Еле тлеет погасший костер.Пепел в пальцах так мягко пушится.Много странного в сердце таитсяИ, волнуясь, спешит на простор.Вдоль опушки сереют осины.За сквозистою рябью стволовЧуть белеют курчавые спиныИ метелки овечьих голов.Деревенская детская бандаЧинно села вокруг пастухаИ горит, как цветная гирлянда,На желтеющей зелени мха.Сам старик – сед и важен. Так надо…И пастух, и деревья, и я,И притихшие дети, и стадо…Где же мудрый пророк Илия?…Из-за туч, словно веер из меди,Брызнул огненный сноп и погас.Вы ошиблись, прекрасная леди, —Можно жить на земле и без вас!1922Над морем
Над плоской кровлей древнего храмаЗапели флейты морского ветра.Забилась шляпа, и складки фетраВ ленивых пальцах дыбятся упрямо. Направо море – зеленое чудо.Налево – узкая лента пролива.Внизу безумная пляска приливаИ острых скал ярко-желтая груда. Крутая барка взрезает гребни.Ныряет, рвется и все смелеет.Раздулся парус – с холста алеетПетух гигантский с подъятым гребнем. Глазам так странно, душе так ясно:Как будто здесь стоял я веками,Стоял над морем на древнем храмеИ слушал ветер в дремоте бесстрастной.1913, Porto Venere. SpeziaИз цикла «Война»
Репетиция
Соломенное чучелоТорчит среди двора.Живот шершавый вспучило, —А сбоку детвора.Стал лихо в позу бравую,Штык вынес, стиснул рот,Отставил ногу правую,А левую – вперед.Несусь, как конь пришпоренный:«Ура! Ура! Ура!»Мелькает строй заморенный,Пылища и жара…Сжал пальцы мертвой хваткою,Во рту хрустит песок,Шинель жжет ребра скаткою,Грохочет котелок.Легко ли рысью – пешему?А рядом унтер вскачь:«Коли! Отставить! К лешему…»Нет пафоса, хоть плачь.Фельдфебель, гусь подкованный,Басит среди двора:«Видать, что образованный…»Хохочет детвора.1923Пленные
У «Червонного Бора» какие-то странные люди.С Марса, что ли, упали? На касках сереют чехлы,Шинелями, как панцирем, туго затянуты груди,А стальные глаза равнодушно-надменны и злы.Вдоль шоссе подбегают пехотные наши михрютки:Интересно! Воюешь, – а с кем, никогда не видал.Тем – табак, тем – краюшку… Трещат и гудят прибаутки.Люди с Марса стоят неподвижнее скал.«Ишь, как волки!» – «Боятся?» – «Что сдуру трепать языками…В плен попал, – так шабаш. Все равно что воскрес…»Отбегает пехота к обозу, гремя котелками.Мерно двинулись каски к вокзалу под темный навес.1923Письмо от сына
Хорунжий Львов принес листок,Измятый розовый клочок,И фыркнул: «Вот писака!» Среди листка кружок-пунктир, В кружке каракули: «Здесь мир», А по бокам: «Здесь драка».В кружке царила тишина:Сияло солнце и луна,Средь роз гуляли пары, А по бокам – толпа чертей, Зигзаги огненных плетей И желтые пожары.Внизу в полоске голубой:«Ты не ходи туда, где бой.Целую в глазки. Мишка». Вздохнул хорунжий, сплюнул вбок И спрятал бережно листок: «Шесть лет. Чудак, мальчишка…»1923Легенда
Это было на Пасху, на самом рассвете:Над окопами таял туман.Сквозь бойницы чернели колючие сети,И качался засохший бурьян.Воробьи распевали вдоль насыпи лихо.Жирным смрадом курился откос…Между нами и ими печально и тихоПроходил одинокий Христос.Но никто не узнал, не поверил виденью:С криком вскинулись стаи ворон,Злые пули дождем над святою мишеньюЗасвистали с обеих сторон…И растаял – исчез он над гранью оврага,Там, где солнечный плавился склон.Говорили одни: «сумасшедший бродяга», —А другие: «жидовский шпион»…1920Сестра
Сероглазая женщина с книжкой присела на койкуИ, больных отмечая вдоль списка на белых полях,То за марлей в аптеку пошлет санитара Сысойку,То, склонившись к огню, кочергой помешает в углях.Рукавица для раненых пляшет, как хвост трясогузки,И крючок равномерно снует в освещенных руках,Красный крест чуть заметно вздыхает на серенькой блузке,И, сверкая починкой, белье вырастает в ногах.Можно с ней говорить в это время о том и об этом,В коридор можно, шаркая туфлями, тихо уйти —Удостоит, не глядя, рассеянно-кротким ответом,Но починка, крючок и перо не собьются с пути.Целый день, она кормит и чинит, склоняется к ранам,Вечерами, как детям, читает больным «Горбунка»,По ночам пишет письма Иванам, Петрам и Степанам,И луна удивленно мерцает на прядях виска.У нее в уголке, под лекарствами, в шкафике белом,В грязно-сером конверте хранится армейский приказ:Под огнем из-под Ломжи в теплушках, спокойно и смело,Всех в боях позабытых она вывозила не раз.В прошлом – мирные годы с родными в безоблачном Пскове,Беготня по урокам, томленье губернской весны…Сон чужой или сказка? Река человеческой кровиОтделила ее навсегда от былой тишины.Покормить надо с ложки безрукого парня-сапера,Казака надо ширмой заставить – к рассвету умрет.Под палатой галдят фельдшера. Вечеринка иль ссора?Балалайка затенькала звонко вдали у ворот.Зачинила сестра на халате последнюю дырку,Руки вымыла спиртом, – так плавно качанье плеча,Наклонилась к столу и накапала капель в пробирку,А в окошке над ней вентилятор завился, журча.1923Из цикла «На Литве»
«…На миг забыть – и вновь ты дома…»
На миг забыть – и вновь ты дома:До неба – тучные скирды,У риги – пыльная солома,Дымятся дальние пруды,Снижаясь, аист тянет к лугу,Мужик коленом вздел подпругу, —Все до пастушьей бороды,Увы, так горестно знакомо!И бор, замкнувший круг небес,И за болотцем плеск речонки,И голосистые девчонки,С лукошком мчащиеся в лес…Строй новых изб вдаль вывел срубы.Сады пестреют в тишине.Печеным хлебом дышат трубы,И Жучка дремлет на бревне.А там под сливой, где белеютРубахи вздернутой бока, —Смотри, под мышками алеютДва кумачовых лоскутка!Но как забыть? На облучкеТрясется ксендз с бадьей в охапке,Перед крыльцом, склонясь к луке,Гарцует стражник в желтой шапке.Литовской речи плавный стройЗвенит забытою латынью…На перекрестке за горойХристос, распластанный над синью.А там, у дремлющей опушкиКрестов немецких белый ряд:Здесь бой кипел, ревели пушки…Одни живут – другие спят.Очнись. Нет дома – ты один:Чужая девочка сквозь тынСмеется, хлопая в ладони.В возах – раскормленные кони,Пылят коровы, мчатся овцы,Проходят с песнями литовцы —И месяц, строгий и чужой,Встает над дальнею межой…1922Могила в саду
В заглохшем саду колыхаются травы.Широкие липы в медвяном цветуПодъемлют к лазури кудрявые главы,И пчелы гудят на лету. Под липой могила: Плита и чернеющий орденский крест. Даль – холм обнажила. Лесные опушки толпятся окрест.От сердца живого, от глаз, напоенных цветеньем,К безвестным зарытым костям потянулась печаль…Кто он, лейтенант-здоровяк, навеки спеленутый тленьем,Принесший в чужие поля смертоносную сталь? Над Эльбою в замке Мать дремлет в стенах опустелых, А в траурной рамке — Два глаза лучистых и смелых…Литовское небо дрожит от пчелиного хора.Пушистый котенок лениво прижался к щеке.Осколок снаряда торчит из земли у забора —Клуб ржавых колючек сквозь маки сквозит на песке… Вдали над оврагом Конь плугом взрывает пласты И медленным шагом Обходит густые кусты.1923Из цикла «Чужое солнце»
Солнце
На грязь вдоль панелиИз облачной щелиУпали лучи —Золотые мечи.Запрыгало солнцеНа прутьях балконца,Расплавилось лавойНа вывеске ржавой,От глаз через рынокСтолб рыжих пылинок,Бульдог на повозкеВесь в блеске, весь в лоске,Отрепья старушки,Как райские стружки —Трепещут и блещут,Сквозят и горят…В окне ресторанном,Цветисты и пылки,Бенгальским фонтаномЗарделись бутылки,На шапках мальчишекЗыбь пламенных вспышек,Вдоль зеркала луж —Оранжевый уж…И даже навоз,Как клумба из роз.А там на углу,Сквозь алую мглу,Сгибаясь дугой,На бечевке тугойВедет собачонкаВдоль стен, как ребенка,Слепого солдата…И солнце на немПылает огнем.Оно ль виновато?1923, Берлин«…На берлинском балконе…»
На берлинском балконеСолнце греет ладони,А усатый и дикий густой виноград —Мой вишневый сегодняшний сад.Много ль надо глазам?Наклоняюсь к гудящим возам,На мальчишек румяных глазею,И потом в виноград, как в аллею,Окунаю глаза.А вверху – бирюза,Голубой, удивительный цвет,Острогранной больницы сухой силуэт,ОблакаИ стрижей мимолетно-живая строка…Надо мной с переплета жердейТемно-рыжий комочек глядит на прохожих людей.Это белка – мой новый и радостный друг…Жадно водит усами вокруг,Глазки – черные бусы.Ветер, солнце и я – ей по вкусу…Посидит-посидит,А потом, словно дикий бандит,Вдруг проскачет галопом по зелени крепкой,Свесит голову вниз и качается цепкоНад моей головой,Как хмельной домовой…Достаю из кармана тихонько орех:Вмиг мелькнет вдоль плеча переливчатый мех,И толкает в кулак головой, как в закрытый сарай:– «Открывай!» —Солнце греет ладони…Посидим на балконеИ уйдем: белка в ящик со стружками спать,Я – по комнате молча шагать.1923Весна в Шарлоттенбурге
Цветет миндаль вдоль каменных громад.Вишневый цвет вздымается к балкону.Трамваи быстрые грохочут и гремят,И облачный фрегат плывет по небосклону…И каждый луч, как алая струна. Весна!Цветы в петлицах, в окнах, на углах,Собаки рвут из рук докучные цепочки,А дикий виноград, томясь в тугих узлах,До труб разбросил клейкие листочки —И молодеет старая стена… Весна!Играют девочки. Веселый детский альтСмеется и звенит без передышки.Наполнив скрежетом наглаженный асфальт,На роликах несутся вдаль мальчишки,И воробьи дерутся у окна. Весна!В витрине греется, раскинув лапы, фокс.Свистит маляр. Несут кули в ворота.Косматые слоны везут в телегах кокс,Кипит спокойная и бодрая работа…И скорбь растет, как темная волна. Весна?1921В старом Ганновере
В грудь домов вплывает речка гулко,В лабиринте тесном и чужомУлочка кружит сквозь переулки,И этаж навис над этажом.Карлики ль настроили домишек?Мыши ль грызли узкие ходы?Черепицы острогранных вышекТянут к небу четкие ряды. А вода бежит волнистой ртутью, Хлещет-плещет тускло-серой мутью, Мостики игрушечные спят, Стены дышат сыростью и жутью, Догорает красный виноград. Вместе с сумерками тихо В переулок проскользни: Дня нелепая шумиха Сгинет в дремлющей тени… Тускло блещет позолота Над харчевней расписной, У крутого поворота Вязь пословицы резной. Переплеты балок черных, Соты окон – вверх до крыш, А внизу, в огнях узорных, Засияли стекла ниш, — Лавки – лакомее тортов: Маски, скрипки, парики, Груды кремовых ботфортов И слоновые клыки… Череп, ломаная цитра, Кант, оптический набор… Как готическая митра, В синей мгле встает собор: У церковных стен застывших — Лютер, с поднятой рукой, Будит пафос дней уплывших Перед площадью глухой…Друга нет – он на другой планете,В сумасшедшей, горестной Москве…Мы бы здесь вдвоем теперь, как дети,Рыскали в вечерней синеве.В «Золотой Олень» вошли бы чинно,Заказали сыра и вина,И молчали б с ним под треск каминаУ цветного, узкого окна!.. Но вода бежит волнистой ртутью, Хлещет-плещет тускло-серой мутью. Мостики игрушечные спят. Стены дышат сыростью и жутью. Друга нет – и нет путей назад.1922Глушь
Городок, как сон средневековый:Красных кровель резкие края,В раме улиц – даль, поля, коровыИ речонки синяя струя…А октябрьский ветер реет-свищет,Завивает плащ вокруг плеча.И тоска чего-то жадно ищетСредь уютных складок кирпича.Целый день брожу неутомимоПо горбатой старой мостовой.Строй домишек проплывает мимо.Фонари кивают головой.На порогах радостные дети.За дверями мир и тишина.Пышный плющ вдоль стен раскинул сети.Сверху девушка смеется из окна…За углом скелет пустого храма:Кирпичи и палка с петухом.Дремлет сад – цветная панорама,Сонно бродят гуси с пастухом.Прохожу вдоль старого погоста.Спят кресты, краснеет виноград.Жили долго – медленно и просто —Внуки их во всех дворах шумят…Машет мельница веселыми крылами,Мелет хлеб. Вдоль рощ скрипят возы.Прохожу под серыми стволами,Сквозь гирлянды вянущей лозы.Никого. Вокруг цветная осень.Тишина. Густой и прелый дух.Руки буков расцветили просинь.Тихо вьется паутинный пух…Кролик вынырнул из норки под сосною.Пятна солнца. Ласковая тень.Опускаюсь, скован тишиною,И лежу, как загнанный олень.Ветер треплет заросли ореха.Черепица рдеет за рекой.Бог, услышь! – В ответ смеется эхо.Даль зияет вечной пустотой.1923Мираж
С девчонками Тосей и ИннойВ сиреневый утренний часМы вырыли в пляже пустынномКривой и глубокий баркас.Борта из песчаного крема.На скамьях пестрели кремни.Из ракушек гордое «Nemo»[4]Вдоль носа белело в тени.Мы влезли в корабль наш пузатый.Я взял капитанскую власть.Купальный костюм полосатыйНа палке зареял, как снасть.Так много чудес есть на свете!Земля – неизведанный сад…– На Яву? – Но странные детиШепнули, склонясь: – В Петроград.Кайма набежавшего валаДрожала, как зыбкий опал.Команда сурово молчала,И ветер косички трепал…По гребням запрыгали баки.Вдали над пустыней седойСияющей шапкой ИсаакийМиражем вставал над водой.Горели прибрежные мели,И кланялся низко камыш:Мы долго в тревоге смотрелиНа пятна синеющих крыш.И младшая робко спросила:«Причалим иль нет, капитан?…»Склонившись над кругом штурвала,Назад повернул я в туман.1923Над всем
Сквозь зеленые буки желтеют чужие поля.Черепицей немецкой покрыты высокие кровли.Рыбаки собирают у берега сети для ловли.В чаще моря застыл белокрылый хребет корабля. Если тихо смотреть из травы, – ничего не случилось, Ничего не случилось в далекой, несчастной земле… Отчего же высокое солнце туманом затмилось, И холодные пальцы дрожат на поникшем челе?…Лента школьников вышла из рощи к дороге лесной,Сквозь кусты, словно серны, сквозят загорелые ноги,Свист и песни, дробясь откликаются радостно в логе,Лягушонок уходит в канаву припрыжкой смешной. Если уши закрыть и не слушать чужие слова, И поверить на миг, что за ельником русские дети — Как угрюмо потом, колыхаясь, бормочет трава, И зеленые ветви свисают, как черные плети…Мысль, не веря, взлетает над каждым знакомым селом,И кружит вдоль дорог и звенит над родными песками…Чингисхан, содрогаясь, закрыл бы ланиты руками!Словно саван белеет газета под темным стволом. Если чащей к обрыву уйти, – ничего не случилось… Море спит – переливы лучей на сквозном корабле. Может быть, наше черное горе нам только приснилось? Даль молчит. Облака в голубеющей мгле…1923, Kölpinsee«…Здравствуй, Муза! Хочешь финик?…»
Здравствуй, Муза! Хочешь финик?Или рюмку марсалы?Я сегодня именинник…Что глядишь во все углы? Не сердись: давай ладошку, Я к глазам ее прижму… Современную окрошку, Как и ты, я не пойму.Одуванчик бесполезный,Факел нежной красоты!Грохот дьявола над безднойНадоел до тошноты… Подари мне час беспечный! Будет время – все уснем. Пусть волною быстротечной Хлещет в сердце день за днем.Перед меркнущим каминомЛирой вмиг спугнем тоску!Хочешь хлеба с маргарином?Хочешь рюмку коньяку? И улыбка молодая Загорелась мне в ответ: «Голова твоя седая, А глазам – шестнадцать лет!»1923Из цикла «Русская Помпея»
«…Прокуроров было слишком много!..»
Прокуроров было слишком много!Кто грехов Твоих не осуждал?…А теперь, когда темна дорога,И гудит-ревет девятый вал,О Тебе, волнуясь, вспоминаем, —Это все, что здесь мы сберегли…И встает былое светлым раем,Словно детство в солнечной пыли…1923Невский
Здесь в Александровском садуВесной – пустой скамьи не сыщешь:В ленивом солнечном чадуВдоль по дорожкам рыщешь-свищешь.Сквозь дымку почек вьется люд.Горит газон огнем бенгальским,И отдыхающий верблюдПрилег на камень под Пржевальским…Жуковский, голову склоня,Грустит на узком постаменте.Снует штабная солдатня,И Невский вдаль струится лентой.У «Александра» за стекломПестрят японские игрушки.Внезапно рявкнул за угломВеселый рев полдневной пушки.Мелькнуло алое манто…Весенний день – отрада взору.В толпе шинелей и пальтоПлывешь к Казанскому собору:Многоколонный полукругКолеблет мглу под темным сводом,Цветник, как пестротканый луг,Цветет и дышит перед входом…Карнизы банков и дворцовРумяным солнцем перевиты.На глади шахматных торцовПротяжно цокают копыта.У кучеров-бородачейЗады подбиты плотной ватой,А вдоль панелей гул речейИ восклицаний плеск крылатый…Гостиный двор раскрыл фасад:Купить засахаренной клюквы?…Над белизной сквозных аркадНа солнце золотятся буквы.Идешь-плывешь. Домой? Грешно.В канале бот мелькнул дельфином,Горит аптечное окноПузатым голубым графином.Вот и знакомый, милый мост:С боков темнеют силуэты —Опять встают во весь свой ростВсе те же кони и атлеты…К граниту жмется строй садков,Фонтанка даль осеребрила.Смотри – и слушай гул подков,Облокотившись на перила…Гремят трамвайные звонки,Протяжно цокают копыта, —Раскинув ноги, рысакиЛетят и фыркают сердито.1922Гостиный двор
Как прохладно в гостиных рядах!Пахнет нефтью, и кожей,И сырою рогожей…Цепи пыльною грудой темнеют на ржавых пудах,У железной литой полосыЗеленеют весыСтонут толстые голуби глухо,Выбирают из щелей овес…Под откос,Спотыкаясь, плетется слепая старуха,А у лавок, под низкими сводами стенУ икон янтареют лампадные чашки,И купцы с бородами до самых коленЗабавляются в шашки.1921, ПсковВ Одессе
Вдоль деревянной длинной дамбы Хвосты товарных поездов. Тюки в брезенте, словно ямбы, Пленяют четкостью рядов. Дымят гиганты-пароходы, Снуют матросы и купцы. Арбузной коркой пахнут воды — И зыбь, и блеск во все концы.На волнорезе так пустынно…Чудак в крылатке парусиннойСнимает медленно с крючкаВертляво-скользкого бычка. Всю гавань тихо и лениво Под солнцем добрым обойдешь… Воркуют голуби учтиво, Босяк храпит в тени рогож. Кадит корицей воздух летний… Глазеешь на лихой народ И выбираешь, как трехлетний, Себе по вкусу пароход.Вперед по лестнице гигантской!Жара бросает в пот цыганский,Акаций пыльные рядыС боков свергаются в сады. Дополз до памятника «Дюку»… День добрый, герцог Ришелье! Щитком к глазам подносишь руку: Спит море – синее колье… В ребре средь памятника – бомба, Жужжит кольцом цветник детей, И грек, исполненный апломба, Раскрыл, пыхтя, лоток сластей.Сажусь у лестницы на кладку, —Мороженщик снял с круга кадку.Сквозь Николаевский бульварПлывет змея беспечных пар. Голландский шкипер белоснежный Склонил к Кармен одесской лоб. Взлетает смех, как жемчуг нежный, Играет палкой местный сноб, Горит над жирным турком феска, Студент гарцует средь девиц… Внизу среди морского блеска Чернь пароходных верениц…Казаки, статные, как кони,Кружком расселись в павильоне…Урядник грузен, как бугай.Запели… Эх, не вспоминай!1923Зима
IНад черной прорубью дымится сизый пар.Под валенками снег шипит и тает.В далекой деревушке Жучка лает,А солнце – алый шар!Пойдем на остров… Пышный и седой,В озерной белизне он спит глубоко,Блестя заиндевевшею осокойНад скованной водой…II Елки – беленькие свечи. Здравствуй, дуб широкоплечий, Очарованный старик! Как живешь? Озяб? Еще бы! У пяты – бугром сугробы, Над челом – седой парик… Ветер лютый и бесстыжий Шелестит листвою рыжей, С неба сыплется снежок… Пусть… Весна не за горами: Пестроглазыми цветами Закудрявится лужок, Понатужась, лопнут почки, И зеленые комочки Крикнут радостно: «Пора!» Не ворчи… Ведь я терплю же, У меня беда похуже: Видишь – в валенке дыра?IIIЕсли взрыть снежок под елкою у кочки,Под навесом зимних дымчатых небесТы увидишь чудо из чудес:На бруснике изумрудные листочки!Если их к щеке прижать нетерпеливо,О, как нежен влажный их атлас!Словно губы матери счастливой,Перед сном касавшиеся нас…Иней все березы запушил,Вербы в белых-белых пышных сетках…Спит зима на занесенных ветках,Ветер крылья светло-синие сложил…Горсть брусничных веток я связал в пучок,Дома их поставлю в банку из-под меда —Пусть за дверью воет непогода:На моем столе – весны клочок…IV«Тишина!» – шепнула белая поляна.«Тишина!» – вздохнула, вея снегом, ель.За стволами зыбь молочного туманаОкаймила пухлую постель.Переплет теней вдоль снежного кургана…Хлопья медленно заводят карусель,За опушкой – тихая метель,В небе – мутная, безбрежная нирвана…«Тишина!» – качаясь, шепчет ель.«Тишина!» – вздыхает белая поляна.VДомой! Через озеро, в пышном лиловом тумане…Над синим холмом расцвела на окошке свеча.Вдали убегают, болтая бубенчиком, сани,И белые мухи садятся гурьбой вдоль плеча…Под снегом и льдом дышат сонные, тихие щуки.Над прорубью в дымке маячит безмолвный рыбак,А ветер играет и дует в иззябшие рукиИ с визгом уносит в снега перекличку собак…Там, дома, добуду в печурке горячих картошек,Подую на пальцы – и с солью зернистою в рот,Раздую лучину… В сенях из-под старых лукошекДостану салазки – и свистну у наших ворот!Соседский Ильюшка примчится веселою рысью, —Ох, трудно в тулупчик рукою попасть на ходу,Я сяду, он сядет – и с холмика тропкою лисьейПомчимся, помчимся, помчимся, как птицы к пруду!..1921Бал в женской гимназии
IПехотный Вологодский полкПрислал наряд оркестра.Сыч-капельмейстер, сивый волк,Был опытный маэстро.Собрались рядом с залой в класс,Чтоб рокот труб был глуше.Курлыкнул хрипло медный бас,Насторожились уши.Басы сверкнули вдоль стены,Кларнеты к флейтам сели, —И вот над мигом тишиныВальс томно вывел трели…Качаясь, плавные ладыВплывают в зал лучистый,И фей коричневых рядыВзметнули гимназисты.Напев сжал юность в зыбкий плен, —Что в мире вальса краше?Пусть там сморкаются у стенПапаши и мамаши…Не вся ли жизнь хмельной потокНад райской панорамой?Поручик Жмых пронесся вбокС расцветшей классной дамой.У двери встал, как сталактит,Блестя иконостасом,Сам губернатор Фан-дер-ФлитС директором Очкасом:Директор – пресный, бритый факт,Гость – холодней сугроба,Но правой ножкой тайно в тактПодрыгивают оба.В простенке – бледный гимназист,Немой Монблан презренья.Мундир до пяток, стан, как хлыст,А в сердце лава мщенья.Он презирает потолок,Оркестр, паркет и люстры,И рот кривится поперекУсмешкой Заратустры.Мотив презренья стар как мир…Вся жизнь в тумане сером:Его коричневый кумирТанцует с офицером!IIАнтракт. Гудящий коридор,Как улей, полон гула.Напрасно классных дам дозорСкользит чредой сутулой.Любовь влетает из окнаС кустов ночной сирени,И в каждой паре глаз веснаПоет романс весенний.Вот даже эти, там и тут,Совсем еще девчонки,Ровесников глазами жгутИ теребят юбчонки.Но третьеклассники мудрей,У них одна лишь радость:Сбежать под лестницу скорейИ накуриться в сладость…Солдаты в классе, развалясь,Жуют тартинки с мясом.Усатый унтер спит, склонясь,Над геликоном-басом.Румяный карлик-кларнетистСлюну сквозь клапан цедит.У двери – бледный гимназистИ розовая леди.«Увы! У женщин нет стыда…Продать за шпоры душу!»Она, смеясь, спросила: «Да?»,Вонзая зубы в грушу…О, как прекрасен милый ротЛюбимой гимназистки,Когда она, шаля, грызетОгрызок зубочистки!В ревнивой муке смотрит в полОтелло-проповедник,А леди оперлась о стол,Скосив глаза в передник.Не видит? Глупый падишах!Дразнить слепцов приятно.Зачем же жалость на щекахЗажгла пожаром пятна?Но синих глаз не укротить,И сердце длит причуду.«Куда ты?» – «К шпорам». – «Что за прыть?» —«Отстань! Хочу и буду».IIIГремит мазурка – вся призыв.На люстрах пляшут бусы.Как пристяжные, лбы склонив,Летит народ безусый.А гимназистки-мотыльки,Откинув ручки влево,Как одуванчики легки,Плывут под плеск напева.В передней паре дирижер,Поручик Грум-Борковский,Вперед плечом, под рокот шпорБеснуется чертовски.С размаху на колено встав,Вокруг обводит ледиИ вдруг, взметнувшись, как удав,Летит, краснее меди.Ресницы долу опустив,Она струится рядом,Вся огнедышащий порывС лукаво-скромным взглядом…О ревность, раненая лань!О ревность, тигр грызущий!За борт мундира сунув длань,Бледнеет классик пуще.На гордый взгляд – какой цинизм! —Она, смеясь, кивнула…Юнец, кляня милитаризм,Сжал в гневе спинку стула.Домой?… Но дома стук часов,Белинский над кроватью,И бред полночных голосов,И гул в висках… Проклятье!Сжав губы, строгий, словно Дант,Выходит он из залы.Он не армейский адъютант,Чтоб к ней идти в вассалы!..Вдоль коридора лунный дымИ пар неясных пятна,Но пепиньерки мчатся к нимИ гонят в зал обратно.Ушел бедняк в пустынный класс,На парту сел, вздыхая,И, злясь, курил там целый часПод картою Китая.IVС Дуняшей, горничной, домойЛетит она, болтая.За ней вдоль стен, укрытых тьмой,Крадется тень худая…На сердце легче: офицерОстался, видно, с носом.Вон он, гремя, нырнул за скверНахмуренным барбосом.Передник белый в лунной мглеЗмеится из-под шали.И слаще арфы – по землеШаги ее звучали…Смешно! Она косится вбокНа мрачного Отелло.Позвать? Ни-ни. Глупцу – урок,Ей это надоело!Дуняша, юбками пыля,Склонясь, в ладонь хохочет,А вдоль бульвара тополяВздымают ветви к ночи.Над садом – перья зыбких туч.Сирень исходит ядом.Сейчас в парадной щелкнет ключ,И скорбь забьет каскадом…Не он ли для нее вчераВыпиливал подчасник?Нагнать? Но тверже топораУгрюмый восьмиклассник:В глазах – мазурка, адъютант,Вертящиеся штрипки,И разлетающийся бант,И ложь ее улыбки…Пришли. Крыльцо, как темный гроб,Как вечный склеп разлуки.Прижав к забору жаркий лоб,Сжимает классик руки.Рычит замок, жестокий зверь,В груди – тупое жало.И вдруг… толкнув Дуняшу в дверь,Она с крыльца сбежала.Мерцали блики лунных струйИ ширились все больше.Минуту длился поцелуй!(А может быть, и дольше.)1922Репетитор
Тане Львовой захотелось в медицинский институт.Дядя нанял ей студента, долговязого, как прут.Каждый день в пустой гостиной он, крутя свой длинный ус,Объяснял ей imperfectum[5] и причастия на «us».Таня Львова, как детеныш, важно морщила свой носИ, выпячивая губки, отвечала на вопрос.Но порой, борясь с дремотой, вдруг лукавый быстрый взглядОтвлекался от латыни за окно, в тенистый сад…Там, в саду, так много яблок на дорожках и в траве:Так и двинула б студента по латинской голове!1922Пушкин
Над столом в цветной, парчовой рамеСтарший брат мой, ясный и большой,Пушкин со скрещенными руками —Светлый щит над темною душой…Наша жизнь – предсмертная отрыжка…Тем полней напев кастальских струй!Вон на полке маленькая книжка, —Вся она, как первый поцелуй.На Литве, на хуторе «Березки»,Жил рязанский беженец Федот.Целый день строгал он, молча, доски,Утирая рукавами пот.В летний день, замученный одышкой(Нелегко колоть дрова в жару),Я зашел, зажав топор под мышкой,Навестить его и детвору.Мухи все картинки засидели,Хлебный мякиш высох и отстал.У окна близ образа виселиПушкин и турецкий генерал.Генерал Федоту был известен,Пушкин, к сожаленью, незнаком.За картуз махорки (я был честен)Я унес его, ликуя, в дом.Мух отмыл, разгладил в старой книжке…По краям заискрилась парча —И вожу с собою в сундучишке,Как бальзам от русского бича.Жил ведь он! Раскрой его страницы,Затаи дыханье и читай:Наша плаха – станет небылицей,Смолкнут стоны, стихнет хриплый лай…Пусть Демьяны, новый вид зулусов,Над его страной во мгле бренчат —Никогда, пролеткультурный Брюсов,Не вошел бы он в ваш скифский ад!Жизнь и смерть его для нас, как рана,Но душа спокойна за него:Слава Богу! Он родился рано,Он не видел, он не слышал ничего…1920Памяти Л. Н. Андреева
Давно над равниною русской, как ветер печальный и буйный,Кружил он взволнованной мыслью, искал, и томился, и звал.Не верил проклятому быту и, словно поток многоструйный,Срываясь с утесов страданья, и хрипло, и дико рыдал.С бессонною жаждой и гневом стучался он в вечные двери,И сталкивал смерчи безверья, и мучил себя и других…Прекрасную «Синюю Птицу» терзают косматые звери,Жизнь – черная смрадная яма, костер из слепых и глухих.Мы знали «пугает – не страшно», но грянуло грозное эхо.И, словно по слову пророка, безумный надвинулся шквал:Как буря, взметнулись раскаты кровавого «Красного Смеха»,Костлявый и жуткий «Царь-Голод» с «Анатэмой» начал свой бал.С распятым замученным сердцем одно только слово «Россия»,Одно только слово «спасите» кричал он в свой рупор тоски,Кричал он в пространство, метался, смотрел, содрогаясь, на Вия,И сильное, чуткое сердце, устав, разорвалось в куски…Под сенью финляндского бора лежит он печально и тихо,Чужой и холодной землею забиты немые уста.Хохочет, и воет, и свищет безглазое русское Лихо,Молчит безответное небо, – и даль безнадежно пуста.1920«…Ах, зачем нет Чехова на свете!..»
Ах, зачем нет Чехова на свете!Сколько вздорных – пеших и верхом,С багажом готовых междометийОсаждало в Ялте милый дом…День за днем толклись они, как крысы,Словно был он мировой боксер.Он шутил, смотрел на кипарисыИ, прищурясь, слушал скучный вздор.Я б тайком пришел к нему иначе:Если б жил он, – горькие мечты! —Подошел бы я к решетке дачиПосмотреть на милые черты.А когда б он тихими шагамиПодошел случайно вдруг ко мне, —Я б, склонясь, закрыл лицо рукамиИ исчез в вечерней тишине.1922Стихотворения 1908–1914 годов, не вошедшие в книги
Иногда
Муть разлилась по Неве… Можно мечтать и любить. Бесы шумят в голове, — Нечем тоску напоить.Баржи серы, солнца – нет – пляшет газа бледный свет,Ветер, острый и сырой, скучно бродит над водой,Воды жмутся и ворчат и от холода дрожат. Выйди на площадь, кричи: – Эй, помогите, тону! Глупо и стыдно. Молчи И опускайся ко дну.Дождь частит. Темно, темно. Что в грядущем – все равно,Тот же холод, тот же мрак – все не то и все не так,Яркий случай опоздал – дух не верит и упал. Дома четыре стены — Можешь в любую смотреть. Минули лучшие сны, Стоит ли тлеть?1908Из дневника выздоравливающего
После каждой привычно-бессмысленной схватки,Где и я и противник упрямы, как бык,Так пронзительно ноют и стынут лопаткиИ щемит словоблудный, опухший язык.Мой противник и я квартируем в России,И обоим нам скучно, нелепо, темно.Те же самые вьюги и черные ВииПо ночам к нам назойливо бьются в окно.Отчего же противник мой (каждый день новый)Никогда не согласен со мной – и кричит?Про себя я решаю, что он безголовый,Но ведь он обо мне то же самое мнит?О, как жалко погибших навеки мгновений,И оторванных пуговиц в споре крутом!Нынче ж вечером, только застынут ступени,Я запру свои двери железным болтом.Я хочу, чтобы мысль моя тихо дозрела,Я люблю одиночество боли без слов.Колотись в мои двери рукой озверелойИ разбей свои руки ленивые в кровь!Не открою. Спорь с тумбой в пустом переулке.Тот, кто нужен, я знаю, ко мне не придет.И не надо. Я с чаем сам съем свои булки…Тот, кто нужен, пожалуй, в Нью-Йорке живет.Беспокойный противник мой (каждый день новый),Наконец-то я понял несложный секрет —Может быть, ты и я не совсем безголовы,Но иного пути, кроме этого, нет:Надо нам повторить все ошибки друг друга,Обменяться печенкой, родней и умом,Чтобы выйти из крепко-закрытого кругаИ поймать хоть одно отраженье в другом.И тогда… Но тогда ведь я буду тобою,Ты же мной – и опять два нелепых борца…О, видали ли вы, чтоб когда-нибудь двоеПонимали друг друга на миг до конца?!После каждой привычно-бессмысленной схватки,Исказив со Случайным десяток идей,Я провижу… устройство пробирной палаткиДля отбора единственно-близких людей.1910Опять и опять
(Элегия)Нет впечатлений! Желтые обоиИзучены до прошлогодних клякс.Смириться ль пред навязанной судьбою,Иль ржать и рваться в битву, как Аякс?Но мельниц ветряных ведь в городе не сыщешь(И мы умны, чтоб с ними воевать),С утра до вечера – зеваешь, ходишь, свищешь,Потом, устав, садишься на кровать…Читатель мой! Несчастный мой читатель,Скажи мне, чем ты жил сегодня и вчера?Я не хитрец, не лжец, и не предатель —И скорбь моя, как Библия, стара.Но ты молчишь, молчишь, как институтка:И груб и нетактичен мой вопрос.Я зол, как леопард, ты кроток, словно утка,Но результат один: на квинту меч и нос!Привыкли к Думе мы, как к застарелой грыже,В слепую ночь слепые индюкиПусть нас ведут… Мы головы все нижеСумеем опускать в сетях родной тоски.И, сидя на мели, в негодованье чистом,Все будем повторять, что наша жизнь дика,Ругая Меньшикова наглым шантажистомИ носом в след его все тыча, как щенка.Но, к сожаленью, он следит ведь ежедневно,И господа его не менее бодры…Что лучше: нюхать гниль и задыхаться гневно,Иль спать без просыпа на дне своей норы?Позорна скорбь! Мне стыдно до безумья,Что солнце спряталось, что тучам нет конца, —Но перед истиной последнего раздумьяМне не поднять печального лица.1910«…Крутя рембрандтовской фигурой…»
Крутя рембрандтовской фигурой,Она по берегу идет.Слежу, расстроенный и хмурый,А безобразники-амурыХохочут в уши: «Идиот!»Ее лицо белее репы,У ней трагичные глаза…Зачем меня каприз нелепыйЗавлек в любовные вертепы —Увы, не смыслю ни аза!Она жена, – и муж в отлучке.При ней четыре рамоли,По одному подходят к ручке —Я не причастный к этой кучке,Томлюсь, как барка на мели.О лоботряс! Еще недавноЯ дерзко женщин презирал,Не раз вставал в борьбе неравной,Но здесь, на даче, слишком явно —Я пал, я пал, я низко пал!Она зовет меня глазами…Презреть ли глупый ритуал?А вдруг она, как в модной драме,Всплеснет атласными рукамиИ крикнет: Хлыщ! Щенок! Нахал!!Но пусть… Хочу узнать воочью:«Люблю тебя и так и сяк,Люблю тебя и днем и ночью…»Потом прибегну к многоточью,Чтоб мой источник не иссяк.Крутя рембрандтовской фигурой,Она прошла, как злая рысь…И, молчаливый и понурый,Стою на месте, а амурыХохочут в уши: обернись!1908, ГунгербургКниги
Есть бездонный ящик мира — От Гомера вплоть до нас. Чтоб узнать хотя б Шекспира, Надо год для умных глаз.Как осилить этот ящик? Лишних книг он не хранит.Но ведь мы сейчас читаем всех, кто будет позабыт. Каждый день выходят книги: Драмы, повести, стихи — Напомаженные миги Из житейской чепухи.Урываем на одежде, расстаемся с табакомИ любуемся на полке каждым новым корешком. Пыль грязнит пуды бумаги. Книги жмутся и растут. Вот они, антропофаги Человеческих минут!Заполняют коридоры, спальни, сени, чердаки,Подоконники, и стулья, и столы, и сундуки. Из двухсот нужна одна лишь — Перероешь, не найдешь И на полки грузно свалишь Драгоценное и ложь.Мирно тлеющая каша фраз, заглавий и имен:Резонерство, смех и глупость, нудный случай, яркий стон… Ах, от чтенья сих консервов Горе нашим головам! Не хватает бедных нервов, И чутье трещит по швам.Переполненная память топит мысли в вихре слов…Даже критики устали разрубать пуды узлов. Всю читательскую лигу Опросите: кто сейчас Перечитывает книгу, Как когда-то… много раз?Перечтите, если сотни быстрой очереди ждут!Написали – значит, надо. Уважайте всякий труд! Можно ль в тысячном гареме Всех красавиц полюбить? Нет, нельзя. Зато со всеми Можно мило пошалить.Кто «Онегина» сегодня прочитает наизусть?Рукавишников торопит. «Том двадцатый». Смех и грусть! Кто меня за эти строки Митрофаном назовет, Понял соль их так глубоко, Как хотя бы… кашалот.Нам легко… Что будет дальше? Будут вместо городовНеразрезанною массой мокнуть штабели томов.1910Бездарность
Где скользну по Мопассану,Где по Пушкину пройдусь.Закажите! От романаДо стихов за все берусь.Не заметите, ей-богу.Нынче я совсем не та:Спрячу ноль в любую тогу,Слог, как бисер… Красота!Научилась: что угодно?Со смешком иль со слезой,По старинке или модно,С гимном свету иль с козой?От меня всех больше проку:На Шекспирах не уйти, —Если надо выжму к срокуСтрок пудов до десяти.Я несложный путь избрала,Цех мой прост, как огурец:«Оглавление – начало,Продолжение – конец».У меня одних известныхВ прейскуранте сто страниц:Есть отдел мастито-пресных,Есть марк-твены из тупиц.Бойко-ровно-безмятежно…Потрафляют и живут.Сотни тысяч их прилежноВместо семечек грызут.Храма нет-с, и музы – глупость,Пот и ловкость – весь багаж:С ним успех, забывши скупость,Дал мне «имя» и тираж.Научилась. Без обмана:Пол-народ-смерть-юмор-Русь…Закажите! От романаДо стихов за все берусь.1912Художнику
Если ты еще наивен,Если ты еще живой,Уходи от тех, кто в цехе,Чтобы был ты только свой.Там, где шьют за книгой книгу,Оскопят твой дерзкий дух, —Скормишь сердце псу успехаИ охрипнешь, как петух…Убегай от мутных споров.Чтó тебе в чужих речахО теченьях, направленьяхИ артельных мелочах?Реализм ли? Мистицизм ли?Много «измов». Ты – есть ты.Пусть кто хочет ставит штемпельНа чело своей мечты.Да и нынче, что за споры?Ось одна, уклон один:Что берет за лист Андреев?Ест ли ящериц Куприн?Если ж станет слишком трудноИ захочется живых,Заведи себе знакомыхСредь пожарных и портных.Там по крайней мере можноНе томиться, не мельчать,Добродушно улыбатьсяИ сочувственно молчать.1913«…Мы сжились с богами и сказками…»
Мы сжились с богами и сказками,Мы верим в красивые сны,Мы мир разукрасили сказкамиИ душу нашли у волны,И ветру мы дали страдание,И звездам немой разговор,Все лучшее – наше созданиеЕще с незапамятных пор.Аскеты, слепцы ли, безбожники —Мы ищем иных берегов,Мы все фантазеры-художникиИ верим в гармонию слов.В них нежность тоски обаятельна,В них первого творчества дрожь…Но если отвлечься сознательноИ вспомнить, что все это ложь,Что наша действительность хилая —Сырая, безглазая мгла,Где мечется тупость бескрылаяВ хаóсе сторукого зла,Что боги и яркие сказкиИ миф воскресенья Христа —Тончайшие, светлые краски,Где прячется наша мечта, —Тогда б мы увидели ясно,Что дальше немыслимо жить…Так будем же смело и страстноПрекрасные сказки творить!1908Весенние слова
У поэта только два веленья:Ненависть – любовь,Но у ненависти больше впечатлений,Но у ненависти больше диких слов!Минус к минусу цепляется ревниво,Злой итог бессмысленно растет.Что с ним делать? Прятаться трусливо?Или к тучам предъявлять безумный счет?Тучи, хаос, госпожа Первопричина!Черт бы вас побрал.Я, лишенный радости и чина,Ненавидеть бешено устал.Есть в груди так называемое сердце,И оно вопит, а пищи нет.Пища ль сердцу желчь и уксус с перцем?Кто украл мой нéктар и шербет?!Эй, душа, в трамвайной потной туше,Ты, что строчки эти медленно жуешь!Помнишь, как мы в детстве крали грушиИ сияли, словно новый грош?Папа с мамой нам дарили деньги,Девушки – «догробную любовь»,Мы смотрели в небо (к черту рифму)И для нас горели облака!..О, закройся серою газетой,Брось Гучкова, тихо унесись,Отзовись на острый зов поэтаИ в перчатку крепко прослезись…Пусть меня зовут сентиментальным(Не имею ложного стыда),Я хочу любви жестоко и печально,Я боюсь тупого «никогда».Я хочу хоть самой куцей веры…Но для нас уж дважды два – не пять,Правда ткет бесстрастно невод серыйИ спускается на голову опять.Лезет в рот и в нос, в глаза и в уши(У поэта – сто ушей и глаз) —В утешенье можешь бить баклушиИ возить возы бескрылых фраз:«Отчужденность», «переходная эпоха» —Отчего, к чему, бухгалтеры тоски?!Ах, еще во времена ЕнохаЭту мудрость знали до доски.Знали. Что ж – иль меньше стало глупых?Иль не мучат лучших и детей?!О, не прячьте истину в скорлупы,Не высиживайте тусклых штемпелей!Вот сейчас весна румянит стены.Стоит жить. Не ради ваших фраз —Ради лета, леса и вербены,Ради Пушкина и пары женских глаз,Ради пестрых перемен и настроений,Дальних встреч и бледных звезд ночей.Ради пройденных с проклятием ступеней,Ради воска тающих свечей —Вот рецепт мой старый и хваленый,Годный для людей и лошадей…В чем виновен тот, кто любит кленыИ не мучит лучших и детей?1910Глаза!
У моей любимой ЛюбыУдивительные зубы,Поразительные губыИ точеный, гордый нос.Я борюсь с точеным носом,Зубы ставлю под вопросом,Губы мучу частым спросомИ целую их взасос.Защищаюсь зло и грубо,О, за губы и за зубыНе отдам уютной шубыОдиночества и сна!Не хочу, хочу и трушу…Вновь искать «родную душу» —И найти чужую тушу,Словно бочку без вина?Но взгляну в глаза – и amen![6]Вот он темный старый пламень…Бедный, бедный мой экзамен!Провалился и сдаюсь.Вновь, как мальчик, верю маюИ над пропастью по краюПродвигаюсь и сгораю,И ругаюсь, и молюсь.1910Надо
Надо быть свободным и холодным,Надо стиснуть зубы и смотреть,Как, топчась в труде неблагородном,Хамы ткут бессмысленную сеть.Надо зло и гордо подыматься,Чтоб любовь и жалость сохранить,На звериный рев не откликатьсяИ упорно вить свою живую нить…Надо гневно помнить, встав с постели,Что кроты не птицы, а кроты,Что на стоптанных, заплеванных панеляхНикогда не вырастут цветы.Надо знать, что жизнь не вся убита,Что она пока еще моя,Что под щепками разбитого корытаСпит тоскливая, ленивая змея…Надо помнить в дни тоски и лая,Что вовеки – то, что станет мной,Из земли не вылезет, вздыхая,Опьяняться солнцем и весной.Разве видел мир наш от АдамаХоть один свободный, полный час?Декорации меняются, но драмаТой же плетью бьет теперь по нас.Слишком много подло-терпеливых,Слишком много глупых, злых, чужих,Слишком мало чутко-справедливых,Слишком мало умных и живых!Только нам еще больней, чем предкам:Мы сложней, – и жажда все растет,Города разбили нас по клеткам,Стон постыл и нарастает счет.Кто покажет мне над этой свалкой волчьейМир и свет, сверкающий вдали?Перед ним почтительно и молчаПреклонюсь, ликуя, до земли.Но пророки спрятались в программы…Закрываю уши и глазаИ, смеясь, карабкаюсь из ямы,А в душе холодная гроза.Надо быть свободным и победным,Надо жадно вить живую нить…Чтоб замученным, испуганным и бледнымХоть цветную сказку подарить.1910У постели
Не тоска, о нет, не тоска —Ведь, давно притупилась тоскаИ посеяла в грудах пескаБезнадежно-бесплодный ноль.Не тоска, о нет, не тоска!И не гнев, не безумный гнев —Гнев, как пламя, взволнован и жгуч,Гнев дерется, как раненый лев,И вздымает свой голос до туч…Нет, не гнев, не безумный гнев!Иль усталость? Сон тех, кто сражен?Малокровие нищей души,Что полезла в огне на рожонИ добыла в добычу шиши?Но ведь ты и не лезь на рожон.Это лень! Это мутная лень,Словно плесень прилипнув к мозгам,Вяло душит сегодняшний день,Повернувшись спиною к врагам.Это лень, это грязная лень!«Все равно!» – не ответ, берегись!«Жизнь без жизни» – опасный девиз.Кто не рвется в свободную высь,Неизбежно свергается вниз…Берегись, берегись, берегись!Быть живым драгоценней всего…Пусть хоть гордость разбудит тебя.Если спросишь меня: для кого?Я скажу: для своих и себя.Быть живым драгоценней всего!1911В немецком кабаке
