши разговоры начинались утром и кончались вечером при темноте. Представлялось избрать один из двух путей: назначить энергичного военного человека и всеми силами постараться раздавить крамолу; затем была бы передышка и снова пришлось бы через несколько месяцев действовать силою; но это стоило бы потоков крови и в конце концов привело бы неминуемо к теперешнему положению, т. е. авторитет власти был бы показан, но результат оставался бы тот же самый и реформы вперед не могли осуществляться бы.

Другой путь – предоставление гражданских прав населению: свободы слова, печати, собраний и союзов и неприкосновенности личности; кроме того, обязательство проводить всякий законопроект через Госуд. думу – это в сущности и есть конституция. Витте горячо отстаивал этот путь, говоря, что хотя он и рискованный, тем не менее единственный в настоящий момент. Почти все, к кому я ни обращался с вопросом, отвечали мне так же, как Витте, и находили, что другого выхода, кроме этого, нет. Он прямо объявил, что если я хочу его назначить председателем Совета министров, то надо согласиться с его программой и не мешать ему действовать. Манифест был составлен им и Алексеем Оболенским.[124] Мы обсуждали его два дня, и наконец, помолившись, я его подписал. Милая моя мама, сколько я перемучился до этого, ты себе представить не можешь! Я не мог телеграммою объяснить тебе все обстоятельства, приведшие меня к этому страшному решению, которое тем не менее я принял совершенно сознательно. Со всей России только об этом и кричали, и писали, и просили. Вокруг меня от многих, очень многих, я слышал то же самое, ни на кого я не мог опереться, кроме честного Трепова, – исхода другого не оставалось, как перекреститься и дать то, что все просят. Единственное утешение – это надежда, что такова воля Божья, что это тяжелое решение выведет дорогую Россию из того невыносимого хаотического состояния, в каком она находится почти год.

Хотя теперь я получаю массу самых трогательных заявлений благодарности и чувств, положение все еще очень серьезное. Люди сделались совсем сумасшедшими, многие от радости, другие от недовольства. Власти на местах тоже не знают, как им применять новые правила, – ничего еще не выработано, все на честном слове. Витте на другой день увидел, какую задачу он взял на себя. Многие, к кому он обращался занять то или другое место, теперь отказываются.

Старик Победоносцев ушел, на его место будет назначен Алексей Оболенский; Глазов[125] тоже удалился, а преемника ему еще нет. Все министры уйдут, и надо будет их заменить другими, но это – дело Витте. При этом необходимо поддержать порядок в городах, где происходят двоякого рода демонстрации – сочувственные и враждебные, и между ними происходят кровавые столкновения. Мы находимся в полной революции при дезорганизации всего управления страною; в этом главная опасность.

Но милосердный Бог нам поможет; я чувствую в себе Его поддержку и какую-то силу, которая меня подбадривает и не дает пасть духом! Уверяю тебя, что мы прожили здесь года, а не дни, столько было мучений, сомнений, борьбы!»

Между тем кризис достиг своего апогея. Зарубежные газеты кричали о том, что в России уже разразилась революция. Члены немецкой колонии в спешке возвращались на свою историческую родину, а Вильгельм II держал под парами два миноносца, готовых в любой момент взять курс на Петергоф и забрать оттуда царскую семью.