Сочинения

ДУМА

Облетел я воздух, Окатился морем, Осушился зноем, Над огнем волканов, Прокопал до сердца Глубины земные. Что ж нашел я в безднах? Что застал в пучинах? Что в огнях кипучих, В толщах подземельных? Все одно и то же, То же проявленье Истины великой: «Все от Бога — Божье!» Все колеса движет, Все пружины ладит, Всюду сам хозяин — Всемогущий Бог! Есть язык у ветра, Голос у морей; Жжет огонь словами, Не молчит земля! Говорил я с ветром, С морем говорил, И разгарный понял Разговор огней, И прочел все буквы В букварях земли! Что ж! О чем тот громкий Говор у стихий? Там у них промчался Чей-то тайный глас, Будто уж подкрался Их последний час, Будто скоро море Выхлынет из нор, И, в стихийном споре, Слижут цепи гор Огненны разливы, И моря — гневливы, — Вспыхнув, побегут, И наш брат, как нивы, Без серпа пожнут! И, заслышав суд, Вдруг все расходилось (Всяк пред горем зол): Воздух стал изменчив, Море как котел! Под землею, стонет, На земле шумит! Но один беспечный Ходит по земле, Господином гордым Гордый человек! Города сгорают; Море сушу топит! Буря бурю гонит, И под нами что-то Роется в тиши... Но он глух до гласов, Для явлений слеп; Не внимает сердцу, В небо не глядит. Все копит да мерит, Жадный и скупой, Ничему не верит, Самодур слепой! Он рукою машет, Слыша о судьбах, И поет и пляшет На своих гробах... <1830-е>

ПОСТОЯЛЬЦЫ

— Вы снимайте запор, Отворяйте нам двор; Мы пришли к вам, семьей, постояльцы. Мы незримы для глаз, Не ощупайте нас, Прикоснувшись, пытливые пальцы. Не питье, не еда Нам ваш хлеб и вода, — Небольшое нам дайте местечко: Не пиры нам рядить, Будем смирно мы жить В уголку, притаившись за печкой... Мы беды не творим, Но подчас пошалим: Завизжим, замяукаем кошкой, Зазвеним сковродой; То старик с бородой Постучится к вам ночью в окошко. Но зато от воды, От огня, от беды Мы спасем, хоть гори всё пожаром; Облегчим вам труды, И к ответу в суды Не потянут приказные даром. Отворяйте нам двор И снимайте запор... — Так просились во двор постояльцы; Василиса встает И к воротам идет И, слагая с молитвою пальцы, Оградилась крестом... Тихо в поле пустом, Только даль огласилася смехом; Ночь светла и тиха, Но в кустах: «Ха! ха! ха!» Раздавалось и вторилось эхом... 1834

АНГЕЛ

Суд мирам уготовляется, Ходит Бог по небесам; Звезд громада расступается На простор его весам... И, прослышав Бога, дальние Тучи ангелов взвились; Протеснясь н врата кристальные, Хоры с пеньем понеслись... И мой ангел охранительный, Уж терявший на земле Блеск небесный, блеск пленительный, Распустил свои криле... У судьбы земной под молотом, В стороне страстей и бурь, Ярких крыл потускло золото, Полиняла в них лазурь... Но как все переменилося! Он на Бога посмотрел — И лицо его светилося, И хитон его светлел!.. Ах! когда ж жильцам-юдольникам Возвратят полет и нам — И дадут земным невольникам Вольный доступ к небесам!.. <1835>

ВОСПОМИНАНИЕ О ПИИТИЧЕСКОЙ ЖИЗНИ ПУШКИНА

Посвящено отцу поэта

1

Я помню — в детские он лета Уж с Музой важною играл[6] И, отрок, с думою поэта, Науку песен ааучал. Я знаю: грации слетали К нему, оставя Эмпирей, И невидимками гуляли С царем цевниц в садах царей[7]; Там, уклонясь в густые тени (Дитя их сердцем узнавал!), Он к ним чело свое в колени — И беззаботно засыпал; А рок его подстерегал!..

2

Еще мне памятней те лета, Та радость русския земли, Когда к нам юношу поэта Камены за руку ввели, И он, наш вещий, про Руслана, Про старину заговорил, — В певце поэта-Великана[8] Певец Фелицы обличил! Как дружно вдруг его напевы, Как пышно хлынули рекой[9], Не раз срывая сердце девы, Не раз мутя души покой, Как чар волшебных обаянья! И шум заслуженных похвал, Молву и треск рукоплесканья, Следя свой дальний идеал, Поэт летучий обгонял!.. А рок его подстерегал!..

3

Как часто роскошью пирушки И лучшим гостем на пиру Бывал кудрявый[10], бойкий Пушкин. Не так покал, воспетый им, Отсвечивал звездящей влагой, Как, в заревых своих лучах, Поэт умом сверкал в речах, Окропленных солью и отвагой; Когда ж вскипал страстей огнем, Он, пылкий, был Отелло истый: И живо обличались в нем Приметы Африки огнистой. Но вихорь скоро пролетал, И он опять смирен бывал!.. Палатной жизни с тесной рамой Поэт душою был не в лад И в ней смешное эпиграммой Хлестал и метко и впопад! А между тем на лак паркета Со всей воздушностью поэта И сам с толпою поспешал; Но в блеске пышности и неги Уж в голове его Онегин Как плод под бурей созревал; А рок его подстерегал!..

4

И вот из Северной Пальмиры Он бурей жизни унесен; Непрочность благ узнал и он!.. И зазвенели струны лиры, Под искушенною рукой, Какой-то сладостной тоской. На темя древнего Кавказа Его взвела всё та ж тоска, И дивной прелестью рассказа, В котором будет жить Кавказ, Он упоил, разнежил нас! Старинный блеск жилища хана Затмил он блеском юных дум: Бахчисарайского фонтана Не смолкнет долго, долго шум! Есть беспредельность — улеглася Она, холмов обнявши цепь, Как песнь, как дума развилася Ковыльная, седая степь. Как шелковисты там долины! Какие чудные картины Там путник видит под луной В часы, как белые туманы Лобзают древние курганы, Плывя то морем, то стеной... Вдруг слышишь в тишине ночной, За чащей свежего бурьяна, Трещат огни кругом кургана: Друзья! то старого Цыгана Кочует пестрая семья, — Туда летал душой и я! И часто на степях Кугула Мне пела песни Мариула — И нам знакома песнь ея; Цепной медведь, кони, телеги, Вся эта жизнь без уз, без неги Давно вам стала как своя. — Там и воздушная Земфира Как призрак, как мечта гостит; Как сладко Пушкина нам лира Пропела весь цыганей быт! Ах! эту дивную поэму С отсветом жизни кочевой И страстно-пылкую Зарему Чье сердце не слило с собой?! Наш Чайльд Гарольд, любя Тавриду, В волнах зеленых[11] из-за скал Подстерегал нам Нереиду, А рок его подстерегал!..

5

Своей Итаке возвращенный, Наш друг, наш новый Одиссей Сзывает вновь своих друзей На день, свиданью посвященный; И сколько дивных повестей О жизни, о боях страстей Он сдал друзьям с души своей В разгаре дружбы говорливой, Но кто-то, гость не пировой, Был сумрачен в семье игривой И молча помавал главой, Смеясь разгульных дум свободе... На всё враждебно он глядел «И ничего во всей природе Благословить он не хотел!»[12] Таинственный, как час полночи, Он огнедышащие очи (Огонь Мельмонта в них сиял) В поэта с умыслом вперял И что-то в нем подстерегал...

6

Года летели чередою, Телега жизни ходко шла; Но в душу мысль одна легла: Душа просилася к покою... Свой идеал, свою мечту Он раз в Москве заветной встретил И запылал — едва приметил. Как жадно обнял красоту! Дотоль разгулом избалован, Он вмиг окован, очарован, И счастлив, стал, и ликовал... А рок его подстерегал!..

7

И вот, от бурь устепененный, По сделке с жизнью мировой, Поэт, отец и муж почтенный, Он мог бы задремать душой; Его душа не задремала: Бытописания заря Над ним прекрасная играла... И раз, о предках говоря, Его нам муза рассказала, Что он потомок Ганнибала, Слуги царя-богатыря... Так он, все с теми же струнами, Всё вдохновением горя, Всё рос талантом между нами! И в гридне[13] русского царя Явился наших дней Баяном... Но яд уж пьет — одна стрела, Расставшись с гибельным колчаном: Ее таинственно взяла Рука, обвитая туманом. Как многого, за дань похвал, В его полуденные лета, От бытописца и поэта Еще край русский ожидал!!! А рок его подстерегал!..

8

И подстерег творца «Полтавы» Сей рок враждебный, рок лукавый!.. Ах! сколько дара, сколько славы Взяла минута тут одна! Мы смотрим — всё глазам не веря, — Ужель народная потеря Так неизбежна, так верна?! Ужель ни искренность привета, Ни светлый взор царя-отца Не воскресят для нас поэта? — Теперь не лавры для венца, Несите кроткую молитву: Друзья! Он кончил с жизнью битву; Едва о жизни воздохнув, Сжал руку дружбы... И, уснув Каким-то сном отрадно-сладким[14], Теперь он там, чтоб снова быть: Былые здесь ему загадки Там разгадают, может быть!..

9

Могила свежая холмится Под легкой ледяной корой, Ночного месяца игрой Хрусталь холодный серебрится, И строй воздушный бардов мчится, Теней и звуков высь полна... Но что там ярче, чем луна, Вершину холма осветило? То песнь поэта!.. То она Горит над раннею могилой! Не плачь, растерзанный отец! Он лишь сменил существованье: Не умирая, как преданье Живут поэты для сердец! — Как ни свята тоски причина, Не сетуй за такого сына Он для России не умрет! Теперь уж рок, из вероломства, Пяты Ахилла не стрежет: В защитной области потомства Поэт бессмертен — и живет! 6 февраля 1837. Москва

ПОГОНЯ

— Кони, кони вороные! Вы не выдайте меня: Настигают засадные Мои вороги лихие, Вся разбойничья семья!.. Отслужу вам, кони, я... Налетает, осыпает От погони грозной пыль; Бердыш блещет, нож сверкает: Кто ж на выручку?.. Не вы ль? Кони, кони вороные, Дети воли и степей, Боевые, огневые, Вы не ведали цепей, Ни удушья в темном стойле: На шелку моих лугов, На росе, на вольном пойле Я вскормил вас, скакунов, Не натужил, не неволил, Я лелеял вас и холил, Борзых, статных летунов, Так не выдайте же друга! Солнце низко, гаснет день, А за мной визжит кистень... Малой! Что? Верна ль подпруга? Не солгут ли повода? Ну, По всем!.. Кипит беда!.. — Повода из шамаханских; За подпругу ты не бось: Оси — кряж дубов казанских... Но боюсь, обманет ось! — Не робей, мой добрый парень! Только б голову спасти, Будешь волен и в чести, Будешь из моих поварень Есть и пить со мной одно... Степь туманит; холодно! Коням будет повольнее... Но погоня все слышнее; Чу, как шаркают ножи, Шелестит кинжал злодея!.. Не натягивай возжи Золоченой рукавицей: Мчись впрямик, как видит глаз, Белоярою пшеницей Раскормлю я, кони, вас, И употчую сытою, И попоной золотою Изукрашу напоказ. Я пахучим, мягким сеном Обложу вас по колено... Но пробил, знать, смертный час! На версте злой ворон каркнул, Свист и топот все громчей, Уж над самым ухом гаркнул И спустил кистень злодей: «Стой!..» Но яркие зарницы Синий воздух золотят, Лик Небесныя Царицы В них блеснул»... Кони летят Без надсады, без усилья, По долам, по скату гор, Будто кто им придал крылья... Ось в огне!.. Но уж во двор, От разбойничьей погони Мчат упаренные кони!.. Вот и дворни яркий крик! И жених в дверях светлицы. Что ж он видит? — У девицы Взмыт слезами юный лик... Пред иконою Царицы Дева, в грусти и в слезах, В сердце чуя вещий страх, Изливалась вся в молитвы... — Так спасенье не в конях?.. Из разбойничьей ловитвы, Вижу, кем я унесен; Вижу, Кто был обороной!.. И, повергшись пред иконой, Весь в слезах излился он. 1837

«ЕСЛИ ХОЧЕШЬ ЖИТЬ ЛЕГКО...»

Если хочешь жить легко И быть к небу близко, Держи сердце высоко, А голову низко. 1830-1840-е

ИНАЯ ЖИЗНЬ

Как стебель скошенной травы, Без рук, без ног, без головы, Лежу я часто распростертый, В каком-то дивном забытье, И онемело все во мне. Но мне легко; как будто стертый С лица земли, я, полумертвый, Двойною жизнию живу. Покинув томную главу — Жилье источенное ею, — Тревожной мыслию моею, — Бежит — (я вижу наяву) — Бежит вся мысль моя к подгрудью, Встречаясь с жизнью сердца там, И, не внимая многолюдью, Ни внешним бурным суетам, — Я весь в себе, весь сам с собою... Тут, мнится, грудь моя дугою Всхолмилась, светлого полна, И, просветленная, она Какой-то радостью благою, Не жгучим, сладостным огнем, Живет каким-то бытием, Которого не знает внешний И суетливый человек! — Условного отбросив бремя, Я, из железной клетки время Исторгшись, высоко востек, И мне равны: н миг и век!.. Чудна вселенный громада! Безбрежна бездна бытия — И вот — как точка, как монада, В безбрежность уплываю я... О, вы, минуты просветленья! Чего нельзя при вас забыть: За дни тоски, за дни томленья, Довольно мне такой прожить! 1830-1840-е

ПРОЯСНЕНИЕ

Я обрастал земной корою, Я и хладел и цепенел, И, как заваленный горою, Давно небесного не зрел! Но вдруг раздвинул Кто-то мрачность — И вот незримых голоса! И, как с поднебьем вод прозрачность, С душой слилися небеса... 1830-е

МУЗЫКА МИРОВ

Я слышал музыку миров!.. Луна янтарная сияла Над тучным бархатом лугов; Качаясь, роща засыпала..... Прозрачный розовый букет (То поздний заревой отсвет) Расцвел на шпице колокольни, Немел журчащий говор дольний... Но там, за далью облаков, Где ходят флотами светилы, И высь крестят незримо силы, — Играла музыка миров......

II

Шумел, разлегшись меж садов, Роскошный город прихотливый, — На храмах, башнях, ста цветов Мешались в воздухе отливы; И этот город суеты, В осанне дивной исполина, Сиял в цветах, как грудь павлина, Как поэтической мечты Неуловимые творенья... Неслись, из клокота волненья, И треск, и говор, и молва. И вылетавшие слова Сливались в голосное море; Кипели страсти, на просторе....... Но был один налетный миг, Когда смирился и затих Тот звучный, судорожный город; Он утонул в минутном сне, И шум колес, топор и молот Заснули в общей тишине... Тогда запело в вышине: И ангелы заговорили Про Бога, вечность и любовь; И, в дальних вихрях светлой пыли, Я видел, как миры ходили, И слышал музыку миров...... 1830-1840-е

МОСКВА

Город чудный, город древний, Ты вместил в свои концы И посады и деревни, И палаты и дворцы! Опоясан лентой пашен, Весь пестреешь ты в садах: Сколько храмов, сколько башен На семи твоих холмах!.. Исполинскою рукою Ты, как хартия, развит, И над малою рекою Стал велик и знаменит! На твоих церквах старинных Вырастают дерева; Глаз не схватит улиц длинных... Это матушка Москва! Кто, силач, возьмет в охапку Холм Кремля-богатыря? Кто собьет златую шапку У Ивана-звонаря?.. Кто Царь-колокол подымет? Кто Царь-пушку повернет? Шляпы кто, гордец, не снимет У святых в Кремле ворот?! Ты не гнула крепкой выи В бедовой своей судьбе: Разве пасынки России Не поклонятся тебе!.. Ты, как мученик, горела Белокаменная! И река в тебе кипела Бурнопламенная! И под пеплом ты лежала Полоненною, И из пепла ты восстала Неизменною!.. Процветай же славой вечной, Город храмов и палат! Град срединный, град сердечный, Коренной России град! <1840>

РЕЙН И МОСКВА

Я унесен прекрасною мечтой, И в воздухе душисто-тиховейном, В стране, где грозд янтарно-золотой, Я узнаю себя над Рейном. В его стекле так тихи небеса! Его брега — расписанные рамки. Бегут по нем рядами паруса, Глядят в него береговые замки, И эхо гор разносит голоса! Старинные мне слышатся напевы, У пристаней кипит народ; По виноградникам порхает хоровод; И слышу я, поют про старый Реин девы. «Наш Рейн, наш Рейн красив и богат! Над Рейном блестят города! И с башнями замки, и много палат, И сладкая в Рейне вода!.. И пурпуром блещут на Рейне брега: То наш дорогой виноград; И шелком одеты при Рейне луга: Наш рейнский берег — Германии сад! И славится дева на Рейне красой, И юноша смотрит бодрей! О, мчись же, наш Рейн, серебрясь полосой, До синих, до синих морей!..» Но чье чело средь праздничного шума, Когда та песня пронеслась, Поддернула пролетной тенью дума И в ком тоска по родине зажглась?.. Он счастлив, он блажен с невестой молодою, Он празднует прекрасный в жизни миг; Но вспомнил что-то он над рейнской водою... «Прекрасен Реин твой и тих, (Невесте говорит жених), Прекрасен он — и счастлив я с тобою, Когда в моей дрожит твоя рука; Но от тебя, мой юный друг, не скрою, Что мне, на севере, милей одна река: Там родина моя, там жил я, бывши молод; Над бедной той рекой стоит богатый город; По нем подчас во мне тоска! В том городе есть башни-исполины! Как я люблю его картины, В которых с роскошью ковров Одеты склоны всех семи холмов — Садами, замками и лесом из домов!.. Таков он, город наш стохрамый, стопалатный! Чего там нет, в Москве, для взора необъятной?.. Базары, площади и целые поля Пестреются кругом высокого Кремля! А этот Кремль, весь золотом одетый, Весь звук, когда его поют колокола, Поэтом, для тебя не чуждым, Кремль воспетый Есть колыбель Орла Из царственной семьи великой! Не верь, что говорит в чужих устах молва, Что будто север наш такой пустынный, дикий! Увидишь, какова Москва, Москва — святой Руси и сердце и глава! — И не покинешь ты ее из доброй воли: Там и в мороз тебя пригреют, угостят; И ты полюбишь наш старинный русский град, Откушав русской хлеба-соли!..» <1841>

ТАЙНЫ ДУШИ

У души есть свои наслажденья, У души есть заветный свой мир: Своя вера — свои убежденья. У души свой таинственный пир! И душа про свое замышляет И, уйдя из сетей суеты, Как беглянка летает, летает Под наметом святой высоты. Хоть Подругу наш остов телесный По житейской таскает грязи; Но Она, как природы небесной, Все в таинственной с небом связи! И к душе налетают и гости, И целует налетных, сестра; Но, незримых, не знают ни кости, Ни телесная наша кора! И напрасно к ним рвутся тревоги, И напрасно мир сети плетет: У души есть пути и дороги; Пожелает — вспорхнет и уйдет! 1841-1845

СЛАВНОЕ ПОГРЕБЕНИЕ

Битва на поле гремела — битвы такой не бывало: День и взошел и погас в туче нависнувшей дыма; Медные пушки, дрожа, раскалялись от выстрелов частых, Стоном стонала земля; от пальбы же ружейной весь воздух Бурей сдавался сплошной... Там, по холмам Бородинским, Юноша нес на плечах тело, пробитое пулей: Свежая кровь по мундиру алой тянулась дорожкой. — Друг! ты куда же несешь благородную ношу? — В ответ он: — Братцы! товарищ убит! Я местечка ищу для могилы, — Видите ль, взад и вперед колесистые бегают пушки, Кони копытом клеймят поле; боюсь я: собрата Конница ль, пушки ль сомнут... не доищешься после и членов! Грустно подумать и то, что, как поле затихнет от битвы, Жадный орел налетит — расклевать его ясные очи, Очи, в которые мать и сестра так любили глядеться!.. Вот почему я квартиры тихой ищу постояльцу! — Ладно! — сказали сквозь слез усачи-гренадеры и стали, Крест сотворивши, копать, на сторонке, могилу штыками... Только что кончили труд, закипела беда за бедою: Буря за бурей пошла... и метелью и градом картечи, Черепом бомб и гранат занесло, завалило могилу!.. <1841>

ДВА Я

Два я боролися во мне: Один рвался в мятеж тревоги, Другому сладко в тишине Сидеть вблизи большой дороги, С самим собой, в себе самом; На рынок жизни — в шум и гром — Тот, бедный, суетливо мчался: То в вышину взлетал орлом, То змеем в прахе пресмыкался, То сам пугался, то страшил, Блистал, шумел, дивил, слепил, Боролся, бился, протеснялся, И, весь изранен, весь избит, Осуетился, омрачился... Но, кинув свой заботный быт, Он к я другому возвратился. Что ж тот? — А тот, один одним, Не трогаясь, не возмущаясь И не страша и не пугаясь, В тиши, таинственно питаясь Высоким, истинным, святым, В какой-то чудной детской неге, В каком-то полусне, на бреге, У самых вод живых, сидел И улыбался и светлел! Кто ж в выигрыше? — Один, мятежный, Принес с собой и мрак и пыль, Туман и смрад, и смерти гниль; Другой, как цвет в пустыне нежной, Спокойный, чистый, как эфир, Пил досыта любовь и мир, — Счастливец! пировал свой пир Под золотым любви наметом: Он веровал, он был поэтом!.. 1841

ПЕСНЬ РУССКИХ ВОИНОВ

Святая то была у нас война! И ты, и ты изведала смятенье, О, милый край, о Русская страна! И нам, и нам грозило покоренье! Враги как буря к нам войной — И след их был — пожар и степи! Для нас звенели рабства цепи, И враг ругался над Москвой!.. Но стали русские стеной И отстояли трон и царство. Нас русский Бог водил к Святой войне, И в прах от нас — угрозы и коварство! Я признаюсь, мне часто в сладком сне Гремит тот бой, когда спасалось царство. Тут прежним грудь полна огнем, В мечтах я простираю руки И в перекатах ратный гром И страшной битвы слышу звуки... Но затихает дальний бой, И слышен глас приветный славы!.. Они бегут — сии толпы врагов, Бегут от нас, как страшная зараза! А русский царь с Днепровских берегов, С Задонских стран, с седых вершин Кавказа Привел, под знамем чести рать От берегов пустынной Лены, На берега роскошной Сены, Победы праздник пировать! — Забыто все, и русский жил Как гость в стенах столицы славной! <40-е годы>

ЗАВЕТНОЕ МГНОВЕНИЕ

Есть день в году, во дне есть час, В часе заветное мгновенье, Когда мы чей-то слышим глас И чуем вкруг себя движенье Невидимых, бесплотных сил. Как цепь чудесных снов златая, Незримое, кругом летая, Нам веет жизнью... Чьих-то крыл Мы чувствуем прикосновенье: С ним в душу свет и теплота! — И в это дивное мгновенье Земным доступна высота. Стереги ж сей миг небесный Под грозой земных сует: Миг летучий, миг чудесный — Стереги, младой поэт! 1841

РАЗДУМЬЕ

Бывает грустно человеку, Ложится в грудь тоска! Тогда б так слез и вылил реку... Но высохла река! Тогда, совсем оцепенелый, Ни мертвый, ни живой, Хоть день готов стоять я целый С поникшей головой!.. Не раздражен, не растревожен, И полон я и пуст; И весь я цел и уничтожен, Как смятый бурей куст... Нет дум былых, былой отваги, И будущность моя Лежит, как белый лист бумаги: Задумываюсь я... О! кто ж тот белый лист испишет И что напишут в нем? А между тем уж бурей дышит: В горах грохочет гром... <1841>

КОГДА Б

1

Когда б я солнцем покатился, И в чудных заблистал лучах, И в ста морях изобразился, И оперся на ста горах;

2

Когда б луну — мою рабыню — Посеребрял мой длинный луч, — Цветя воздушную пустыню, Пестря хребты бегущих туч;

3

Когда б послушные планеты, Храня подобострастный ход, Ожизненные мной, нагреты, Текли за мной, как мой народ;

4

Когда б мятежная комета, В своих курящихся огнях, Безумно пробежав полсвета, Угасла на моих лучах: —

5

Ах, стал ли б я тогда счастливым, Среди небес, среди планет, Плывя светилом горделивым?.. Нет — счастлив не был бы я... нет!

6

Но если б в рубище, без пищи, Главой припав к чужой стене, Хоть раз, хоть раз, счастливец нищий, Увидел Бога я во сне!

7

Я б отдал все земные славы И пышный весь небес наряд, Всю прелесть власти, все забавы За тот один на Бога взгляд!!! 1841-1845

«ВСЕ СУЩНОСТИ ВМЕСТИВ В СЕБЕ ПРИРОДЫ...»

Все сущности вместив в себе природы, Я был ее устами и умом; Я в ней читал все символы, все буквы, И за нее я с Богом говорил... Она, немая, чувствовала только, А я один владел двумя дарами: В устах носил алмаз живого слова, А в голове луч вечный истин, мысль!.. Я постигал непостижимость время И проникал все сущности вещей, И обнимал сознанием пространство... Я утопал в гармонии вселенной И отражал вселенную в себе. 1840-1850-е

К ПОРТРЕТУ

Я бурями вспахан, разрыт ураганом, И слезы — мой были посев; Меня обольщали — обман за обманом, Как ласки изменчивых дев. Беды просевали сквозь медное сито Меня, истолокши пестом, Но чья-то премудрость то ясно, то скрыто Мне путь мой чертила перстом!.. Когда я пускался в житейское море, Мне выдали шаткий челнок; За кормщика село — угрюмое горе. Мой парус вздул бурею рок. Когда ж совершилась страданиям мера, Из облак рука мне дала Тот якорь, на коем написано: «Вера», И жизнь моя стала светла. Теперь уж, покинув большую дорогу, Гляжу я на мир из окна; Со мной же покинуть решилась тревогу Мой видимый ангел — жена!.. Как перья по ветру, кружит там, в арканах, Их, ветреных, — ветреность дум: Лишь мелочность жизни, лишь бури в стаканах Заботят и тешат их ум! Но как обратить их? — советом ли, толком? Глухая не слушает плоть. Так пусть же мятутся... а мы тихомолком Прошепчем: «Спаси их, Господь!» От вихрей, кружащих сей мир коловратный, Укрой нас, Властитель судеб! Для сердца — жизнь сердца — Твой мир благодатный, Для жизни — насущный дай хлеб! <1843>

«И ВОТ: ДВА Я ВО МНЕ, КАК ТИГР СО ЛЬВОМ...»

И вот: два я во мне, как тигр со львом, Проснулися и бьются друг со другом; И я в борьбе расслаб, отяжелел, И плоть моя сгустилася во мне... Я тяжесть тела слышу на себе, И чувствую, что я хожу под ношей, И чувствую... Земля влечет меня, Сося в себя, как змей, свою добычу: Я, с каждым днем, врастаю больше в землю, Пока совсем зароюся землей... И слышно мне: вкушенья острый яд, Как тонкое начало разрушенья, Из кости в кость, из жилы в жилу ходит И изменяет весь состав мой прежний. Нетленья сын, я обрастаю тленьем: Чувствительность под чувственностью стонет, И на живом ношу я мертвеца!!. 1840-1850-е

«В ВЫСИ МИРЫ ЛЕТЯТ СТРЕМГЛАВ К МИРАМ...»

В выси миры летят стремглав к мирам. Вот, сбросив цепь, мятежная комета Несет пожар, пугая здесь и там, Браздой земле, хвостом грозя звездам... И, захватя как рыб в свои тенета, И солнце жаркое влечет миры, Чтоб их пожрать в морях огня безбрежных... И эти все воздушные шары, Завихряся в кружениях мятежных, Бессмысленно, как глупые стада, Бегут, не ведая, отколь, куда И где предел их бега, оборота?.. 1840-е

МОСКОВСКИЕ ДЫМЫ

Дымы! Дымы! Московские дымы! Как вы клубитесь серебристо, С отливом радуги и роз, Когда над вами небо чисто И сыплет бисером мороз... Но мне приходит часто дума, Когда на ваш воздушный ряд, Над цепью храмов и палат Гляжу я из толпы и шума: Что рассказали б нам дымы, Когда б рассказывать умели! Чего бы не узнали мы? Каких бы тайн не имели Мы (к тайнам падкие) в руках! Что там творится в тайниках! Какая жизнь, какие цели Сердца волнуют и умы В громадах этих зданий крытых?.. О, сколько вздохов, сколько слез, Надежд, безжалостно разбитых, Молитв и криков сердца скрытых Московский дым с собой унес! Курятся дымы, где в веселье Бокалы искрятся в звездах, И вьется струйкой дым на келье, Где бледный молится монах. Все дым — но дым есть признак жизни Равно и хижин и палат. Дымись же, лучший перл отчизны, Дымись, седмивековый град! Была пора — ты задымился Не войском надпалатных труб, Но, вспыхнув, как мертвец свалился, И дым одел твой честный труп! И, помирившийся с судьбою, Воспрянул он, — и над трубою Твоей опять курится дым. За Русь с бесстрашием героя Ты в руки шел к чужим без боя. Но руки опалил чужим!.. Печален дом, где не дымится Над кровлей белая труба: Там что-то грустное творится!.. Там что-то сделала судьба!.. Не стало дыма — и замолкнул На кухне суетливый нож, Замок на двери грустно щелкнул, Борьбы и жизни стихла дрожь. Заглох, с рассохшейся бадьею, Колодезь на дворе глухом; Не стало дыма над трубою, И числят запустелым дом! О! да не быть тому с тобою! Не запирайся, дверь Москвы: Будь вечно с дымною трубою, Наш город шума и молвы!.. Москва! Пусть вихри дымовые Все вьются над твоей главой И да зовут, о град святой, Тебя и наши и чужие Короной Царства золотой!.. <40-е годы>

ЧЕГО-ТО НЕТ

1

Чего-то нет, чего-то жаль, Душа о чем-то все горюет; Как будто друг уехал вдаль, Как будто весть какую чует.

2

Кругом блестят ковры лугов, Зеленым морем льется поле, И много роз и соловьев, А все душа как не на воле! —

3

Но вот ей, звездочкой, во мгле Блестит святое упованье, Что где-то, темное земле, Поймется же ее страданье...

4

И вот чего ей часто жаль: И горлик часто затоскует, Как вспомнит про родную даль И ветер родины почует.

Ф. И. ТЮТЧЕВУ

Как странно ныне видеть зрящему Дела людей: Дались мы в рабство настоящему Душою всей! Глядим, порою; на минувшее, Но холодно! Как обещанье обманувшее Для нас оно!.. Глядим на грозное грядущее, Прищуря глаз, И не домыслимся, что сущее Морочит нас! Разладив с вещею сердечностью, Кичась умом, Ведем с какою-то беспечностью Свой ветхий дом. А между тем над нами роются В изгибах нор, И за стеной у нас уж строются: Стучит топор!.. А мы, втеснившись в настоящее, Все жмемся в нем И говорим: «Иди, грозящее, Своим путем!..» Но в сердце есть отломок зеркала: В нем видим мы, Что порча страшно исковеркала У всех умы! Замкнули речи все столетия В своих шкафах; А нам остались междуметия: «Увы!» да «Ах!» Но принял не напрасно дикое Лицо пророк: Он видит — близится великое И близок срок! 1849

УТРЕННИЙ ВЗДОХ

1

Заря румянцем обливала Раскаты серые полей И нега утра лобызала Уста серебряных лилей...

2

Но я, с поникшей головою, Неясной грустию томим, Летал мечтами над Невою И залетал в далекий Крым

3

Везде покрыла небо дымом Война, пылая и гремя. Но в мужестве необоримом Наш русский борется с тремя!

4

Не отдает без крови поля И, ставя жизнь за каждый шаг, У древних стен Севастополя, Стоит скалой за русский флаг!

5

О, стой же у дверей России, Сын верный! Матерь стереги, Пока врагов железной выи Не сломит сталь твоей ноги! (Писано в 1854 году)

В ЗАЩИТУ ПОЭТА

Несправедливо мыслят, нет! И порицают лиры сына За то, что будто Гражданина Условий не снесет Поэт!.. Пусть не по Нем и мир наш внешний, Пусть по мечтам он и не здешний, А где-то все душой гостит; Зато, — вскипевши, в час досужный, — Он стих к стиху придвинет дружный И брызнет рифмою жемчужной И высоко заговорит!.. И говор рифмы музыкальной Из края в край промчится дальней, Могучих рек по берегам, От хижин мирных к городам, В дома вельмож... И под палаткой, В походном часто шалаше, Летучий стих, мелькнув украдкой, С своею музыкою сладкой Печально ляжет на душе!.. И часто в чувствах раздраженье И раны сердца под крестом Целит поэтов вдохновенье Своим мерительным стихом! — Не говори ж: «Поэт спокойным И праздным гостем здесь живет!» — Он буквам мертвым и нестройным И жизнь и мысль и строй дает!.. <1849-1872>

ВОСПОМИНАНЬЕ О БЫЛОМ

Была прекрасная пора: Россия в лаврах, под венками, Неся с победными полками В душе — покой, в устах: «ура!», Пришла домой и отдохнула. Минута чудная мелькнула Тогда для города Петра. Окончив полевые драки, Носили офицеры фраки, И всякий был и бодр и свеж, Пристрастье к форме пригасало, О палке и вестей не стало, Дремал парад, пустел манеж... Зато солдат, опрятный, ловкий, Всегда учтив и сановит, Уж принял светские уловки И нравов европейских вид... Но перед всеми отличался Семеновский прекрасный полк, И кто ж тогда не восхищался, Хваля и ум его и толк И человечные манеры?! — И молодые офицеры, Давая обществу примеры, Являлись скромно в блеске зал; Их не манил летучий бал Бессмысленным, кружебным шумом: У них чело яснелось думой, Из-за которой ум сиял... Влюбившись от души в науки И бросив шпагу спать в ножнах, Они, в их дружеских семьях, Перо и книгу брали в руки, Сбираясь, — по служебном дне, — На поле мысли — в тишине... Тогда гремел, звучней чем пушки, Своим стихом лицейский Пушкин, И много было... Все прошло!.. Прошло и уж невозвратимо! Всё бурей мутною снесло. Промчалось, прокатилось мимо... И сколько, сколько утекло. (И здесь и по России дальней) — В реках воды, а в людях слез. И сколько пережито гроз?!! Но пусть о них твердят потомки; А мы, прошедшего обломки, В уборе париков седых, Среди кипучих молодых, — Вспомянем мы хоть про Новинки, Где весело гостили Глинки, Где благородный Муравьев, За нить страдальческих годов, Забыл пустынную неволю И тихо сердцем отдыхал; Где, у семьи благословенной, Для дружбы и родства бесценной, Умом и доблестью сиял И к новой жизни расцветал Якушкин наш в объятьях сына, Когда прошла тоски година И луч надежды обещал Достойным им — иную долю. Припомним Катеньку и Лелю? — Но та княгиня уж!!. А Леля... Служил, женат... И ум и воля Одели уж его чело... Ах, Боже! Сколько ж лет прошло?!! Тверь. 21 ноября 1861

«ОБ УЛУЧШЕНИИ ХОЗЯЙСТВ ВЕЛИ МЫ ПОВЕСТЬ...»

Об улучшении хозяйств вели мы повесть: Умом, сужденьями был полон зал. И порешили: «Нужен капитал Или кредит, по крайней мере совесть...» А совесть где ж теперь? — в Америке была, Да и оттоль куда-то уплыла! Кредита нет за то, что нет доверья... Итак, переломав карандаши и перья, До истины одной мы только лишь дошли, Что все сидим как раки на мели!.. 1860-е

«УМНЕЙ ЕВРОПА — Я НЕ СПОРЮ!..»

Умней Европа — я не спорю! Но на добро ли этот ум?! Идет с умом от горя к горю, А в результате только шум, Еще какое-то круженье В одном и том же все кругу! Кричит: «прогрессы — просвещенье»; О Боге ж ровно ни гугу! Ей быт земной — дороже неба! Торговля — вот ее потреба; Ей биржа храм! — Сама ж без хлеба И при уме — кругом в долгу!.. 1861

«С ДУХОМ, ЛЕСТЬЮ ОМРАЧЕННЫМ...»

1

С духом, лестью омраченным, Пустословствует наш век, Что с огнем в душе священным Не родится человек.

2

Что от пятки до макушки, Движим влагой мозговой, Обезьяны иль лягушки Есть потомок он прямой.

3

Но довольно, чтоб пред светом Кануть мыслям сим на дно, Стань лицом к лицу с поэтом: Прочитай Бородино! 1860-е

НЕ ПОРА ЛИ?

1

Много страшного в природе, Много грозного в народе: Там подкоп ведет Кошут, Там кинжал Мазини точит, Там француз людей морочит, И хитрит британец тут. Нет ни веры, ни морали: Не пора ли? — Не пора ли?

2

А в Природе то волканы, То кометы в небесах, То провалы в городах; То, — воздушные органы, — Бури воют на морях. Пахнут реки, землю топят, Под землей кипят огни; Все волнуют, все торопят Современные нам дни: Все полно недоуменья, Все загадка без решенья, Все какой-то пестрый сон! Видим на небе явленья; Слышим: вновь землетрясенья Зашатали Лиссабон. Буря бурю догоняет, Крупный град казнит поля: И страдает и вздыхает Наша бедная земля. Сгибли Фивы, нет Шираза, Вянет колос без зерна: От Парижа до Кавказа Пронеслась грозой зараза И грозит за ней война!.. Но войну и смерть и бури Навлекли к нам наши дури — Этот мысленный разврат: Потаенный и лукавый, Он и в жилы и в суставы Льет свой тонкий, острый яд! Нет ни веры, ни морали: Не пора ли? — Не пора ли?

3

Души мертвых налетают, Понимают, отвечают, Пишут ножками столов: Что за время?! Что за чудо, Что за кара для умов? Надо ж гордым жить смирнее, Если дерево умнее Их мыслительных голов!.. Не пора ли ж? — И не худо, Всё за чудом видя чудо, Позадуматься о всём? Но стремимся, мы кружимся И вертимся колесом, Остановимся ль? — Едва ли! Не пора ли? — Не пора ли?!. Не пора ль взглянуть на Бога, В тайны сердца заглянуть? — Это ль к счастию дорога? Тот ли мы избрали путь? Мы охотники до смеха, Только пляшем да поем: Современники ж Ламеха Шли не тем ли же путем? И тогда ведь люди знали, Что ковчег свой, как пророк, Строит Ной на близкий срок. И провидцы восклицали: «Нет ни веры, ни морали!» — Не пора ли?! — Не пора ли?! 1850-1860-е

БУКВА И ДУХ

Из-под завесы буквы темной Выходит часто Божий день; Но берегут свой мрак наземный Сыны земли и ловят тень... Не могут их больные очи Глядеть с любовию на Свет, За то противен чадам ночи Световещающий поэт. Зачем, сроднясь с незримым связью, Поет он им: «К вам Свет идет!»... В светило дня упрямо грязью Кидает бешеный народ!.. Прося телесных наслаждений, Алкая радостей ночных, Не любит современный гений Ни слов, ни мыслей световых... Иносказания, загадки Его заботят, он ленив, Он голой буквой, — без подкладки, — Так незатейливо счастлив!!. Но будет время — выйдет в поле Пророк и возгласит костям: По всемогущей Бога воле, «Восстать повелеваю вам!» — И сбудется... Я вижу пору, Когда трубой пронзится слух И эту плоть пробьет как кору Животрепещущийся Дух. И громко голоса запросят Свободы из своих гробов, И весело живые сбросят С себя заплечных мертвецов!.. Повеет чудною весною, И жизнь, вступя в свой Царский ход, Над нашей пасмурной землею Раздвинет светлый свой намет... 1860

«И ЖИЗНЬ МИРОВАЯ ПОТОКОМ...»

И жизнь мировая потоком Блестящим бежит и кипит, Потока ж в поддонье глубоком Бессмертия тайна лежит. 1860-е

ОСЕНЬ

Золотой метелью Мчится желтый лист; Жалобной свирелью Слышен ветра свист... В синие долины Сумерки сошли; С горныя вершины Вьются журавли!.. Слышу шепот сосен С ближней высоты: «Наступает осень, Что же медлишь ты?!.» <1863>

ЧТО ДЕЛАТЬ?

Нет, други! сердце расщепилось И опустела голова... Оно так бойко билось, билось И — стало... чувства и слова Оцепенели... Я, бескрылый, Стою, хладею и молчу: Летать по высям нет уж силы, А ползать не хочу! Конец 1860-х

СЛЕЗЫ УМИЛЕНИЯ

Если б слезы умиления Воротить я мог себе, Я стерпел бы все мучения, Я смеялся бы судьбе! Если б так, как в ранней младости, Я отплакиваться мог, Слезы, слезы! сколько сладости Насылал мне с вами Бог! Помню: грудь мою царапали, Говорили: «Умирай!»... — Но на грудь вы, слезы, капали, С вами капал в душу рай!.. Помню, помню, ночи целые Я проплакивал в тиши; Гасли свечи нагорелые, Но не гас огонь души. Где ж вы, дети умиления, Ран целенье — в буре битв, Хлеб души — в миг просветления, Соль былых моих молитв? Где теперь вы, драгоценные? Видно, ранняя роса На лазорево-священные Вас умчали небеса!.. Где вы?.. Грудь, как степь горячая, Накалилась зноем бед; Я брожу — как тень ходячая, — Я ищу... чего уж нет!.. Если б слезы умиления Воротить я мог себе, Я стерпел бы все мучения, Я смеялся бы судьбе... <1869>

«СОЛНЦЕ ЗЕМЛЮ ГРЕЕТ...»

Солнце землю греет, Ветер землю студит. Солнце — милость Божья, Ветер — наши ссоры. Между двух мы ходим, Но более зябнем, Отслонясь от солнца, Отдаваясь ветру... Прекратися, ветер, Все бы солнце грело, Все б играло сердце, Все б в душе светлело!.. Но мы как-то любим Ветер да ненастье И бесщадно губим И себя и счастье. Если бы на солнце Чаще мы бывали, Разогретым сердцем Реже бы хворали! Но в холодном веке, Блещущем полудой, Сердце в человеке Все больно простудой!.. Конец 1860-х

ВЕСНА

В полях тепло, и жавронок трепещет Над гнездушком малюточек-птенцов, Цветок живет и чувством жизни блещет: У девы мысль мелькнула про любовь!.. Весна! весна!.. земля полна обновы, Немое все заговорило вслух, И, мертвые сорвав с вещей покровы, Все жизнедарный оживляет дух... Так Вера к нам, — весна души, — слетает С ней человек, хоть и во льду земном, — Когда, под зноем духа, сердце тает, — Не узнает себя в себе самом!.. Так времена и целые народы Изменятся с Весною мировой, И, оком духа, с светлой головой, Прочтя, поймут все таинства природы И перестроят ветхой жизни строй... Тогда, теперь не ласковые руки, Протянутся для братства и родства; Все позабудут и значенье муки, И будут все — семья без сиротства! Тогда земли счастливых населеннее, — Под солнцем духа, — обновится быт, И, как Христос благословлял младенцев, — Друг друга всяк тогда благословит!!. 1867

ТЫ НАГРАДИЛ

1

Ты наградил за все мученья, За горе дней, за грусть ночей; И чистым платом утешенья Отер все слезы от очей.

2

Я позабыл былую муку И все нападки бед и зла, Когда, прозрев, увидел руку, Которая меня вела...

3

Они прошли, те дни железны, Как снов страшилища прошли, И на пути пройденном бездны Уже цветами заросли...

4

Хромцу, на жизненном скитанье, Два подал костыля — не Ты ль? Один из них — есть упованье, Терпение — другой костыль! —

5

На них-то, с чувством умиленья, Быть может, добредет хромец До благодатного селенья, Где ждет заблудших чад Отец... Конец 1860-х

ДВЕ ДОРОГИ

(Куплеты, сложенные от скуки в дороге)

Тоскуя — полосою длинной, В туманной утренней росе, Вверяет эху сон пустынный Осиротелое шоссе... А там вдали мелькает струнка, Из-за лесов струится дым: То горделивая чугунка С своим пожаром подвижным. Шоссе поет про рок свой слезный: «Что ж это сделал человек?! Он весь поехал по железной, А мне грозит железный век!.. Давно ль красавицей дорогой Считалась общей я молвой? — И вот теперь сижу убогой И обездоленной вдовой. Кой-где по мне проходит пеший: А там и свищет и рычит Заклепанный в засаде леший — И без коней — обоз бежит...» Но рок дойдет и до чугунки: Смельчак взовьется выше гор И на две брошенные струнки С презреньем бросит гордый взор. И станет человек воздушный (Плывя в воздушной полосе) Смеяться и чугунке душной, И каменистому шоссе. Так помиритесь же, дороги, — Одна судьба обеих ждет. А люди? — люди станут боги, Или их громом пришибет 1850-1870-е

КАРЕЛИЯ ИЛИ ЗАТОЧЕНИЕ МАРФЫ ИОАННОВНЫ РОМАНОВОЙ

Описательное стихотворение

ВВЕДЕНИЕ

Предлагаемое описательное стихотворение основано на событии историческом, засвидетельствованном преданием и грамотами царя Михаила Федоровича. Содержание рассказа весьма просто. Знаменитая затворница в Выгозерском стане обращает на себя внимание окрестных поселян. Один из них проникает в ее уединение. Добрый крестьянин, стараясь рассеять тоску одиночества заключенной, предлагает ввести к ней для собеседования монаха. Вводит. Повествование есть лучшее занятие в уединении, и монах (или отшельник) повествует. Его жизнь, его характер в его повествовании. Между тем крестьянин Никанор отправляется на Русь с тайным посланием. Монах является в другой раз, доканчивает рассказ свой, заключает оный какою-то духовной аллегорией и опять удаляется, уже надолго. Тут в тереме (в храмине заключения Марфы) появляется новое лицо — Маша, дочь Никанора. Она также, частью думая развеселить уединенную, а более из желания поговорить о своем крае, пересказывает, так сказать, всю мифологию Карелии. Монах является в третий раз, и уже не таковым, как был! Теперь из речей и поступков его видно, что он проходил то состояние души, в котором борение внутреннего со внешним, или, как говорят, ветхого с новым, означается яркими чертами. В его понятии протекшее, настоящее и будущее как будто слилися в какое-то одно неопределенное время. В речах его, несвязных, отрывистых, виден, кажется, лиризм: иначе и быть не может, ибо вдохновение его (следствие развития Духовной жизни, со всеми ее принадлежностями) непритворное. Кроме дикой пустыни, самое размышление о тогдашнем настоящем могло привести нашего монаха в некоторую тоскливую тревогу за человечество. Раскрывая «Историю» Карамзина (в XI части) под годами от 1601 до 1605, мы встречаем (на стр. 108, 112, 114, 119 и 120) резкие черты в мрачной картине того времени. На сей раз выпишем только рассказанное на 108 и 112 страницах: «И в самых диких ордах (прибавляет летописец) не бывает столь великого зла: господа не смели глядеть на рабов своих, ни ближние искренно говорить между собою; а когда говорили, то взаимно обязывались страшною клятвою не изменять скромности» (стр. 108). «Свидетельствуюсь истиной и Богом, — пишет один из них, — что я собственными глазами видел в Москве людей, которые, лежа на улицах, подобно скоту, щипали траву и питались ею; у мертвых находили во рту сено», — и проч.

В такое время и при некоторой внутренней распре, доказывающей двойственность человека, толвуозерский монах, особливо после случившегося с ним в пустыне, может быть, и мог говорить так, как он говорит в нашем повествовании при своем появлении в третий раз.

После этого третьего и последнего появления монах уходит опять в свои леса. Мы уже не услышим о нем более! Спустя три дня и Никанор возвращается из дальнего пути. Привезенный ответ решает судьбу матери Михаила, и заточение кончится. Сим оканчивается повествование.

Если небольшое число стихов, помещенных в прологе для изображения безлюдия и пустынности Карелии (страны, и поныне погруженной в лесах, идущих к Белому морю), успевают, так сказать, навеять некоторую унылость на душу читателя, то это будет близким подобием того ощущения, которое внушают, думаю, всякому сии малолюдные стороны при первом на них воззрении. Наконец, при прочтении всего стихотворения может возникнуть вопрос: отчего так мало действует, особливо мало разговаривает, сама Марфа Иоанновна. Я размышлял о сем и нахожу, что по важности ее сана ей нельзя было дать разговора о предметах неважных; о важном же, собственно до нее касающемся, ей говорить было не с кем. Подле нее не было своего человека, которому бы она могла раскрыть душу, поверить тайны сердца. Никанору делала поручения; монаха слушала она как человека любопытного; молодой карелке дозволяла рассказывать. Но самой ей, и по званию инокини и по положению своему, следовало оставаться более в безмолвии. Истинная скорбь чем глубже, тем молчаливее. История вовсе ничего не передала нам о Марфе Иоанновне во время ее заточения; осмелится ли поэзия влагать ей в уста, без крайней надобности, речи вымышленные, которые могли бы, может быть, уронить или показать не в настоящем свете характер столь высокой особы? Но из хода повествования видно, что она есть средоточие всего действия; к ней приходят; ее стараются занять повествованием; к ней относятся и мысли и действия всех и каждого. Итак, она есть, без сомнения, первое лицо в рассказе, и если не всегда действующее, то всегда владычествующее над действиями других.

Пуста в Кареле сторона[15], Безмолвны Севера поляны; В тиши ночной, как великаны, Восстав озер своих со дна, В выси рисуются обломки — Чуть уцелевшие потомки Былых, первоначальных гор. Но редко человека взор Скользит, заходит в их изгибы. Одни, встревожась, плещут рыбы, Иль крики чаек на водах Пустынный отзыв оживляют. Порою на пустых брегах, Сквозь млечновидные туманы, Мелькает тень перед огнем, Иль в челноке, златым столпом, Огонь. И в сумерках, румяный, Он стелет ленты под водой: То сын Карелы молчаливый Беспечных лохов[16] стан сонливый Тревожит меткой острогой. Зачем лукавый рой порхает Огней на зыбких персях блат И легковерных обольщает Искать, где спит заветный клад? Зачем стекло озер сияет, И яркий радужный наряд, И льдистые лесов алмазы? В сих дебрях, диких и пустых, Никто картин не видит сих!.. Ночное небо — тут бывает — Вдруг разгорится, все в лучах, Зажжется Север и пылает[17]. Огни, то в пламенных столпах, То колосистыми снопами, Или кудрявыми дугами, Яснея в хладной высоте, Выходят, строятся рядами, Как рати в грозной красоте... Ночную даль пожар узорит, И золото с румянцем спорит В выси и в зеркале озер. Все пышно: край небес обвешан Парчой и тканьми, как шатер. Но для кого сей блеск утешен? В глуши безлюдья своего Сей край порадует кого?.. Пустынь карельских озера Приемлют, стихнув, ясность стали Иль вид литого серебра; Но никогда в них не блистали Ни пышность древняя палат, Ни пестрота и роскошь сада[18]. С зубцами башни и аркада, Столпов кудрявых легких ряд В них никогда не повторялись. Тут не шумели, не сливались Гостей веселых голоса С прелестной музыкой Россини, И европейская краса В сих спящих зеркалах пустыни Не тешилась на свой убор, Созданье моды прихотливой. Пусть пролетит смолистый бор И благовонный и игривый, Порой и теплый, ветерок; Он не сорвет вуаль волнистый И не наморщит модный клок. И, под навесом сих тенистых. Под мохом пурпуровым скал[19], Бывало ли... и кто видал, Чтоб с томным взором, с стройным станом Грустила дева за романом? Чтоб увлекали вечера Ее в безвестность сизой дали? И чтоб Жуковского читали В тиши нагорных сих лесов? Еще не затвердило эхо Здесь звонких Пушкина стихов, И не был Батюшков утехой Ума, возвышенной души... Когда листок карельской розы Лежал в листах чудесной прозы Карамзина?.. В лесной глуши, Над рудяными озерами (В стране пустынь, духов и чар) Тут только слышен крик гагар, Да чей-то голос вечерами Выходит гулом из лесов. В народе говорят: «То леший!..»[20] И стая филинов и сов Перекликается... И пеший, Тропой, изрытой меж стремнин, Мелькнет порой Карелы сын В своей погоне за лисицей, Следя волков и росомах, Или встречался на мхах С ветвисторогою станицей... Груба лесных карелов пища, Их хлеб с сосновою корой; Зимой им нравятся игрища: Там сельской тешатся игрой, Без музыки, под песнью длинной Свой хоровод разводят чинной. Им милы яркие цветы: И желтый, красный, густо-синий В одеждах праздничных горит На девах и сынах пустыни. И часто жемчуг им дарит Поток гремучей Повенчанки[21], Где легковерная форель Хватает с жадностью приманки И, скрывшись под густую ель, Карелец сметливый и ловкий Стреляет белок из винтовки[22]. Нема, глуха[23] страна сия! Здесь нет Орфея-соловья, Не свищет перепел под нивой; Тут нет янтарного сота, И не кружится рой игривой Домашних пчел; нема, пуста Сия страна в дичи лесистой: На ели только лишь смолистой Порой услышишь крик клеста...

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Выгозерский стан на северо-вееточном береге озера Онеги; между 1601 и 1605 годами.

Карельцы бродят боязливо У терема с большим крыльцом. Он, новый, выстроен красиво, И тын кругом его кольцом. Стрельцы с пищалями на страже. А кто ж под стражей? как узнать? И кто бы столько был отважен. Чтоб о затворнике пытать?.. Однако ж знали, что кого-то Из дальней русския земли В покрытой сойме привезли И в терем заперли — за что-то!.. Но все не знают: кто в затворе? В Карельскмй-Выгозерский стан Из красных замосковских стран Переселялись люди... Вскоре Узнали... судят, говорят И сетуют на Годунова, И за Романовых творят Молитву. Их душа готова[24] Страдальцев славных оправдать И защитить. «Она ведь мать Царя родного Михаила: Что ж делать! Годунова сила!.. Она Романовых почтенныя семьи; Самоохотный царь[25] их гонит без причины. Знать, чернокнижник он! Знать, Русь околдовал!.. Весь род Романовых по ссылкам разослал, И Марфе Иоанновне пришлось у нас с кручины Свой век скоротать, тоскуя сиротой!» — Так молвили промеж собой, Так голос русский отзывался! Но кто-то больше всех судьбой Печальной Марфы занимался... Крестьянин, честный Никанор, Житьем карел, душою русской, Был житель прионежских гор, У Чолмузи, в долине узкой. Он скоро обо всем узнал, С стрельцами братски подружился: На сойме часто их катал И водкой добытой делился; Не раз калитками[26] кормил И репным квасом[27] их поил. И был уж он допущен в терем, У ног затворницы лежал, И образ со стены снимал, И говорил: «Тебе я верен: Романовых люблю я дом!» Наш Никанор был тверд душою, С холодной, умной головою И с сократическим челом![28] И вот однажды он пред ней, И видит, что она грустила: «Родная! С нами Божья сила! Кто знает? И в судьбе твоей Случиться может перемена! Но чтоб ты не грустила так Во дни затворничьего плена, Чтоб не слезила ты свой зрак, Дозволь, я приведу монаха: Жилец недавний наших скал, Он много видел и слыхал; И безоружный, но без страха, Он ходит по лесам один; Его и зверь не обижает!.. И он, как словно господин, Душами здесь распоряжает И любит нас, и мы его! Разгонит он твою кручину И в будущем прочтет судьбину: Послушай и прими его!..» Они уж виделись!.. Он был!.. Она нашла в нем пылкость чувства; Высокий ум в глазах светил, И речь лилася без искусства. И очень нравился он ей Беседой сладкою своей. Душой, с земным расставшись прахом, Он небом зван. Он жил в лесах Близ Толвуи и на скалах У Кивача[29], не знаясь с страхом. У поселян он слыл монахом, — То будь он и у нас монах! Кто ж он?.. Какой он уроженец? Наставник мирных поселян — Зачем? И из каких он стран, В сей край недавний преселенец? И что с ним деялось?.. Где был?.. Он родом грек, был житель Смирны[30]. Отец его вел торг свой мирный; Но он?.. Войну он полюбил, И уж в рассветных жизни годах Бывал и в битвах и в походах. И (сам о том он вспоминал) Дамасской саблею играл В кровавых играх жизни ратной, Крутил коня, младой и статный, И этот конь под ним кипел — Огонь в глазах, с летящей гривой, Как будто обогнать хотел И ветер Иемии счастливой... Но бросил скоро он войну На зов семьи. С дурюю гладной От славы, часто безотрадной, Он возвратился в тишину, На родину. Богат и молод, Искал он пищу для души, Искал, желал; один в тиши Любил мечтать. Но чувства холод Ему, как смерть, был нестерпим; Он раз увидел... и пленился: Душой к прекрасной прилепился. Любил... и скоро стал любим!.. О Лейла, дева молодая! Ты вся любовь и красота! Но ты турчанка! А святая Любовь и вера во Христа От детства в юноше горели, И что-то, что-то было в нем, Чего мы не поймем умом. И он решился... Все светлели Его прекрасные мечты, Желанье тайное лелея... Как пламенно и чисто ты, О дева, любишь!.. Что святее Неясных, сладких чувств твоих? Ты стоишь... Будешь ты невеста Распятого! Им от своих Скрываться должно... Выбор места, Часа к свиданьям — труден был; Но всякий знает: кто любил, Тот все одолевать умеет. Они видались, и из слов (Была то ангелов любовь!) Она уж много разумеет О том, что мило небесам. А что? — он перескажет сам. И говорит он: «С ней, прекрасной, Мне не страшна была гроза: Синел над нами купол ясный, Как Лейлы синие глаза, И глохнул дальний говор града При ближнем шуме водопада. Моя любовь была чиста! И вот, душой уж христианка, Моя прекрасная турчанка Внимала повесть про Христа. С святою радостью Едема, В своем радушии простом, От бедных ясель Вифлеема Она следила за Христом В его изгнаньи к пальмам Нила; И скоро дева затвердила Дела, места и имена... Бывало, кроткая, она, Любовью к Господу сгорая, Казалась ангелом из рая: Сидела, слушала... уста Порой, в забвеньи, раскрывала: О многом высказать желала И... имя сладкое Христа Одно с любовью повторяла!.. То вдруг — с вопросами ко мне, И любопытством вся пылала... Так дева, в дальней стороне Тоскуя, в сиротстве унылом, От путника, наедине, Душою ловит весть о милом Отцовском доме, где был рай Златого детства. Вопрошает: «Что наш ручей?.. Что милый край?. Что рощи?..» Все припоминает, О всем спросить, узнать желает, И все в ней жизнь, все говорит... Но вдруг затихнет — и мечтает, Как белый истукан, стоит И, слушая, без слов, пленяет!.. Так в храмах на холсте внимает Младая Лазаря сестра Благому Господу — Мария!.. Так часто с девой вечера Мы проводили неземные: Летели райские часы!.. Когда ж из роз и перламутра На нас звезда блистала утра И Лейлы мягкие власы С любовью веял ветер ранний, — Мы, в облаке благоуханий, Рука с рукой, с душой душа Молились молча, чуть дыша, Я счастлив был; моя турчанка За мной с покорностию шла, И уж давно, давно была Умом и сердцем — христианка! Узнал отец... В семействе плач, Зовут меня, ее приводят, Родные с шумным гневом входят: Отец — уж не отец, палач! Беснуясь, саблею кривою С проклятьем в воздухе чертит, И чалмоносцев ряд стоит, Склонясь к коленам головою, Кричат: «Пророк! Коран! Алла!» На Сына Божьего хула В устах, от злобы опененных, Гремит, и изувер-мулла Их подстрекает, распаленных... И вот уж рвут с себя чалмы! И вот уж руки на кинжалах! Кипят, как гроздий сок в пиалах... И пред них предстали мы. Они замолкли, мы молчали, Друг другу руки пожимали: Ничто не ужасало нас. И вот отца дрожащий глас: «Позор великому пророку! О Лейла! Лейла! Ты мне дочь! Была мне дочерью!.. Но року Свою явить угодно мочь И, заклеймив печатью срама, Тебя от светлости ислама Отбросить в гибельную ночь... Но что, и как? За что карая, Мое дитя влекут из рая, Из жизни в смерть, на стыд, на смех? Нет, нет! Быть может...» Тут на всех Взглянул он смутными очами, Притиснул дочь, ее слезами Любви воскресшей омочил — Мне, признаюсь, он жалок был! — И, зарыдав: «О Лейла, Лейла! Ты так душой чиста была И к вере... Что ж ты побледнела? Молва, быть может, солгала?..» Но Лейла руку подняла И — молча раз перекрестилась...[31] Я пробудился в кандалах, В темнице где-то, смрадной, душной; Я вспоминал в больных мечтах Тот миг, тот крест великодушный... Я помнил сабли страшный мах, Порыв родительского гнева... И обезглавленная дева Лежала на моих руках... Но что потом и что со мною? Расстался ль с жизнью я земною, Еще дышал иль не дышал?.. Я ничего не понимал... . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Я заживо в оковах тлел, И скоро иною овладел Какой-то недуг: ноги, руки Хладели, и, полумертвец, Я забывал и жизнь и муки И думал, что всему конец: Уж все во мне оледенело, По жилам гасло и пустело... Но голова была полна И сердце ярко пламенело. Непробужденный и без сна, Мои болезненные очи Я закрывал иль открывал, Все предо мной пылал, пылал Огонь. Толпы, ряды видений — Каких?.. Отколь?.. Не знаю сам, — Всегда являлися очам: Мне мнилось, сладко где-то пели, И, от румяной высоты, В оттенках радужных цветы Душисты сыпались; яснели Гряды летящих облаков; Какая-то страна и воды: Сребро, хрусталь в шелку брегов! Лазурно-купольные своды И воздух сладкий, как любовь, И ясный, как святое чувство Самодовольственной души... И к той таинственной тиши Земное не дошло искусство. Но он прекрасен был, тот мир, Как с златом смешанный эфир. Ни лиц, ни образов, ни теней В том мире света я не зрел; Но слышал много слов и пений, Но мало что уразумел... Однако ж я не прилепился К сим дивам. Я душой стремился К чему-то... сам не знал... к земле. И вот однажды, как в стекле, Нарисовалася мне живо Дикообразная страна: В ней пусто, пусто, молчаливо! Уединенная, полна Была высокими горами; Ее колючие леса Торчали дико над буграми, И над большими озерами, Как дым, висели небеса... И некий глас мне рек с приветом: «Там! Там!..» И ярким, ярким светом Я весь был облит. «Где ж конец?.. Когда, — сказал я, — заточенье Минует?..» И... я впал в забвенье...»

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Над Выгом зарево горит! То, знать, пожар?.. Иль блеск зарницы? Подъедем ближе — все шумит. Там плавят медь, варганят крицы[32]; И горен день, и ночь кипит; И мех вздувает надувальный; И, раз под раз подъемлясь в лад, Стучит и бьет за млатом млат По ребрам звонкой наковальни... Там много их... То кузнецы, Потомки белоглазой чуди. Они не злобны — эти люди, Великорослые жильцы Пустынь, Европе неизвестных; Они, в своих ущельях тесных, Умеют жить своим трудом: И сыродутный горн поставить И добытую руду сплавить... Но не спознаться б им с судом! Об них не знают на Олонце[33]: Чтоб не нашли, скрыть стук и клич. Не беспокойтесь! В вашу дичь Едва заходят день и солнце! Однако ж звонкий свой товар, Добытый в долгие досуги, Они отвозят на базар, Лесным путем, к погостам Шунги: Там ярмарка. Там все пестро И все живет: там торг богатый Берет уклад за серебро; И мчит туда олень рогатый Лапландца, с ношею мехов; На ленты, зеркальны, монисты У жен лесных кареляков Меняют жемчуг их зернистый Новогородцы-торгаши; И в их лубочны шалаши Несут и выдру, и куницу, И черно-бурую лисицу. И хвалятся промеж собой Карельцы ловкою борьбой (Как некогда Мстислав с Редедей). И пляска дикая медведей Мила для их простой души: Так все идет у них в глуши!.. Туда к знакомым забегает Наш добродушный Никанор, Берет винтовку и топор И что-то в лыжах поправляет. Куда ж помчится он отсель? Ему везде простор и гладко: Под сосной ждет его постель, Но на душе тепло и сладко — Он дело доброе творит: Он послан!.. Вот он и, со мхами, С древами, с ветрами, с звездами Советуясь, бежит, бежит И думает про Годунова И про Романовых... За них, Вздохнув, помолится — и снова Бежит... Но вот не так уж тих, Не так уж темен лес смолистый: Людские слышны голоса, Вдали темнеет полоса, Над нею вьется дым струистый, Кресты и церкви... В добрый час! Беги на Русь, в свой путь далекой! Нас ждет наш терем одинокой И недоконченный рассказ Тулвоозерского монаха: Полны надежды мы и страха... Как странно жизнь его текла! Мне то молва передала: Он знал любовь, мечты и славу, Желаний прелесть и отраву... Он видел мир, боренье зла И битвы дерзкого порока С смиренной правдой. Но была Его душа превыше рока. И пусть земные, как рабы, Влачили радостно оковы Земной униженной судьбы, — Он сердцем кроткий, но суровый К лукавым прелестям забав, К затеям суеты ничтожной, Давно с очей своих сорвав Повязку, он узрел сей ложный, Сей странный, коловратный свет, Где с самых давних, давних лет Все та же, в разных лицах, повесть!.. Он не хотел души губить; Лукавства враг, свою он совесть Берег, как шелковую нить — Путеводительницу. Что же? Он был страстнее и моложе, Но меж людьми все одинок. И, возвышаясь силой воли, Глядел, как в душной их юдоли Играл слепой — слепцами — рок, Казнитель, им от Бога данный... Но, житель сих пустынь случайный, Он гнев на слабых укротил И за людей уже молил, И высшие познал он тайны... Так говорили про него. Но мы послушаем его. В Кареле рано над лесами Сребро и бисеры блестят, И с желтым златом, полосами, Оттенки алые горят, И тихо озера лежат На рудяных своих постелях[34]. Уж сосны золотятся днем, И с красногрудым снегирем Клесты кричат на острых елях... Но пусто все на сих брегах, И грустно в пасмурном затворе!.. Одна, одна!.. О разговоре Былом мечтает... Где ж монах? Он обещал прийти!.. — Придет! Он здесь... вздохнул и помолился, И взор от грусти прояснился, И он о прежнем речь ведет: «Не помню, долго ль я был болен... Но раз... — на мне уж нет желез! — Мне говорят: «Иди: ты волен!» Под вышиной родных небес Стоял я долго, как бездушный... Ах! Кто неволю испытал, Кто знал затвор неводи душный, — Как жадно воздух он глотал, Как порывался разделиться — Рассыпаться... чтоб вдруг с землей И с воздухом, с водами слиться — И все с собою слить!.. Что с ней, С душою делалось моей, Когда тепло и блеск эфира И голос из живого мира Ко мне, воскресшему, дошли? Я мыслил, я дышал, как новый... Кипел, шумел народ торговый, И мчались в пристань корабли, Но человек — таков с природы! — Привыкнет скоро ко всему, И даже к прелестям свободы!.. Зачем подробно все, к чему Рассказывать: как, что там было?.. Мне стало душно и уныло... Отца, родных я потерял — И скоро одинок стоял, Как запоздалый в поле колос! Притом — то было ль дум игрой? — Мне где-то слышался порой Таинственный, отзывный голос...» Что в вас, родные небеса? Как трудно расставаться с вами! Но уж полнеют паруса, И флаг играет с облаками, И Смирна ниже, ниже... и — В зеленой влаге потонула... На чьих глазах роса блеснула? Но очи он отер свои — Ему понравилося море И увлекательная даль: Он в ней топил свою печаль!.. Корабль летел, летел... И вскоре Уж к ним повеет с берегов, Где, небом и страной счастливый, Неаполь смотрит горделивый На даль с покатистых холмов. И был он там, где тихо Байя Ночные вторит небеса; И зрел искусства чудеса И древний край — подобье рая. И часто долго он глядел На величавую картину, Когда Везувий пламенел И на кипящую вершину Из тучей сизых и густых, В изломах молний золотых, Дождшшсь искры — вихорь звездный, И из недознанныя бездны Летели камни и, взлетев, Кололись в выстрелах кусками; Вздыхало, выло и — вдруг рев И лава красными реками... Наш друг поэзию любил: Он гроб Марона посетил И прочитал на нем Гомера... И быть любил он там, в тиши, И с ним сокровища души: Любовь, поэзия и вера!.. И было — так он вспоминал — В его прогулках молчаливых, Когда алмаз звезды играл На стекловидных переливах Чуть колыхавшихся зыбей, С зеленым блеском изумруда: «Не знаю, — говорил он, — чей, И как он взялся, и откуда? Мелькнул мне образ молодой: Власы... и стан... и те ж блистали Глаза!.. Но то была она ли?.. И он не отражен водой, Тот образ, не мелькнуло тени... И я ее не осязал; Но видел, мнилось, и узнал Ее в мгновенном сем виденьи... И грусть проснулась!.. Но она На что-то кротко указала, Без слов мне весть одну сказала И скрылась. Как виденье сна, Мне это памятно. И что же? С тех пор тоска и мысль о ней Исчезли... менее тревожен, Я отдался судьбе своей!..» Италия! Страна гробов Неумирающих героев! В тебе так блещет след веков, Былых людей, чудесных боев Сквозь тягостный забвенья прах!.. Но где твои златые годы В своих негаснущих лучах?.. Твои и храмы и народы — Все стало баснью... Все мечта! Лишь неизменна красота Твоей пленительной природы! Синеет ясно высота Над бесконечным вертоградом: И лавр и, в зелени густой, Лимон дружится золотой С янтарным, спелым виноградом... Там был наш друг! Но, увлечен Тревогой непонятной чувства, Недолго жил в стране искусства, Развалин и чудес... И он — Он всю Германию прошел, Искал чего-то... и случайно Людей с неузнанною тайной[35] Вдали от общества нашел; Их, в храминах уединенных, Не знали слава и молва, И в их работах сокровенных Был светоч — мертвая глава, Но жизнь из-за нее светлела!.. Глубоко вникнув в естество, Они дробили вещество, И влага в их стекле тучнела; Они влияние небес В скудель земную заключали И с твердой верой ожидали Для вас неведомых чудес. И далее — былое он Передает, как давний сон. «Я вёсну проводил над Рейном, И было там отрадно мне! Любил бродить я в тиховейном Дыханьи гор. И в той стране В глазах моих мелькали замки И разрисованная даль; И, стихнув, Рейн — был хрусталь, Уложенный в цветные рамки! Там люди счастливо живут! Их здравый ум, их терпеливость И не пугающий их труд Дают избыток. Всюду живость, Изделия прилежных рук, И верный торг и ход наук У них, при нраве их степенном, Полезен сердцу и уму, И, развиваясь постепенно, Он гонит осторожно тьму Невежества и предрассудка. Бывает от страстей пожар! И трудно, трудно сердца жар Подвесть под правила рассудка! Но разве только между них Найдем мы этому примеры! Простой, живой, но теплой веры Они полны. Мне быт у них Патриархальный — был по нраву: Охотно тут забудешь славу И не полюбишь суеты!.. В семьях, в домах, где так опрятно, Как было мне гостить приятно!.. Но тайной сердца пустоты И то житье не наполняло... Не знаю, что мой дух стесняло... И было раз, порой ночной, Когда, меж сна и пробужденья, Мелькают думы и виденья... И свежей памятью дневной, И томной памятью былого Глава усталая полна — Мне вдруг... раскрылась вышина, Как лик младой из-под покрова! Не знаю, оставался ль я Все на земле, иль был возвышен, И с телом, иль одна моя Душа летела?.. Был мне слышен, Был виден, близок мир иной, Как солнце из-за синей тучи... И вот, как помню, надо мной, В средине звезд, путем зыбучим, Белея, стлалась полоса; И мне казались небеса Торжественны и величавы — Как празднество!.. Вдруг клики славы И песни песней пронеслись: Дружины светлых и дружины Крылатых ангелов сошлись И стройно заняли вершины: Не стало в небе пустоты. И се! является Царица Неизъяснимой красоты; На ней венец и багряница, И власти скиптр в Ее десной. Идет... и стала над луной! И, в радостном благоговенье, Склоняется под осененье Благословляющего... И, Покорная, стопы Свои Направила к земле... Толпами Кидались ангелы вослед, Чтоб яркий под Ее стопами Сбирать, как влагу, чистый свет Целительный!.. И вот склонилась Она как будто и ко мне, И ароматом заструилась Небесность. «Нет! Не в сей стране Витать — тебе определенье! Ты знаешь... Вспомяни!.. Иди!.. С тобой Мое благословенье! На Север . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Угоди!» Я недослышал слов, — звать, радость Тревожила мой ум и слух! Но весь я погрузился в сладость, И, как рассвет, сиял юоя дух».,» Так он, к безвестному влекомый, Все шел на Север... Длинен путь!.. Но вот, как будто в край знакомый, Пришел сюда. Тут отдохнуть Желал и мог душой довольной: Один, как Божий воздух вольный, Он изучил сии края... Но пусть он сам!.. Замолкну я... Пусть он опишет нам пожары, Как их застал по сим лесам; И как в глуши гигантом ярым Блеснул Кивач его очам... Так! Пусть же говорит он сам: «В страну сию пришел я летом, Тогда был небывалый жар, И было дымом все одето: В лесах свирепствовал пожар, В Кариоландии[36] горело!.. От блеска не было ночей, И солнце грустно без лучей, Как раскаленный уголь, тлело! Огонь пылал, ходил стеной, По ветвям бегал, развевался, Как длинный стяг перед войной, И страшный вид передавался Озер пустынных зеркалам... От знойной смерти убегали И зверь и вод жильцы, и нам Тогда казалось, уж настали Кончина мира, гибель дней, Давно на Патмосе в виденьи Предсказанные. Все в томленьи Снедалось жадностью огней, Порывом вихрей разнесенных, И глыбы камней раскаленных Трещали. Этот блеск, сей жар И вид дымящегося мира — Мне вспомянули песнь Омира: В его стихах лесной пожар. Но осень нам дала и тучи И ток гасительных дождей; И нивой пепел стал зыбучий, И жатвой радовал людей!.. Дика Карелия, дика! Надутый парус челнока Меня промчал по сим озерам; Я проходил по сим хребтам, Зеленым дебрям и пещерам, — Везде пустыня: здесь и там, От Саломейского пролива К семье Сюйсарских островов, До речки с жемчугом игривой, До дальних северных лесов, — Нигде ни городов, ни башен Пловец унылый не видал, Лишь изредка отрывки пашен Висят на тощих ребрах скал; И мертво все... пока шелойник[37] В Онегу, с свистом, сквозь леса И нагло к челнам, как разбойник И рвет на соймах[38] паруса Под скрыпом набережных сосен. Но живописна ваша осень, Страны Карелии пустой; С своей палитры дивной кистью, Неизъяснимой пестротой Она златит, малюет листья: Янтарь, и яхонт, и рубин Горят на сих древесных купах, И кудри алые рябин Висят на мраморных уступах[39]. И вот меж каменных громад Порой я слышу шорох стад, Бродящих лесовой тропою, И под рогатой головою Привески звонкие бренчат...[40] Край этот мне казался дик: Малы, рассеяны в нем селы; Но сладок у лесной Карелы Ее бесписьменный язык[41]. Казалось, я переселился В края Авзонии опять, И мне хотелось повторять Их речь: в ней слух мой веселился Игрою звонкой буквы Л. Еще одним я был обманут: Вдали для глаз повсюду ель Да сосны, и иод ней протянут Нагих и серых камней ряд. Тут, думал я, одни морозы, Гнездо зимы. Иду... вдруг... розы! Всё розы весело глядят! И Север позабыл я снова. Как девы милые в семье Обсудят старика седого, Так розы в этой стороне, Собравшись рощей молодою, Живут с громадою седою[42]. Сии места я осмотрел И поражен был. Тут сбывалось Великое!.. Но кто б умел, Кто б мог сказать, когда то сталось?.. Везде приметы и следы И вид премены чрезвычайной От ниспадения воды, С каких высот — осталось тайной... Но Север некогда питал, За твердью некоей плотины, Запросы вод, доколь настал Преображенья час! И длинный, Кипучий, грозный, мощный вал Сразился с древними горами; Наземный череп растерзал, И стали щели — озерами. Их общий всем продольный вид Внушал мне это заключенье, Но ток, сорвавшись, все кипит, Забыл былое заточенье, Бежит и сыплет валуны, И стал. Из страшного набега Явилась — зеркало страны — Новорожденная Онега![43] Здесь поздно настает весна. Глубоких долов, меж горами, Карела дикая полна: Таи долго снег лежит буграми, И долго лед над озерами Упрямо жмется к берегам. Уж часто видят: по лугам Цветок синеется подснежный И мох цветистый оживет Над трещиной скалы прибрежной, Л серый безобразный лед (Когда глядим на даль с высот) Большими пятнами темнеет, И от озер студеным веет... И жизнь молчит, и по горам Бедна карельская береза; И в самом мае по утрам Блистает серебро мороза... Мертвеет долго все... Но вдруг Проснулось здесь и там движенье, Дохнул какой-то теплый дух, И вмиг свершилось возрожденье: Помчались лебедей полки, К приютам ведомым влекомых; Снуют по соснам пауки; И тучи, тучи насекомых В веселом воздухе жужжат; Взлетает жавронок высоко, И от черемух аромат Лиется долго и далеко... И в тайне диких сих лесов Живут малиновки семьями: В тиши бестенных вечеров Луга, и бор, и дичь бугров Полны кругом их голосами, Поют... поют... поют оне И только с утром замолкают; Знать, в песне высказать желают, Что в теплой видели стране, Где часто провождали зимы; Или предчувствием томимы, Что скоро из лесов густых Дохнет, как смерть неотвратимый, От беломорских стран пустых Губитель роскоши и цвета. Он вмиг, как недуг, все сожмет, И часто в самой неге лета Природа смолкнет и замрет! По Суне плыли наши челны, Под нами стлались небеса, И опрокинулися в волны Уединенные леса. Спокойно все на влаге светлой, Была окрестность в тишине, И ясно на глубоком дне Песок виднелся разноцветный. И за грядою серых скал Прибрежных нив желтело злато, И с сенокосов ароматом Я в летней роскоши дышал. Но что шумит?.. В пустыне шепот Растет, растет, звучит, и вдруг Как будто конной рати топот Дивит и ужасает слух! Гул, стук!.. Знать, где-то строят грады! Свист, визг!.. Знать, целый лес пилят! Кружатся, блещут звезд громады, И вихри влажные летят Холодной, стекловидной пыли. Кивач! Кивач!.. Ответствуй, ты ли?.. И выслал бурю он в ответ!.. Кипя над четырьмя скалами, Он с незапамятных нам лет, Могучий исполин, валами Катит жемчуг и серебро; Когда ж хрустальное ребро Пронзится горними лучами. Чудесной радуги цветы Его опутают, как ленты; Его зубристые хребты Блестят — пустыни монументы. Таков Кивач, таков он днем! Но под зарею летней ночи Вдвойне любуются им очи: Как будто хочет небо в нем На тысячи небес дробиться, Чтоб после снова целым слиться Внизу, на зеркале реки... Тут буду я! Тут, жизнь, теки!.. О счастье жизни сей волнистой! Где ты — в чертоге ль богача, В обетах роскоши нечистой, Или в Карелии лесистой Под вечным шумом Кивача?..» . . . . . . . . . . . . . . Так он рассказывал. Ему Внимала матерь Михаила, С ним рассуждала, говорила, Дивясь порой его уму, Его судьбине... Ей желалось Узнать, как он владел собой И как держал духовный бой, И что в пустыне с ним сбывалось? И на вопрос: «Покинув свет, Не знал ли грусти сокровенной?» Он дал неясный ей ответ. Вот сей ответ необъясненный (А что хотел он в нем сказать, Могу ли я истолковать?): «На дальнем Севере есть птица. Она, как слышно, иногда Перелетает и сюда. Как мысль, как пылкая зарница, Она мелькает по лесам. Ее, как сон, я видел сам. Грудь — яхонт, и лазурны крылы Отливом золота горят; Напев и длинный, и унылый, И сладостный, как первый взгляд На жениха стыдливой девы. Какие звуки!.. Те напевы Так очаровывают нас, Когда их слышим в первый раз!.. Заман души, так в душу льются! Чудесным счастьем и тоской Все струны сердца потрясутся И растревожится покой, Как только песню ту услышишь: Едва живешь, с боязнью дышишь!.. И время нет... Исчезла даль!.. Как прах, как дым, земное мчится, И мчится все с ним, что печаль. Душа, юнея, веселится, Как после недугов дитя, Куда-то все летя, летя... Но из карельцев чудной птицы Еще никто сей не видал. Пусть ставят сети и пленицы! Кто б был он, чтоб ее поймал? Ее не видят здешних взоры, Но мне порой видна она, И с ней мне милы эти горы И эта дикая страна!..»

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Кто всходит резво на крыльцо И в терем? В тереме ей рады: Вот новое для нас лицо! На ней карельские наряды. То девушка в семнадцать лет, То Маша, дочка Никанора! Она умна, добра и скоро Нашла и милость и привет, И ей оказывали ласки И для нее и за отца. А паша Маша знала сказки! Она у сельского чтеца Училась многому, читала, Наслушалась от стариков; Да уж и свет таки видала: На Шунге в ярмарку бывала, На лове чолмужских сигов[44], Была на берегах Неглинки И воду, верно, там пила[45], И по изгибам Лососинки[46] До Машеозера дошла, И там в монастыре была[47], За здравье части вынимала От человеческих грехов. ...Ив поминальник записала Свою родню. Там, в житии И в старописьменном сказаньи, Узнала, как гласят преданьи, Что лик пречестный Илии Пророка — а отколь, не знаем! — Плыл, плыл и стал. И уважаем Он там от русских и лопян, Сей лик с какой-то грозной славой! Святый пророк казнит обман, И горе, кто с душой лукавой Придет с поклоном и свечей: Сожжет огонь его очей!.. Теперь, разграбленный Литвою, Давно уж пуст, зарос травою Старинный этот монастырь, И Машеозеро — пустырь! Однако ж есть в народе слухи, Что там не пусто!.. В тех горах Живут селениями духи. Точь-в-точь как мы! В больших домах, Лишь треугольником их кровли; Они охотники до ловли, И все у них как и у нас: Есть чернь и титул благородных, Судьи, расправы и приказ. Но нет балов, торговок модных, Карет, визитов, суеты И бестолкового круженья; Нет мотовства и разоренья — Так, стало, нет и нищеты! Счет, вес и мера без обмана, И у судейского кафтана У них не делают кармана. Я не могу уверить вас, Имеют ли они Парнас, Собранья авторов и залы Для чтения. — «А есть журналы?» Нет-с! Ну, и ссоры меньше там: Литературные нахалы Не назовут по именам И по отечествам, чтоб гласно, Под видом критики ругать: То с здравым смыслом несогласно! И где, кто б мог закон сыскать. Который бы людей уволил От уз приличия? И им, Как будто должное, дозволил По личным прихотям своим, Порою ж и по ссоре личной, Кричать, писать, ругать публично?.. Зато уж в обществе духов — Вон там, на тех скалах огромных — Все так приязненны! Так скромны!.. Подчас им... бедным, очень душно! И если станет уж и скучно Смотреть на Глупости земных, На наши шашни и проказы, То псов с собой четвероглазых[48] — И в лес! И вот, лесов чесных Принявши образ, часто странный — То выше ели, великаны, То наравне, в траве, с травой! — Проказят, резвятся, хохочут, Зовут, обходят и морочат... Иди к ним с умной головой, Начитанный теорик, — что же? Тебе ученость не поможет. Ты говоришь: все глушь да мрак. А духи шепчут: «Ты дурак! Сюда, мудрец, вот омут грязный!..» Не так ли иногда приказный, Раскинув практику свою, Из справки в справку ходит, ходит И часто в бестолочь заводит И толковитого судью?.. Но мы о Маше говорили И, бедную, совсем забыли! А Маша в стороне своей Умом и разумом блистала, Про Киев и Москву слыхала, И — уж зато и слава ей! — Бывала даже на Олонце, Дивилась башням и стенам[49] И книги покупала там: Она купила книжку с солнцем, А около него, в лучах, Все цифры, цифры... Что-то важно! То солнце держит на плечах Какой-то бородач отважно! И подпись значит: «Книжка ся Гадальная!» От Соломона Начало мудрости ея! Она читала про Сампсона (Силач, вертел он всех и всё). А этот лист? Тут колесо, Оно в ходу... И человеки — По их одежде как узнать: То немцы, русские иль греки? И видно, одному всползать Наверх так весело, так сладко... Но колесо в ходу и гладко: Скользнул — и торчмя головой! Внизу: бунтующее море, На нем корабль в бою с волной — Все в буре, в суматохе, в споре... А тут, пониже этой при, Каких-то двое под картиной Из мыла дуют пузыри — И выпускают их пречинно!.. И что ж в заглавии листа? «Бедный, бедный человек! Суетится целый век! Счастия сыскать желает, А того не постигает, Что судьба им управляет!..» Не правда ли: ведь мысль проста? И справедлива, воля ваша! Итак... Итак, карелка наша Рассказы сказочных затей И про дела богатырей В семьях читает рыбарей, Когда зимою вьюга взвеет И все замрет и побелеет... В избе бревенчатой, большой. До половины задымленной, Где лавки, сеть, ведро с ковшом, В углу же, древностью почтенной, — Карельский Спас, — она была Отрадой для толпы брадатой: Все цепенели — лишь брала Запас из кузова богатый... То сказки!.. Сказки про Илью, Про витязя Иеруслана И про царевича Ивана. И библиотеку свою Она прекрасно сберегала. Какая роскошь в ней блистала! Картинки... Что ваш Уткин! — в них Все лица — точно наши маски!.. Но тешили людей простых Для глаз ударистые[50] краски И позолота по местам. Теперь рассказывает Маша Все больше про свою страну, И говорила дева наша Про то, что было в старину: Про озеро свое Онегу И про карельца Заонегу. И кто же был он? — Богатырь! И славный!.. Он, с дубиной, смелый, Берег карельские пределы И славил свой лесной пустырь... Грустна затворница, скучает; А Маша весело сидит И про Карелу говорит. Она преважно уверяет, Что есть у них водяники, Воздушники и лесовые. Их часто видят старики Или видали в дни былые — И в этой мнимой пустоте Все полно. Духи и лесами, И на воздушной высоте Владеют, славясь чудесами!.. Так нам карелка говорит И многое в пример приводит: По берегам озер нас водит И молча замечать велит За молчаливыми горами. «А больше, — говорит она, — Дела творятся вечерами!..» Пускай все станет тишина И к островам причалят соймы, Туман постелется холстом, И рыба к берегу хвостом[51], И засинеются, как коймы, Онеги гладкой берега, — Тогда в поля! Тогда в луга! И, познакомившись с лесами, Мы кой-кого увидим сами, Хоть их и трудно подсмотреть!.. Они то, в виде великанов, Кроят одежды из туманов; То, мелкие, в рыбачью сеть Закравшись, жадно крадут рыбу; То шарят в гнездах у гагар; То вдруг обрушат сверху глыбу; То на кого нашлют угар, Под час иной — на скот заразу; И страшную всегда проказу, Чрез знахарей-кареляков, На свадьбе сочинят. В волков (Да, да, в волков!) — гостей и свадьбу. Невеста ищет жениха, А он... Далеко ль до греха!.. Он, бедный, в чью-нибудь усадьбу Охотой рвется на капкан!.. Так духи всем располагают: Тузят ленивых поселян И красных девушек пугают... Так в тереме, наедине, Карелка сказки говорила, А мне молва их повторила, И эти сказки — вот оне:

Сказка первая

«Зачем тут ели вдруг не стало? Ее унес наш богатырь: На Мурму шел он в монастырь; Вдруг стадо на него напало, Как войско целое, волков (Конечно, посланных духами). Но, вмиг управившись с волками, Добрался он и до духов И видимых своей дубиной Громил и бил он, как пестом, А невидимок гнал крестом, Считал их козни — паутиной!.. И силой честного креста Он их — воздушных скоморохов! Их не спасла и высота!.. И он — правдива повесть та — Из озера сонливых лохов Пробил в Онегу ворота: И стал пролив там Саламейский... Пускай с насмешкою злодейской Клевещут духи на него: Он не боялся ничего! Мы помним змея Тугарина: Он триста сажен был длиной И горы подымал спиной; Но Заонегина дубина Ему далась порядком, знать: Мы помним, изо всей Карелы Сошлась, как туча, наших рать: Метали камни, копья, стрелы, А змей бойцов и не слыхал! И, лежа на скалах Онеги, Им в уши бурею свистал И пол-Онеги расплескал Хвостом. Но все от Заопеги Он не ушел! Избитый чуть, Чертя густою кровью путь, Чуть сонный, и Укшу дотащился И там у Косалмы свалился. Он так лежит там и теперь: И с той поры огромным телом Загородил на Кончу дверь[52] И лег, как толстая плотина; Его покрыла пыль и тина, На нем скопилася земля — И вырос лес. Теперь там пашня, Два дома, мельница, поля... Так наш силач — живая башня — Свою отчизну сторожил; Возвысил нас, себя прославил И рати всех воздушных сил (Он с ними крепко не дружил) И страшных леших в грош не ставил, Подчас щелчки давал горам; Две сосны с корнем, вместо весел, И сойму на плеча — и весел, Не дует в ус водяникам!..

Сказка вторая

Шумит шелойником Онега, Идет, нахмурясь, Заонега; А лешие в своих лесах Поют. В их хриплых голосах Есть что-то дикое. Но что же И про кого поют они? Их что-то мрачное тревожит: Они нам, говорят, сродни?.. Не знаю я, в котором веке Бывали очень близки к нам[53], И вот теперь о человеке Грустят, грустят, к его бедам В их песнях слышно сожаленье. Поют: «Зачем он, бедный, пал, Оброс грехом и стал так мал — Забыл свое предназначенье!.. Ныл век, когда его был рай!.. Теперь, возвышенного чуждый, Зарылся он в земные нужды... Родись, томись и умирай! Что день, что час — все ближе к гробу!» Так лешие поют в лесах, Но в бесковарных их сердцах Они к нам не питают злобу.

Сказка третья

На сойме едет Заонега, Сам надувает паруса. А кто на камени у брега Сидит и чешет волоса? То водяник! И вдруг не стало!.. И не колыхнется вода! Что ж под водою заблистало? Сады, деревни, города, Жемчуг, хрустальные дороги И золоченые мосты. И в этом царстве красоты Сидел монарх, на троне, строгий. Он строг, но светел он умом. И, как вода, он чист. И духи Долговолосые по нем — Правдивы все, умны... Но сухи И в обхождении своем Страх как неласковы. Все честность Да правоту при них храни. Зато грядущего безвестность Читают, как букварь, они! Они не терпят в человеках Жеманства, чванства, хвастовства, Двумыслня в полунамеках, Притворства, лжи и удальства. В лице — стыдливость, даже томность, Будь в нраве тихость и, с умом Большим, во всем большая скромность!. Но где ж сыскать все это? В ком?..

Сказка четвертая

Гладка, как зеркало, Онега; Осенний воздух свеж и чист; Ни синий, ни янтарный лист Не шелохнется. Заонега После обеденного сна Идет путем к лесному Уру[54] Сбирать душистую мамуру: Она в то время новизна! Все тихо, тихо и сонливо; Порой лишь под овсяной нивой Взревет медведь; но вот жужжит И вьется... Что такое!.. Мухи?.. Но Заонега говорит: «Я знаю вас, воздушны духи! Надоедать вы мастера: У вас любимая игра, Чтоб человека обморочить, И осмеять, и опорочить, Подслушать, сплетней наплести, Кутить, мутить, болтать, ввести В обман и потчевать ловушкой; Что ж, человек вам дан — игрушкой?..»

Духи-насмешники

«Ха! ха! ха! ха! ха! ха! ха! ха! — И эхо вторит: «Ха! ха! ха!» — Вот так-то судит сын греха! Мы виноваты?.. Вот прекрасно! У них и тяжбы и грабеж; Язык — игла, и нрав — как еж; В душе разврат, и в сердце страстном На злое похоть, лесть и ложь! Их судит думный дьяк из платы; Они друг друга тянут в суд; Друг друга лишь во сне не бьют! А духи чем же виноваты?.. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Смотри! Повсюду неизменность: Все так же ловит мух паук, Ползет стезею грязный жук. Все та ж зимой в медведе леность, Все так же жаден тощий волк И так увертлива лисица: Задолго весну слышит птица: И вот лебяжий белый полк Летит в карельские озера, А человек?.. Хоть для примера Возьми себе любого сам И вскрой: заметь, разметь, исчисли Его желания и мысли!.. Сегодня данник небесам, И набожен, и осторожен! А завтра, смотришь, брат бесам И вечно ложен, ложен, ложен... Подьячий врет перед дьяком; Дьяком лукавым пред царем Перелукавлеи воевода: Им ложь — что соль! Мила свобода, Все просят воли от судьбы, А сами жалкие рабы — Ковша, и штофного наряда, И женщины лукавой взгляда... И Богу — свечку, а рублю Закабалить готовы душу!»

Заонега

«Ну полно ж врать: я не люблю! Вы знаете: я вас не трушу!» — Так Заонега... Но кипит Воздушников лихая сила! Хохочет, дразнит и шумит — Уж Заонегу рассердила... Но Лазарь в Мурме[55] зазвонил (Угодник с братией там жил) — И духи тотчас присмирели, И Заонега стал смирен. Прогнал врагов вечерний звон: То в Мурме повечерье пели... . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ