Календарь природы

Печка, завиток на затылке воды, исчезающей в стоке, парад планет на виду у ясной ночи, морзянка дятла, насмешка ежа, одобрение летучей мыши… Это не что иное, как бытие на скорости шагов улитки в холодную ночь. Так ли неторопливо оно, в самом деле. Какова в нём мера нарочитой отстранённости ото всего?

Паук плетёт сети, повинуясь напору своей голубой крови. Поперёк течения жизни. Наперекор ей. И бывает повержен часто… Но – честен всегда, ибо находит место в душе каждому цвету из радуги белого света.

В муках оттепелей рождается весна, – страшится, тянет время. Стужа таится за спиною летних ночей. Выгадывает, не иначе. В одной вязанке хвороста дней – всего понемногу: недосказанного, не расслышанного. Больше – от той, принижающей, дающей надежду полуправды. И, – что же с ней не так?! Питая один другого, – телами ли, страхами, – кто вернее?

Подросшие птенцы превышают один другого, поедая тяжёлых спросонья мух, нелепых в зиму комаров и мошек. Они так похожи на отца и мать. И всё же, легко отличимы от них. И свежими пуховыми жилетами, надетыми поверх, для тепла, и вальяжным видом, небрежными манерами, разборчивостью. Привыкли к тому, что послаще. Упорствуют лишь в дури притворной. Дети же…

      А рыбы в полудрёме, сквозь узорное стекло воды, шепчут о своих снах… Им верим наивно, да ждём пробуждения прекрасного цветка из семени, выпавшего с горстью мёрзлой земли. Он глядится сорняком. Но, мало ли… Чем мы, люди, кажемся! Утро-то – доброе, по-доброму к нам! Если наступило…

Жизнь – тонкая материя. Прозрачная красивая паутинка. Можно идти прямо на неё и не заметить. Лишь стереть с лица, как помеху, – глядь, а её уж и нет.

На всю оставшуюся жизнь

В природе существует нечто, что витает в воздухе, мерцает, словно мираж. Не потому ли ясность понятому рознь. Не от того ли так сложно принять друг друга?

Искры истины, высеченные соприкосновением поэзии души и "прозы" бытия, позволяют прочувствовать скорость его течения. Нервность линий. Вездесущность его.

Осознанность происходящего – главное в жизни. Но достигнуть сего непросто, как роднику наполнить океан в один день. Все, что есть, оно или "до", или "после". Настоящее – так влажно и неуловимо. Для того, чтобы ухватить мгновение за край его прозрачного призрачного подола, надо большое умение.

– Желание… Умение тут не к чему. Оно только мешает. Это навык повторения чужих ошибок. Как говорится: «Дурацкое дело…

– …нехитрое!» Ты скучала?

– Я давно перестала искать тебя в своём сердце.

– Ого! Ты стала жестокой?

– Так бывает. Когда много плачешь, делаешься жёсткой.

– Чем я виноват перед тобой?! Мне сказали, я засомневался. Но как я мог не поверить… ей!!!

– Прости за банальность, но верить нужно только сердцу.

– Наверное, да… Но все… все были настроены против тебя!

– Может и так, но ты даже не попытался никого переубедить. А существовать ради сторонних одобрений недостойно ни человека, не дождя. Но… Я всё равно тебя люблю.

– Это всё, что мне нужно знать…

– Я ещё не договорила. И.… ты понимаешь, что мы больше не увидимся? Никогда.

Заготовленная фраза о том, что он растёр её любовь, как плевок по дороге, добила бы его. И она не стала продолжать, так как не хотела делать ещё больнее.

Он поднял на неё растянутые рыданиями, почти слепые глаза:

– Как это? Как же? Увидимся, мы обязательно увидимся…

И он захлопотал, принялся говорить что-то неубедительное, ободряющее, нелепое…

…Усадив её рядом с собой к поминальному столу, он стал спокойнее. И, обращаясь за очередным пустяком, улыбался глазами, как в детстве, – ласково, с янтарной искоркой, которая теплилась в глубине, как огонёк далёкой свечи.

А она… Она молча ловила запах его дыхания, впитывала звук голоса… Стараясь запомнить всё-всё, до капли, до полутона. Чтобы хватило на всю оставшуюся жизнь.

Зима рыдала. Мокрый снег тёрся об её холодные щёки и тоже плакал. Ему было жаль всех: и её, и себя. Ушедшее скрылось. Не разглядеть того сквозь шторы снегопада. И двери лет захлопывались одна за другой, всё скорее и скорее. Не испрашивая одобрения ни у кого.

Ведро

Ночь. Луна взяла выходной. Деревьям не видно друг друга и, чтобы не было страшно засыпать, тянут они руки ветвей навстречу ближнему и тихо зовут:

– Ты тут?

– Здесь я, не бойся, спи.

Простуженные их голоса срываются с верных нот и тонут в водовороте ночного ветра. Он шумит во тьме без стеснения. А тому, кто возьмётся его перекричать, и самому становится не по себе от собственного бесстрашия.

Косули, заяц, – вот и все смельчаки. Прочие храбры не так.

Но как вздрогнет от крика косого лес, то гонит его прочь. Девять вёрст за четверть часа пробежит он, да после – скачет назад, просит принять под сень. Сонный, квёлый юркнет под одеяло и – спать, оставив пятки за порогом без задних мыслей, что выветрились на сумеречном сквозняке. И не сбежать ему из этого логова…

Косуля не столь проворна, и голосиста не выше меры. Тявкнет, да одёрнет себя тут же. А со всех сторон: «Тс-с.… тиш-ш-ше.. спи-и-и.…» Так и засыпает под этот шепот. И попробуй разбери, – то ли дремлет чутко, то ли напугана настолько, что боится пошевелиться.

Прислушиваясь к дыханию спящего мира, надлежит проверять, как он там… Сдвигать от края одеяло лесной подстилки, чтобы не выпачкать ненароком… А после, вымотавшись от долгой ходьбы, греться подле огненной печи, присев на перевёрнутое вверх дном чумазое ведро. Освободившись от жирного угольного порошка, оно расслабленно пустозвонит, если оказывается вдруг на пути чьих-то поспешных шагов. Рассуждает! Про пристрастие, независимое от наших желаний. Об условности всего доступного. О сомнительности наличия явных очертаний справедливости. О безусловности главного признака существования души – страдании… И о том, вечном вопросе, – как найти себя в той части истины, знанием о которой мы не обладаем, а лишь надеемся на то, что она есть…

Ведро… что с него…

Утро

Утро подчеркнуло красным видимую ему часть дня:

– Не так. Не то. Не раскрыта тема. Много помарок.

Казалось, всё так и было. Небо в кляксах облаков смотрелось неряшливо. Деревья дружно скрипели перьями по бумаге неба, но то, что из-под них выходило, было тускло и совершенно неинтересно.

– Пишем дальше. С новой строки. Лось жуёт жвачку. Кабан любит лакомиться желудями.

– Не хочу-у-у!

– А чего ж тебе?

– Не хочу же на «же». Жуткие слова. Жалят, жужжат.

– А каких хочешь?

– Жалобных!

– Зачем они тебе?

– Они лучше, добрее.

– Какие, например?

– Шелест, шум, шёпот.

– Ну, шелест травы или шёпот ветра, это я ещё могу понять, но шум?! Шум – это то, что не складывается, сЕрдит.

– Шум, он и от взгляда бывает. Но я про другой, от дождя.

– Ладно, пусть… а ещё что?

– Мне нравится гул!

– Странный выбор. Ну, хоть не зык и не рёв. О чём он, твой гул?

– Это когда улитка ползёт по траве, и клонит её в ту сторону, в какую та не хочет. А после сползает на землю, и травинка гудит, как бечева, стягивающая концы лука. А после встряхивает чёлкой, зачёсывается на пробор, как надо, и оглядывается на стороны, улыбается счастливо.

– Надо же. И не подумаешь, что так оно бывает. Но… если ты всё это замечаешь, то отчего, скажи на милость, у тебя нет той же ясности в сочинениях?! Скребёшь, как вОрон языком по воле.

– А кому это интересно?..

Утро вскинуло брови туч, разогнало их морщинами по челу и, прибрав ручку с красным пером в стол, приказало:

– На сегодня всё, можешь быть свободен.

Лес вздохнул с облегчением и повеселел. Принялся разминать застывшие ладошки, дразнил белок, играл в поддавки с синицами, не замечая того, что утро мрачнело всё больше. Неосторожно жонглируя солнечным лучом, оно обронило его. Но расстраивало явно не это. Было совестно услышать со стороны о том, что жизнь состоит не только из глади лицевой поверхности, но и из узелков изнанки. Уж кому, как не ему знать о том, как всё устроено там, где кончается ночь, с обратной стороны дня.

Утро вознамерилось не быть тем, кто отсиживается в углу жизни, ожидая момента, когда будет в нём нужда. И потому двинулось дальше. Добравшись до полудня, задало вопрос, который издавна интересовал его:

– Ты чувствуешь вкус произнесённого слова? Есть те, что горчат, а от иных – сладко. Так, что даже хочется пить после, как они отдалятся на пару выдохов от тебя.

– Не сочиняй, пожалуйста. Слова, как слова… Важен смысл. – ответил полдень и утро пошло дальше, чтобы спросить заодно кое-что и у заката:

– Тебе бывает страшно?

– Бывает, ещё как бывает, но я знаю, что ночь, как бы не была длинна, закончится и наступит рассвет.

Утро зарделось от удовольствия. Заря в начале дня, вот что было его делом. И хотя оно, как и все, нуждалось в сопереживании, истина оказалась необходима только своя.

Как только наступил известный час, и снежок земли принялся наматывать на себя липкие сугробы облаков, утро вновь взялось править помарки, подчёркивая красным. Но не для того, чтобы поставить это кому-то в вину. Не было в том нужды. Ибо знало теперь, – кому оно нужно и для чего.

Участь

Срывает ветром прозрачные новогодние шары дождя, надушенные далёким ароматом сосны, что промокла до самой последней, коричного цвета шишки. Она уже почти готова воспользоваться нашим гостеприимством, но вовремя вспоминает о том, что может повлечь согласие её. А останутся после: горсть опилок подле печИ в горячке, да сдвоенные ржавые иглы на полу, что будут напоминанием о ней в течение целого года.

Синица чуть менее опаслива и, трепеща чёрно-жёлтым флагом оперения, просит отворить окно. Но переступить порога рамы не смеет, увы. С орнамента её крыл сбегают потоки чистой воды. Пыльное лето давным – давно в сочиве сточной канавы. Так и стоит она, прижавшись щекой к стеклу, несчастлива и мокра, терзаясь замешательством, – что за время года мучает её своею неопределённостью. И тут же, перед окном, – трава помидора хлопает надушенными ладошками. Подставляя пушок стебля под липкий сквозняк из щели, задирает больной куст алоэ, косится подслеповато на кактус. Не понять ему, маленькому, о чём грустит красивая птица. И откуда те слёзы, что стекают по её небритой щеке.

Ну и как тут не захотеть, чтобы лето повернулось к синице румяным боком… Не пожелать ей истины, окружённой лишь одними кавычками дождя! И радуги после! Нежной, как помадка, что таилась у бабушки в прозрачной банке. Чтобы можно было глядеть на неё бесстыдно и радостно. И не расстраиваться, если грязное облако заденет её своим плечом, а та, сдвинувшись в сторону слегка, вовсе исчезнет после… Растает, как уваренная патока в тёплой ладошке.

Как не пожелать радости – горстями рассвета, страданий – сквозь прищур вечеров, а дождю – смыть все невзгоды с чела грядущего! Чтобы смотреть… и не рассмотреть их!

И в тот же час, где-то недалеко, над грядками яблоневого сада кружит ястреб. Едва не задевая его, к земле промежду деревьев устремляются вОроны. Мыши в панике, россыпью, свинцовыми струйками. Бережливость вредит им часто, но не теперь. Ныне – аромат сидра сделал своё дело. И, среди изобилия изувеченных падением плодов, они заметны боле, чем в лабиринтах окаменевших сугробов.

…мы бредём по канату яви… имея в виду пропасть под собой или не… в этом разница… в этом-то беда… и счастье в самом, в том: не понимать меры своего бесчастья10, не ведать и про участи11 того ж.

Наследство

Ржавая кисть листьев дуба скользнула белкой по ветвям и задержалась на самой нижней ветке.

– Ты! – пронзительно, несколько визгливо закричал дятел, и тут же, устыдившись порыва, умолк. Но было неясно, кому это адресовано. То ли ей, то ли лесу, а, может, и себе самому.

Дятел и вправду выглядел рассерженным. Треть лета и почти всю осень он потратил на то, чтобы законопатить все щели конька крыши и стену сарая мухами. Те были настолько пьяны проникновенным томлением тепла, что сами, без принуждения, с лукавой улыбкой и нетрезвым бесстрашием, ступали на липкую трубочку его языка. А после, вяло избегая настойчивых ухаживаний, сами же лезли в тёплые сумеречные щёлки, выстланные простынями паутины, с подушками из плотного пуха чертополоха и одуванчиков. Дятел подтыкал их со всех сторон белоснежным одеялом, одолженным у паука, а поверх, для тепла, накрывал рогожей мха. Не от сердобольности, но с умыслом, до снега… И не вполне уж, чтобы воспользоваться беспомощностью, но совершенно определённо – насладиться…!

И что же теперь?! Дятел перелетал со стенки на конёк и возвращался назад. Безутешный, метался в поисках припрятанных насекомых, словно дорогого сердцу утерянного сокровища. Простукивал каждую доску, будто чеканил лик зимы. Тёплой, бессердечной, что насмехалась над ним теперь.

А мухи… их мотало со стороны на сторону. Шалые и по сию пору навеселе, они ушибались небольно обо всё, бессознательно потирали побитую часть, а после вновь принимались лететь. Куда и зачем – не знали сами.

Я долго наблюдал за смятением дятла, за мухами, счастливо избежавшими его вероломства. И вдруг… это было, как наваждение, – мне припомнился небольшой бочонок цветочного мёда, который припас в зиму дед, но не смог отведать. Он долго выбирал его. Разыскивая настоящий, беседовал с лавочниками и пчеловодами. Чудом нашёлся даже чернильный карандаш, которым надлежало проверить, не сахарный ли это сироп, вместо перебродившего цветочного нектара. И после нёс бочонок, прижав к животу, отдуваясь шумно, как на горячий чай, да улыбался, представляя, что… Нет! Он не фантазировал про то, как будет прихлёбывать коричневый кипяток зимними вечерами, ибо уже знал, – покупает мёд не для себя. Как я мог не понимать того!? Когда однажды он пригласил отца к себе в комнату, и попросил записать, что кому отойдёт, после его кончины, я не воспринял этого всерьёз. Но довольно скоро нам достался мёд.

Мы ели его, не пряча друг от друга слёзы. Они падали в бабушкину розетку, наполненную доверху свадебными хороводами, пением майских цветов, и таяли там. Бабушка и дед постоянно спорили, но в этот раз они согласно будили в нас намерение жить вечно.