Помоги проекту - поделись книгой:
Так уютны нагретые за ночь ложбинки оврагов, просторны гамаки бурой листвы, нежны колыбели, выстланные фланелью мха. Раскачиваются туда-сюда, такая18 сквозняку, что томится понавдоль просек. Плещется наискось косовым19, переча стволам, что спят вповалку вечным сном. Как кинуть всё это? Бежать, выстуживая бока, выискивать потаённые дальние уголки и закуточки. Чтобы уж на этот раз согреть их, зарыться поглубже и дремать… дремать… дремать.
Жизнь пенится через край заснеженных обрушенных зАмков стволов. То там, то тут мелькнёт стриженной серой полой шубки мышь, глянет лукаво, приподнимет подол легонько, не обнаруживая наготы… И-и, – прочь, в причудливые изощрённые чертоги, смеясь задорно.
Оставлена и позабыта корона дерева, на поверку- пень пнём, а с приглядом… Неловкий резкий жест мороза, и – сыплются из швов его сюртука заспанные, вялые, доступные… Кто – не разглядеть, птицы проворнее.
Колосятся следы на мели пороши. Личат20 лес разложенные повсюду их торопливые букеты. И радостно от того. Что не один. Не одинок.
Время
Скрипит калитка леса на петлях ветра. Сквозь просвет расшатанных досок забора, виден налёт седой пыли. То пепел сгоревшего дотла года. Снег.
Свечение звёзд где-то там, в пыли потолка. Ночи сумрак, на фоне сиреневых дней, незаметен. Сливается время.
Сливаясь в оврага воронку, вечер стынет, желейно густеет та тьма, что к полуночи блекнет. Белёсые месяца очи ненавидят, не видят, иль смотрят любого насквозь. Наперёд, о котором не мыслят.
Упиваясь лишь тем, что теперь, и считают удары тяжёлым о дверь, что вот-вот отворится, но сдержана малым. Та малость… незрима. Это – время, что мило, что мимо, что мнимо.
То, что есть сейчас
Сразившись с оконным проёмом, толкнув его отважно выспренным сердцем, дятел замер опершись о воздух. Приложив к себе стылое полотнище юношеской горячности песка, заглянул вонутрь дома. За ним наблюдали. С улыбкой и нежностью. Отметили изящность кисти, опрятность костюма, округлость форм, славный завиток на макушке…
Дятел оценил внимание к себе, то, что намного дольше нескольких мгновений, не пустошное21. Воодушевлённый, ловко перебрался на локоть подоконника и принялся за трапезу. Привычно орудуя клювом, как куайцзы, палочками для еды, тянул шею поверх горки зёрен, касался глазами направленного на него взгляда и нарочито озорно слизывал мелкие крупинки овса. Подслащённые каплями снега, они сделались похожими на кисель. Свёрнутый в трубочку, розовый язык выдавал в нём ребёнка, чьими шалостями озабочены меньше, чем пересчётом назиданий по его адресу.
КапЕль дробного стука по блюду подоконника, ритмичные прикосновения мокрой пятерни снегопада…
От блестящего дуновения прошлого, к грядущего радуге, мерно колышется занавесь дня. Но отчего так невзрачен и бледен лик теперешнего, что наблюдает за нами через немытое окно?!
Вот же он, дятел, склоняет голову слегка и кивает согласно, пенится молоком на губах его восковица. Рядом – поползень, с едва заметным румянцем, да цыганской иглой клюва. А подле синица, надмевает22 нездешним загаром…
Стоит ли мечтать или вспоминать об этом? Стенать или любоваться? Но – жить! Тем, что есть сейчас.
До той поры, пока день не погасил света, дятел всё сновал подле дома, роняя многоточия на неписанные листы нашей недавней догадки. Он-то давно существовал лишь тем, что имелось в этом самом т е п е р ь. Иначе он не умел.
Вины усталость
В лесу пахнет тёплым, только из стирки бельём. Простыни снега развешаны, но ещё не просохли. Частью они полны, частью истёрты, как желания, что истончаются подчас, источая аромат усталости.
Кто виновник, её и всех несчастий наших? И не это ли понятие вины, само по себе, и есть причина, повод и предлог всего, что происходит с нами в это бесконечное одночасье? Быть может, отсутствие ощущения счастия в нас самих, – та самая запятая, зацепляясь о которую, держится род за родом появившихся на этой земле. Это не вопрос. Это – ответ.
В неустанных поисках безмятежности, мы проводим жизнь свою, а достигаем косненья23. Так ли, нет? Мира и тишины жаждем? С какой долей тщания совершаем поступки на этом пути? Ведомо не нам. Ибо ведомы. Как признать сие? Кому признаться? Хотя бы себе.
Гравировка тени ветвей на нетканом холсте небосвода. Благовоние пейзажа. Изящные иероглифы лунной походки пернатых. Не поверх твоих, но рядом. Все из одного родника. И ты идёшь со своей горстью от него, и не донесёшь никак, роняешь капли. С досадой оглядывая других, роняешь себя.
За стальными створками дверей души, что отворяются со скрежетом зубовным – хрусталь сердец. Те так похожи на лёд, но это не он. Сердца бьются от горестей, а тают слезами, навстречу доброму слову и взгляду. Любому! А если этого нет? То и сердца нет.
Доля
любви
Мы все знаем главную долю25 бытия, но редко имеем её в виду26. Жаждем любви подвигов подле, но не берёмся трудиться над этим сами. Ибо непросто. Не по силам, подчас.
Извинять непростительное, терпеливо сносить, чему прощения не сыскать. Находить оправдания, а то и вовсе терять повод всякой неправде. Не без труда прятать обиду свою, верно рассудив о причине гнева: она в тебе, и только в тебе.
Сердце рвётся наружу. Вы… – сказать!!! Но смолчать. Каплями воды после дождя, что стекают с листа, кровью по венам: так… так… так… Зубы ломит от не сказавшихся27 слёз… Но тем слаще то, что после, – мягкость взгляда, поволока речи, шорох руки по волосам:
– Прости… – беззвучно. Как песнь, что слышна лишь одному.
– Тебе! Этого! Мало?!
– Довольно.
То ли остановил, то ли вправду немало.
Любовь к себе – источник сострадания к окружающему. Должно быть28 так… Так должно быть! Но, где сыскать, как выправить путь её, чтобы в себе задеть то, самое?! И уметь после, в отражение – не мельком, но прямо, глаза в глаза, с улыбкой участия, с тем чувством, о котором молчат, если оно есть:
– Ты счастлив?
– М – м …
– А я – да!!!
– Так что во мне не так?..
– Всё так, да только…
– Ну, ответь же!
– Тебя можно назвать… исполненным нелюбви.
– Не понимаю.
– Вроде говоришь верно, и даже поступаешь по совести…
– Так что же тогда?!
– Тяжело находится рядом с тобой. Тяжело.
– Тебе? Это тебе со мной тяжело?!
– Таки да…
Ценить себя в виду камина собственной совести непросто. Все наши непохожести спорят промеж собой у общего истока, упустив из виду то, что, измучив, любовь теряет себя. Ибо та, о которой грезим, умиротворяет, делает счастливым и спокойным…
Ведомы душой, мы переполнены намерением любить и желанием разделить её со всеми.
Чёрные чётки дней. Чёткие, чтобы постичь, минуя препоны, как оно всё устроено вокруг. Не отвлекать от зеркала, которое отражаешь ты в своих глазах.
Продрогшее
Хрупкие обмороженные руки деревьев бессознательно терзали тельняшку неба на груди. Невыспавшись, утро выглядело настоль неряшливо, что вполне сошло бы за сумерки. Даже то, что облако спелым одуванчиком заплутало в кроне дуба, не делало начало дня более нарядным.
Длиннохвостые синицы насупились, как школьницы, и обступив осину, принялись обкусывать кисленькие почки. Галдели и роняли шелуху к её порогу.
Надломленные временем пеньки, чёрствыми куличами возлежали посреди застолья полян. Тусклый огонёк беличьей суеты теплится промеж них, слышим едва-едва.
Лось чеканил шаг без утайки. Косули спешили куда-то, мимо задумавшего лето оленя. «Так ли?!» – громогласно сокрушался дятел, где-то там, над головой.
Молча, вопреки обыкновению, по грудь стволам, грузно парил ворон. С поклажей, в который раз. А снизу, во след, недовольный со сна, ворчал ёж. Должно быть был чем-то расстроен, но до весны про это не узнать.
Чепрачные тропинки. Жаден снег.
Слегка просЫпал. Им ли быть довольным?
И вольный ветер стал больным невольно.
Он волен делать то, что не для всех.
Да куст негибкий, листьями – ворсинки.
Прошла чуть ближе, чем могла, лиса.
Росой замёрзшей – две моих слезинки.
При взгляде на продрогшие леса.
Ночь
Озябший куст тычется щенком в ладошку. Тлеют звёзды. Ночь в сиреневом зажимает баррэ Ориона. Под шагами её расторопной походки, – хруст ступеней и скрежет слепой бело… снежных резцов. То – во сне.
Рысь пугаться ленива. Ухом водит, следит, – кто-то шествует мимо. Лис, потуже свернувшись клубком, согревает прохладные уши. Уже… крепче… теснее. Дремота непросто даётся.
Сонно тень осеняет рассеянным светом. Заяц меряет насквозь поляну неспешно. И протяжны прыжки, невесомо замедленны, тунны29.
Похваляясь луны перламутром, будто жемчуг раскатистый, – утро. Но скатиться она не спешит. След, оставленный пальцем, глазницы. Дразнит, сетует, цветом разнится…
Настроение – ложная участь. Частью – так. Но, к несчастью, не мучась, не бывает. Похоже на это.
И вдали от навета30 рассвета, так округа собою довольна. Согласишься ты с нею невольно, под приглядом сиянья луны. Да развеет сомнения ветер, что прозрачен, и дерзок, и светел.
Толика
Дятел деликатно касался стекла, прикладываясь к его прозрачной льдинке то левой щекой, то правой.
– Привет! Ну, чего тебе?
– Ка-ши! – беззвучно просила птица. – Ка-ши!
– Ну, подожди, сейчас принесу.
Поделиться книгой: