Заговорщики Гора

— Какая же Ты лгунья! — возмутилась моя собеседница. — Многие из ваших женщин не прячут лица под вуалями. У многих обнажены руки. Мне как-то показали предметы, которые женщин вашего мира носят под своей одеждой. Очевидно, что это были предметы рабской одежды. Такие вещи, столь крошечные, мягкие и гладкие, до глубины души волнующие, словно специально созданы для того, чтобы будить собственнические инстинкты мужчин. И свои руки с лодыжками Ты в своём мире, наверняка, выставляла напоказ постоянно, или, как минимум, делала это часто. А что Ты скажешь о ваших пляжах, где хозяева демонстрируют своих рабынь, выставленных ими в том, что вообще одеждой назвать нельзя?

— Там если и были рабыни, — усмехнулась я, — то лишь некоторые.

— Тогда остальные там, — потенциальные рабыни, — заключила она, — демонстрирующие себя перспективным владельцам, да ещё и делая это нахально, с явным намерением привлечь к себе их внимание.

— Уверяю тебя, — вздохнула я, — мой мир такой же сложный, как и ваш, возможно, даже гораздо сложнее.

— На рынках, — добавила она, — я видела закованных в цепи варварок, выставленных в таких одеждах.

Я не нашлась, что ей ответить. Мне такие рынки был незнакомы за исключением одного, да и то с внутренней стороны.

— И кстати, — усмехнулась девушка, — только дурак купит одетую рабыню.

Разумеется, меня, собственно, как и её саму, продавали голой. Немного найдётся в жизни женщины событий, с такой ясностью дающие ей ощутить её собственную женственность.

— Но, с другой стороны, — предложила она, — возможно, что такими клеймами, охотники метят свой выбор, свою добычу, чтобы позднее, при удобном случае, доставить её в соответствующий загон, где предварительную, временную, едва заметную метку, сменить более подходящей маркировкой.

— Нет, — отмахнулась я. — Такие отметины зачастую появляются в раннем детстве.

— Они выбирают их настолько юными? — заинтересовалась моя собеседница.

— Да нет же, — покачала я головой. — Точно такие же шрамы есть и у большинства мужчин моего мира.

— Шёлковые рабы? — уточнила она.

— Вовсе нет, — поспешила заверить её я.

— Я видела этих безропотных, испуганных верров на рынках, — хмыкнула девушка. — Некоторым женщинам такие нравятся. Но они всё равно мужчины, и всегда есть опасность, что один из них, увидев здешних мужчин и поняв, каковы они, может взбрыкнуть и превратиться в одного из них.

— Многие мужчины моего мира вполне способны к тому, чтобы быть рабовладельцами, — заявила я, — и некоторые, несомненно, таковыми являются.

— Это должно быть пугающая ситуация, — сказала рабыня, — когда шёлковый раб превращается в мужчину, возможно, связывает свою госпожу и избавляется от неё на каком-нибудь рынке, а потом, забрав монеты, исчезает из города.

— Подозреваю, что лишь немногие отваживаются на такой поступок, — заметила я.

— Давай надеяться, что так оно и есть, — поддержала меня она. — И всё же, я думаю, что этот шрам был клеймом, по которому охотники признали тебя рабыней.

— Да нет же, — отмахнулась я. — Начнём с того, что его не было видно. Я носила одежду, которая скрывала этот шрам.

— Тогда как они узнали в тебе рабыню? — осведомилась девушка.

— Понятия не имею, — развела я руками, хотя, по правде говоря, у меня были кое-какие идеи относительно таких вопросов.

Кто мог бы не разглядеть рабыню, прятавшуюся под моей одеждой? Неужели опытному глазу было бы сложно различить под тонкой тканью черты ходкого товара? Возможно ли, чтобы тот, кому это было надо, мог бы не рассмотреть моё горло и не прикинуть, насколько подходяще смотрелось бы на нём кольцо металлического ошейника? Разве кто-то мог, строго заглянув в мои глаза, не увидеть в них дрожащую, ждущую рабыню?

— Тебя должны были оценить, — заявила она.

— Несомненно, — согласилась я.

— Где? Когда? Как? — засыпала меня вопросами рабыня.

— Откуда мне знать? — пожала я плечами.

Я, действительно, не знала этого. Это могло произойти где угодно, в любое время, возможно там, где я меньше всего могла ожидать этого, в автобусе, в метро, на улице, в магазине, на пешеходном переходе, пока ждала у светофора, садясь или выходя из такси, в коридоре, в проходе рынка, в аудитории, в университетском городке, где угодно, в любое время.

Но внезапно во мне вспыхнула уверенность, что я знаю. Если это произошло не на той вечеринке, в том доме, то где ещё? Наверное, больше негде.

— Сомнительно, чтобы они не оценили тебя без одежды, — заметила моя собеседница.

— Возможно, — согласилась я.

Конечно, я не рассказывала ей о том, напугавшем меня сне, что приснился мне спустя несколько недель после той памятной вечеринки. Мне снилось, что меня усыпили снотворным, а затем, полусонную, не способную сопротивляться, раздели в моей собственной кровати, в моей комнате в студенческом общежитии, и тщательно осмотрели. Один мужчина освещал меня странного вида фонарём, своего рода факелом без огня, а двое других крутили меня, поворачивая в то или иное положение, в общем, грубо, небрежно и со знанием дела обрабатывали и попутно делали обмеры. Так могли бы обрабатывать рабыню. Закончив с осмотром, мужчины уложили меня на спину и привязали мои руки и ноги к угловым стойкам в голове и в ногах кровати. Кажется, я пыталась бороться, бесполезно цепляясь за ускользающее сознание, пытаясь проснуться, но не могла. А тем временем мужчины стояли поблизости и негромко переговаривались. До меня доносились их низкие голоса и, хотя слов я разобрать не могла, но поняла, что они пришли к согласию. По крайней мере, они сделали какие-то пометки в неком устройстве. Я дико крутилась и извивалась, изо всех сил тянула и дёргала руками и ногами пытаясь вырвать их из шнуров, несколькими петлями закрепленных на моих запястьях и щиколотках. Но вскоре я обессилено откинулась на спину, окончательно осознав, что не смогу освободиться самостоятельно. Я была беспомощна. Абсолютно беспомощна! Фонарь снова направили на меня. За мгновение до того как я полностью потеряла сознание, я услышала довольный смех мужчин. Проснулась я рано утром, если по вашему счёту, то это было что-то около пятого ана. Причём проснулась от того, что стонала, а затем, внезапно вскрикнув, я села, испуганно озираясь вокруг. Каково же было моё облегчение, когда я поняла, что нахожусь в своей собственной постели, в безопасности своей собственной комнаты, конечно, настолько, насколько эта комната вообще могла считаться безопасной. Каким-то необъяснимым образом я оказалась голой. Ночью, непонятно как, я умудрилась выскользнуть из своей ночной рубашки. Я не могла взять в толк, как такое могло произойти. Задрожав всем телом, я завалилась на бок и долго лежала так, свернувшись в позу эмбриона, плотно сжимая колени и чувствуя себя маленькой, беспомощной и испуганной. Это был самый необычный и пугающий сон в моей жизни. Смущение и страх, навеянные им всё никак не хотели отпускать меня. Впрочем, некоторое время спустя, я опомнилась достаточно, чтобы взять себя в руки и начать расценивать этот сон как забавное происшествие, но затем, внезапно, буквально в следующее мгновение, я вскрикнула от испуга. Ко мне в комнату ввалились две девушки, Ева и Джейн. Из-за их спин выглядывала администратор общежития, миссис Роулинсон.

— Это сон, — поспешила объяснить я, торопливо натягивая на себя одеяло. — Всего лишь дурной сон!

Мои подруги, Ева и Джейн, удивлённо посмотрели друг на дружку, пожали плечами и ушли. А вот миссис Роулинсон немного задержалась и, окинув оценивающим взглядом меня, мою смятую постель и одеяло, натянутое по самую шею, улыбнулась, как мне теперь кажется, понимающе. Дело в том, что у нашей троицы, меня и двух моих подруг, Евы и Джейн, входивших в своего рода женское сообщество или клуб по интересам, несколько дней назад произошло довольно неприятное осложнение с администратором общежития. Осматривая наши комнаты в наше отсутствие, пока мы были на учёбе, она обнаружила кое-какие книги. Литература, конечно, оказалась совершенно неподобающей для нашего престижного общежития, одного из самых престижных и закрытых в университетском городке. Более того, эти книги были неподходящими и для нашего небольшого, привилегированного, известного, приватного сообщества, одного из самых престижных в северном полушарии моего прежнего мира, круче которого считались только некоторые определённые товарищества политической направленности, поддерживаемые специальными грантами. И, конечно, эта литература не подходила представительницам того слоя общества, того социального положения, к которому принадлежали я и мои подруги. Полагаю, в нашем общежитии не было ни одной девушки, которая не происходила бы из рафинированных обеспеченных семей. Также, думаю, что мне стоит упомянуть, что наше женское сообщество всеми признавалось самым богатым и самым привлекательным среди нескольких других женских обществ университетского городка подобной репутации. Жили мы, не зная проблем, с высокомерной снисходительностью взирая на остальных с высоты нашего положения. Но с другой стороны мы постоянно жили под пристальным наблюдением наших сокурсниц и администратора общежития миссис Роулинсон. Каждое наше действие становилось предметом внимания и обсуждения. Хотя мы, бесспорно, занимали особое, привилегированное положение, но свободы как таковой мы не ощущали, поскольку наши свободы были ограничены определенными рамками, естественной функцией нашего статуса и репутации. Например, наши занятия, интересы, книги, специализация и так далее, должны были быть теми, которые были бы подходящими для нас. Наше участие в благотворительной деятельности, если таковая требовалась, должно было быть ограничено подходящими благотворительными учреждениями. Наши знакомые должны были быть подходящими, выходцами из определённого класса, с определённым положением, родословной, внешностью, состоянием и так далее. В особенности это касалось того, с кем встречаться. Мы и не встречались с парнями ниже нашего статуса. Примерно так же как у вас есть касты, так и у нас есть социальные слои, не писаные правила которых столь же строги. Разумеется, от нас ожидалось, что мы будем вести себя соответствующим образом, всегда помня о достоинстве, престиже и репутации сообщества, общежития и института. Соответственно, наша общественная деятельность, где требовалось присутствие мужчин или юношей, должна была быть ограничена скромным набором мужских клубов или братств, ранг которых был сопоставим с нашим. Я могла бы добавить, что девушки нашего женского общества или клуба были не только богаты, но также были склонны быть отчужденными, рафинированными, аристократичными, тщеславными и испорченными. Конечно, теперь я это понимаю гораздо яснее, чем сознавала тогда. Кроме того, казалось, был и ещё один критерий, необходимый для проживания в нашем корпусе. Правда, несмотря на очевидность и всеобщую признанность этого факта, упоминать о нём вслух, было как-то не принято. Дело в том, что каждая из наших девушек была чрезвычайно красива. Мы были, если можно так выразиться, Убарами университетского городка. Добиться свидания с одной из нас было настоящим купом для удачливого товарища, а одно из наших обычных удовольствий состояло в том, чтобы презрительно отказываться от приглашений на такие свидания, если, конечно, они не исходили от молодых людей, чьё богатство и социальный статус были выше нашего. Для чего ещё можно было использовать красоту, как не для того, чтобы открывать двери, чтобы торговать ею и увеличить перспективы? Разве все мы не были в некотором смысле проститутками, готовыми торговать собой ради власти, положения, статуса и богатства?

Вероятно, Вы теряетесь в догадках относительно природы «неподобающей литературы», обнаруженной администратором общежитием. Хотя, может, и нет.

Как многие из вас сомневаются в существовании мира называемого Террой или Землёй, точно так же многие жители моей планеты сомневаются относительно существования вашего мира. Признаться, я и сама в это не верила, вплоть до того момента, пока не очнулась здесь, голой, в рабском загоне, с цепями на моих конечностях. В любом случае, хотя доказательства существования вашей планеты, несомненно, есть, причём их немало и самых различных, в моём мире таковым доказательствам, насколько я знаю, либо найдены альтернативные объяснения, либо их, так или иначе, игнорируют. Нельзя сказать, конечно, что гореан нет на Земле. Моё присутствие здесь, например, ясно указывает на то, что на Земле есть те, кто, как минимум, знает о Горе, или знаком с ним не понаслышке. Я бы также не стала утверждать, что у различных разведывательных ведомств на Земле не могло бы иметься более достоверной информации и веских доказательств существования этого мира, к которым было бы разумно отнестись, по крайней мере, с осмотрительностью. В любом случае, различные рукописи, имеющие отношение к вашему миру, несмотря на все усилия запретить их, отказать в них читающей публике, периодически появлялись на моей прежней планете. Причём изданы они были на множестве языков. Но даже если усилия по их запрету оказались бы успешными, вполне возможно, что некоторые копии смогли бы избежать неустанного и фанатичного преследования, и продолжить жить как подпольная литература, если не как что-то иное, скрываемая тут и там, тайно переходящая из рук в руки, как знак понимания и братства, вопреки ненавистникам и тиранам, заинтересованным в том, чтобы продвигать патологии, благоприятные для их политических устремлений.

Как бы то ни было, но в моей комнате и, очевидно, в комнатах Евы и Джейн, миссис Роулинсон обнаружила некоторые из этих книг, вероятно, как я тогда подумала, к своему удивлению, смущению, тревоге и негодованию. Конечно, книги, как мне казалось, я хорошо прятала, в шкафу под одеждой, и никому не признавалась, что читала такие вещи, более того, ужасно себя корила за то, что делала это. Разумеется, я была крайне смущена тем, что эта моя тайна была открыта. Что могли бы подумать обо мне миссис Роулинсон, мои сокурсницы и все остальные?

Хуже того, меня могли подвергнуть публичному оскорблению, презрению и остракизму, и в кратчайшее время вышвырнуть из женского сообщества со всеми ужасающими социальными последствиями, которые это могло повлечь за собой.

Тонкий и хрупкий мир моего будущего, тщательно выстроенный и лелеемый в моих мыслях, мог в один момент рухнуть, погребя меня под своими руинами.

Сказать, что я была испугана, это ничего не сказать.

Внезапно, впервые в моей жизни, я почувствовала себя уязвимой, беспомощной перед грозящей мне опасностью.

Я могла остаться в одиночестве за закрытыми передо мной дверями, всеми игнорируемая и презираемая.

Как радовалась бы моему крушению, моему замешательству, Нора и некоторые из других моих сокурсниц!

С какой быстротой и нетерпением разносились бы по университетскому городку эти желанные для многих новости о моём публичном унижении!

Вообще-то, я натолкнулась на эти книги случайно, в лавке букиниста. Мне просто стало любопытно. Я пролистала одну и купила. Прочитала её и захотела узнать больше. Я была поражена. Я не могла поверить, причём с самых первых страниц, что прочитанное мною могло быть написано. Я не понимала, как автор, Тэрл Кабот, или кто-то другой мог осмелиться написать то, что он написал. Он что, не знал правил? Мог ли он не сознавать политических требований, наложенных на современную литературу? Неужели они были настолько неясны или трудны для понимания? Как это было неожиданно и парадоксально, отбросить правила, отказаться от ортодоксальности и рассказывать так явно, так просто, спокойно и естественно о культуре, настолько отличающейся от нашей, причём рассказывать об этом не с целью осудить, но чтобы понять, говорить об этом изнутри вместо того, чтобы осуждать снаружи, с точки зрения некой высокомерной, бесспорной, не подвергаемой сомнению позиции или положения, мандаты которой были не только сомнительными, но и не существующими. А что если просто подойти к этому с точки зрения последствий для жизни людей? Действительно ли так очевидно, что неестественная культура, порождающая безумие, беспорядок, истерию, болезни, предательство, лицемерие, массовые убийства и ненависть, превосходит культуру, основанную на законах природы, учитывающую различия между её видами, культуру, в которой природа не отрицается, а признаётся, празднуется и усиливается со всей изощренностью цивилизации?

Так или иначе, к моим тревоге и страху, эти книги говорили со мной. Они говорили со мной о тайнах, которые я долго скрывала от себя самой. Моя жизнь была скучна и пуста, и в значительной мере спланирована для меня другими. Я шла по дороге, холодной, блестящей, металлической и бесплодной, идти по которой мне не очень-то и хотелось. Я не знала себя. Возможно, я боялась найти себя. Что я могла узнать, что я могла найти? Конечно, я знала, что была потомком череды разновидностей, появившихся тысячи поколений назад в мире, разительно отличающемся от того, в котором я родилась, в мире, который был менее населён, зато более зелен, более открыт, возможно, более опасен, зато более красив. А ещё я знала, что были мужчины и были женщины, и что они были рождены в дополнение друг к другу, бесчисленными поколениями отточенные один для другого, и я подозревала, исходя из своих мыслей, потребностей и снов, что они не были идентичны, что у каждого пола, столь радикально диморфного, был свой собственный замечательный характер, своя природа, дополняющая природу другого пола. А что насчёт отношений, столь распространённых среди млекопитающих? Разве это не вещи одного порядка? Неужели так трудно было прочитать природу и просчитать последствия отрицания её пути к счастью или удовольствию? Мне так не кажется.

Но, как бы то ни было, я попалась.

В моей комнате нашли книги.

Миссис Роулинсон с суровым видом пригласила меня, Еву и Джейн в свой кабинет, где мы, напуганные донельзя, оказались с нею наедине. Освещение в кабинете оставляло желать лучшего, и её прямая, угрожающая фигура была чётко обрисована на фоне широкого окна располагавшегося за её спиной. Окинув быстрым взглядом книги, лежавшие на её столе, я поняла, что Ева и Джейн тоже были знакомы с такой литературой. Мне стало интересно, сколько ещё женщин и мужчин знали о таких вещах. Могло ли случиться так, что я не была одинока, что я не была оторвана от общества, что я не была позорным исключением из напыщенной славы политической ортодоксальности?

Насколько редка храбрость! Насколько могущественно перемешенное, бредущее, унылое, гонимое пастухом стадо!

Мы с Евой и Джейн обменялись испуганными взглядами.

Странно, но я в этот момент задавалась вопросом, которую из нас могли бы найти самой красивой на сцене гореанского рабского аукциона. А разве женщины не задают себе этого вопроса?

А что насчёт Норы и других моих соперниц по институту?

Так ли уж отличались бы они от меня, стоя босиком в опилках, крутясь в свете факела под плетью аукциониста и показывая себя предлагающим цену покупателям?

— Позор! — воскликнула миссис Роулинсон, указывая на книги, лежавшие на столе перед нею. — Какой позор! У вас есть, что сказать в своё оправдание?

Как выяснилось, ни одна из нас не нашла, что сказать. Я почувствовала, как по моим щекам бегут слезы стыда. Ева и Джейн тоже всхлипывали.

— Я так и думала, — кивнула женщина. — Надеюсь, вы понимаете, что для таких как вы в нашем институте нет и не может быть места. Это ужасно, немыслимо! Вы — оскорбление института, ваших коллег, всей национальной организации. Вам здесь не место. Сейчас вы пойдёте в свои комнаты, упакуете вещи и покинете помещение до заката.

— Нет, — в один голос зарыдали мы. — Пожалуйста, нет!

— Завтра же утром я вынесу этот вопрос на всеобщее внимание. На всех досках информации будут представлены доказательства вашего падения. Уверена, после такого ваши сокурсницы проголосуют за ваше изгнание из нашего дома, сообщества и национальной организации.

— Простите нас! — взмолилась Ева.

— Мы сожалеем о случившемся! — поспешила присоединиться к ней Джейн.

— У нас изгоняли за нарушения куда менее значимые и менее отвратительное, — заявила миссис Роулинсон.

— Неужели это действительно настолько важный вопрос? — всхлипнула я.

— Более чем, — заверила меня она. — Можете теперь покинуть мой кабинет.

— Пожалуйста, нет! — заплакали мы.

Женщина указала на дверь, и мы обернулись и побрели в указанном направлении, оцепенев, дрожа и запинаясь, неспособные ни говорить, ни постичь крушение нашей реальности, внезапную и катастрофическую потерю нашего положения и статуса, всего несколько мгновений назад принимаемого как непререкаемая данность.

Мы были всем, и вот, мгновение спустя, должны стать ничем. Мы превратимся в презираемых и незначительных, таких же, как все остальные, кого мы всегда считали ниже себя. Позор такого изгнания быстро станет общим достоянием и предметом пересудов для наших сокурсниц, думала я, уж Нора и её подруги проследят, чтобы причина нашего исключения из института была доведена до сведения всех и каждого. Наше дальнейшее присутствие здесь было бы невыносимо.

— А что вы думали о себе, — вдруг спросила миссис Роулинсон, — читая такие книги?

Мы замерли, словно уперевшись в стену, и повернулись к ней.

Что-то новое, особенное послышалось в её голосе. Она внезапно показалась кем-то другим, не той, кем была.

— Мы сожалеем, — с отчаянной надеждой в голосе сказала Ева. — Нам очень жаль!

— Вы — глупые маленькие стервы, — заявила администратор общежития. — Интересно было бы выяснить, для чего вы годитесь.

Это было сказано не тем тоном в голосе, не с той интонацией, к которой мы привыкли. Её манера держаться неуловимо изменилась. Странно, но теперь её фигура казалась тоньше и гибче, а её голос моложе.

В институте она появилась совсем недавно, не далее начала семестра. Внезапно, у меня появились сомнения относительно её возраста.

— Итак, хотите ли вы огласки и последующего отчисления? — осведомилась она.

— Нет, — в один голос воскликнули мы. — Нет!

— Разувайтесь, — внезапно потребовала женщина.

Мы испуганно уставились друг на дружку.

— Ага, я вижу, что вы предпочитаете покинуть помещение, — заключила она.

Мы тут же скинули свои туфли.

— Теперь, — удовлетворённо кивнув, продолжила она, — становитесь передо мной на колени.

Мы замерли с открытыми от удивления ртами.

— Это приемлемо, — заявила миссис Роулинсон. — Я — свободная женщина.

Эти её слова были мне совершенно не понятны, впрочем, подозреваю, как и для Евы и Джейн. Конечно, мы все были свободны, все мы. А что, кто-то мог быть не свободен?

Она вышла из-за стола и, ткнув пальцем в коврик у её ног, бросила:

— Сюда.

Едва понимая, что мы делали, словно впав в какое-то оцепенение, мы опустились перед нею на колени.

Впервые в своей жизни я стояла на коленях перед другим человеком. И меня внезапно, всецело, захлестнула волна понимания значимости этого, нахождения перед другим человеком, в том, что было однозначной позой подчинения. Я была потрясена до глубины души. Это было подобно удару, нанесённому мне самой природой. Я что, оказалась на своём месте? И Ева с Джейн тоже? Я чуть не упала в обморок от понимания случившегося и переполняющих меня не поддающихся контролю эмоций.

— Итак, — сказала женщина, — вы думаете, что знаете что-то о гореанском мире?

Мы удивлённо посмотрели на неё, возвышающуюся над нами.

— А ну опустите головы! — прикрикнула на нас она. — Да не так. Лбом в пол! И ладони положите около головы.

Получилось, что мы стояли перед нею на коленях в том, что, как я позже узнала, называется первое положение почтения.

— Вот теперь, — усмехнулась миссис Роулинсон, — вы там, где и должны быть.

Её слова заставили нас задрожать, но также теперь казалось ясным, что никакое отчисление нам больше не грозит, что вопрос нашего изгнания, поднятый этим утром, снят с повестки дня, что ни на каких досках не появится информация о нашим проступке, что наши сокурсницы останутся без повода для сплетен.

— Значит, Вы решили, что знаете что-то о гореанском мире, — сказала она, — но на самом деле вы о нём ничего не знаете.

Внезапно до меня дошло, что женщина, перед которой мы стояли на колени, была весьма осведомлена о том мире, о котором говорила. Похоже, что она тоже была читательницей этой необычной литературы, повествовавшей об ином, отличном от нашего мире, мире природы, далёком от нигилизма и искусственности нашего собственного.

Ворс ковра колол мой, прижатый к нему лоб.

— Какие же вы мелкие шлюхи, — съязвила миссис Роулинсон. — Ясно для чего вы годитесь, и, что характерно, это единственное для чего вы годитесь.

Как смела она, называть нас «шлюхами»?

А затем, к нашему удивлению, мы услышали её смех.