Помоги проекту - поделись книгой:
Пока я безуспешно боролся с нахлынувшими чувствами, совершенно обессиленный дятел присел на ту самую ветку, что некогда задержала полёт кисти листьев дуба. Спустя мгновение, рядом примостилась синица с надкушенной котом головой. Она дружески подтолкнула соседа плечом, и позвала за собой к нашей кормушке, что всегда была полна. Это было её наследство, которым она делилась.
Оставив дятла одного, синица взлетела. Полёт удавался птице зримо нелегко. Но уходила она с лёгким сердцем.
– Спорим, дятел наверняка бы нашёл кормушку и сам!
– Но получить её так – лучше! Ибо только тогда это по-настоящему, и с горчинкой неразделённой любви, что передаётся от друга другу, из рода в род.
Зяба
и заяц
– Что ж такое, ну кто опять не закрыл за собою дверь? Сквозит! – наваливаясь боком, раз за разом рыба пыталась придавить плотнее полотно матовой витражной двери к раме пруда, но ей это не удавалось никак. Жемчужная испарина вперемежку с ноготками чешуи, приставшей в нескольких местах, были единым доказательством усердия рыбы. Дверь упорствовала. Более того, неумеренно выказывая свою распущенность, вихлялась на обильно смазанных оттепелью петлях из стороны в сторону. Временами задевала бедром берег, дабы убедить в своей стати. Впрочем, делала это шёпотом, деликатно …как бы. Потому, злиться на неё было совершенно невозможно.
Убедившись в тщетности своей затеи, рыба отступила. Окутав шею шёлковым китайским платком, ушла в тень тины. Дурно скрывая от окружающих досаду, беззвучно пережёвывала негодование, временами вздёргивала невольно пухлой нижней губкой. Но молчала по-прежнему, ибо считала неприличным делиться переживаниями вслух.
И в тот же хмурый час, свет проходящих мимо машин гладил траву у дороги. Заодно коснулся и зайчонка. Взрослого, но хрупкого, как подростка. В детской шапке с аккуратными ушками и курточке, как бы из цигейки. Подгоняемый мягким веником светлого луча, заяц побежал было по дороге, но скоро передумал, свернул на обочину и остановился, пропуская тех, кто торопится. Зайчик никуда не спешил. И вдруг… Пуля лизнула его горячим языком, да укусила легонько, неглубоко оцарапав бедро. Ушастый – кубарем в кусты. Перезарядив одностволку, охотник остался поджидать добычу. По опыту он знал, что зайцы всегда возвращаются на прежнее место. Но, оказалось, не все из них читают правила, которые предписывают, как жить. Зайчик не желал бегать по кругу. Оправдывая ленью своё отвращение к чтению, с удовольствием разбирал вирши запахов и следов. Даже тех, что на расстоянии вершка от земли были уже неощутимы. Он жил своим умом, предпочитая сделать маленький шаг в сторону, и вырваться из замкнутого круга, чем играть по навязанным судьбой законам.
Охотник же вознамерился обождать на том месте, куда обещала приползти его добыча. Хотя проку в этом не было, так как он давно уже обнаружил себя. Охлопывая бока, тревожил кровь. Тихонько скулил, обогревая нос с изнанки. Не таился и зяба. Открыто щипал его за щёки и уши, стращал хлопушками пропитанных дождём сучков.
Через некоторое время, насквозь продрогший охотник ушёл. Следом удалился мороз. Проходя мимо пруда, плотно прикрыл дверь, чтобы рыба могла спать, не опасаясь сквозняка.
А заяц так и просидел в кустах. Потирая бедро, глядел вослед обоим. Охотника ему было немного жаль. Неплохой, в общем, мужик. Нет-нет, да и одумается, будет в лес по грибы ходить. Мороз, – тоже ничего, но себе не принадлежит. Подневольный он… человек…
Точка
Воробьи над дорогой снуют мошками. А рядом – пенёк тянет свои осьминожьи ножки в стороны. Он дурно спал этой ночью. Ему снилось, что мама баюкает его, гладит по щеке, шепчет тихонько на ухо: «Ничего не бойся, милый. Я тебя люблю…» Припомнилось, как в летнюю жару она манила к нему прохладу, как бережно кутала ледяными ночами августа. Расчёсывая роскошные кудри по утрам, прятала от него пряди, что выпадали сами по себе. Когда их набралось довольно, и он заметил-таки, как поредела мамина шевелюра, она поведала о том, что вскоре им придётся расстаться:
– На рассвете прилетит птица, которая проводит туда, где будет проходить твоя жизнь, – ласково сообщила она.
– А разве нельзя остаться с тобой? – спросил он.
– Нет, мой милый. Это невозможно.
– Но почему?! – заплакал он, и мама, пряча свои слёзы за струями нечаянного слепого дождя, ответила:
– Подле меня ты останешься таким же слабым и маленьким. Для того, чтобы тебе набраться сил, нам необходимо находиться вдали друг от друга. Если посчастливится, то мы будем видеться. Если нет, поверь, моя любовь так сильна, что, где бы ты ни был, я встану на твою защиту.
– Как?! Если я не смогу дотянуться до тебя!? – расплакался он.
– Поверь мне, малыш. Всё будет хорошо. Расставание необходимо.
Наутро небольшая птица ухватилась за перевязь его колыбели и унесла довольно далеко от того места, где он появился на свет.
Прошёл год, а, может быть и все три. Он кое-как пережил расставание с мамой, перерос бакенбарды мелких кудрявых корешков и начал набирать силу. Его плечи уже были довольно широки, а талия едва ли достигала половины вершка, но птицы уже начали поглядывать в его сторону, рассчитывая вскоре воспользоваться его покровительством.
И вот однажды где-то неподалёку раздался ритмичный звук, который был ему знаком. Созвучие бессердечности и неотвратимости, траурный ритм бренности и ягодный запах крови. То, от чего происходил этот звук, случалось где-то рядом, иногда даже на его глазах, но не с ним. На этот раз коса размахнулась подле его неокрепшего стана.
– Стой! – Косарей было двое, и один придержал руку другого, – Ты проверил, это срезаем или уже нельзя?
– Ну, коли оно больше полвершка, то не трогаем.
– А это?
– Ровно. Половина.
– Ну, так…
– Что?
– Убираем или пусть его растёт?
– Да… какая разница, коси!
Дерево задрожало так, что немалая часть его листочков покрылись испариной. Оно остановило вдох, зажмурилось, дабы не видеть, что с ним сделается, и…
– Шик! – пучок срезанной у ног травы пал, а поверх – разломленная надвое ручка косы.
– Ну, что ты будешь делать, – косарь снял лезвие, обтёр его травой, обмотал тряпицей и спрятал в мешок. – Ну, не судьба. Пусть растёт.
Когда наш герой осмелился открыть глаза, то первое, что он увидел, была брошенная ручка косы. На сколе её середины, под гладкой тёмной поверхностью обнаружилось светлое пятнышко. Оно билось едва заметно, как точка, которая вершит все истории и починает жизнь.
Что-то знакомое привиделось дереву в этом биении.
– Мама… Ма-ма! – закричало оно так громко, что услыхал не только лес, но и те, которые казались людьми.
…Я сжигаю жизнь сразу после прочтения. Каждый раз. Изломанная, как папье-маше, она горит охотно. А после я иду подбирать сонных мух с прохладного подоконника. «Пусть их! – думается мне… – поспят до весны» «Ещё чего!» – твердит внутренний голос. «Нехорошо ж.…», – сокрушаюсь я. «Без разговоров!» – категорично ставит точку Голос…, и я вспоминаю о той точке, что… Ну, вы уже знаете.
Нельзя навязывать людям свои ценности, ибо они легко могут растерять свои собственные…
Вещь
Дятел стучал по недопитому фужеру ствола, привлекая внимание общества:
– Тише! Тише же! Прошу вас, дайте сказать!
Он был взволнован против обыкновения и часто дышал.
Воробьи остановили кадриль, и с одышкой просыпались горстью на куст калины. Поползни немедля оставили взапуски13 с синицами и расселись по сутулым веткам ясеня. Подначивая друг друга, потолкались недолго и затихли нехотЯ. Снизошёл даже вОрон. Державшийся обыкновенно особняком, он рассудил, что дела подождут, и присел на крышу сарая, дабы узнать, о чём, собственно, речь.
Дятел стукнут ещё разок, возбудив в откупоренном дереве трепет так, что оно зазвучало и, обернувшись к собравшимся, сообщил:
– Долго говорить не стану. У всех свои заботы. Но… обстоятельства вынуждают. Надеюсь, все заметили, что с каждым днём свет горит всё дольше…
– Ха, вот тебе, нашёл новость. Ночь зевает, ленится, а день теснит её к краю скамейки понемногу. Вот-вот, ещё чуть, и совершенно уронит. Эка невидаль!
– Ну, вовсе-то не спадёт…– начала было синица.
– Это ещё не всё. У нас в лесу появился человек. – перебил её дятел.
Собравшиеся замерли, и, как один, обернулись на зачинателя14.
– Вы уверены? – подал голос вОрон?
– Всё указывает на то.
– Что именно? – потребовал уточнить вОрон.
– Это, наверное, кабан ходит, кашляет, а дятлу с его настойчивыми намерениями пошатнуть устои общества, мерещится всякое, – вновь подала голос синица и хихикнула, но дятел удоконил15 её вопросом:
– Кто из вас использует во время еды или ночлега что-то, сверх данного природой?
Собравшиеся недоумённо переглянулись.
– Вот и я про то, – вздохнул дятел.
– В самом деле, в последнее время в лесу всё чаще стали попадаться… вещи. То, что не растёт, не рождается, не приносит ветром. – сообщил поползень
– Ну, ветром-то теперь к нам заносит невесть что, и я вам прямо скажу, – покачал головой вОрон ,– спасения от этого нет. Бывало, тянешь волоком, почти по-над землёй, подальше от леса, нечто, чему и названия-то уже не отыскать. Так что даже едва не надорвёшься. К свалке положишь аккуратно, а через некоторое время всё тут, у нас оказывается, и с собой ещё чего прихватывает поверх. Так что, думаю, нет человека. Ни там, не тут.
– Ага! Следы есть, а его самого нет? Так не бывает!
– Бывает, если судить по тому, что нас подстерегает… из-под пробки листвы, вместо шляпок грибов…
Птицы заголосили, заспорили, подняли шум. Дятел занёсся было над стволом, чтобы стукнуть в доску16, созвать всех, кто не пришёл, навести порядок, да передумал. Не от них разладица17 в лесу, не потому…
Из кустов вышел ветер. Принёс вещь, погнал её, играючи, по лесу. Лиса язычком пламени промелькнула мимо. Решила, что мышь. Обозналась.
Снег нездоровыми пятнами проступил на щеках земли. Долго возилась она, готовила зиму. Просыпала муку и пудру. Сладко… Но не вышло её, тесто не подошло. То ли не время ещё, то ли упущено оно…
Поленница
Они располагались плотно друг к другу. Плечом к плечу. Со стороны казалось, что единообразие, коим гордятся служивые, в полной мере может быть вменено и им. Но то виделось лишь издали, без подробностей. Минуя пространности и околичности. Так, как это предпочитают делать люди поверхностные, избегающие рассуждений и раздумий.
Ступив ближе, можно было примерить к себе их звёздность, коснуться падений и взлётов, степенности и размеренности судьбы. Среди них были недоросли и гиганты. Здоровые с виду, но испорченные в самой их сути. Негодные на первый взгляд, но надёжные, как истина. Та, что от земли.
Поленница, в которой оказались они все, стала последним пристанищем. Ступенью в незримое, возбуждающее всеобщее любопытство и великий страх.
Плохо видимые различия открывались вполне лишь в пламени, которому отдавались без слов или постепенно. Чем прославили они свою отчизну, места, которые покинули по принуждению или невольно?.. Только стойкость, с которой они не покорялись тогда, и жар, что отдавали теперь, предоставлял понятие, кем они были отчасти. Скопищем похожих один на другого, стремящиеся схорониться за спинами друг друга или роняющие себя вперёд, дабы перехватить предназначенный иному удар.
Толпа. Поленница. В ком больше пепла, в ком огня…
Как знать… как знать…
Была не была
Причудливо растрёпанный камертон сосны задаёт тон первым дням года.
Дятел голубем, в смущённой навек ермолке. Синица в траурной кипЕ. Перехватывают промеж травы крошки жизни. Как ни малы, трудно принизить их лепту. Цена каждой – вдох, время, вечность.
Сквозь плетень поваленных деревьев, леса не разглядеть. Шрамы летних гроз, надломленность, смущение, – всё там. Сокрыто от сторонних суждений. В опушке седых лугов, с пробором русого пролесья – достойно памятного взгляда.
И тут же, всего в паре шагов, – очевидность снега, признак поспешности – пробитый падением ворс сугроба и прерванный след зайчонка.
А на реке, у края обширной, во всю даль полыньи – утки. В раздумье, – сойти ли с берега льда в пасмурную воду или обождать весны. Только вот …сколь ждать? Да и возможно ли? Отчего не вздохнуть глубоко теперь? Оборотиться зова супротив и ступить. Как бы не была холодна вода.
Настасьин день
– Ой! Уйди! Мешаешь! – гонит лес.
Поделиться книгой: