Хочу отдохнуть от сатиры…

Кружки, и люди, и красные столики.Весело ль? Вдребезги – душу отдай!Милые немцы смеются до колики,Визги, и хохот, и лай.Мирцли, тирольская дева! В окружностиШире ты сосен в столетнем лесу!Я очарован тобой до недужности.Мирцли! Боюсь не снесу…Песни твои добродушно-лукавыеСердце мое растопили совсем,Мысленно плечи твои величавыеЖадно и трепетно ем.Цитра под сильной рукой расходилась,Левая ножка стучит,Где ты искусству такому училась?Мирцли глазами сверлит…Влезли студенты на столики парами,Взвизгнули, подняли руки. Матчиш!Эйа! Тирольцы взмахнули гитарами.Крепче держись – улетишь!..Мирцли! Спасибо, дитя, за веселие!Поздно. Пойду. Головой не качай —В пиво не ты ль приворотное зелиеВсыпала мне невзначай?1910, Гейдельберг

Родной пейзаж

Умирает снег лиловый.Видишь – сумерки пришли:Над унылым сном землиСизых туч хаос суровыйНадвигается вдали.На продрогшие осиныВетер северный летит,Хмуро сучья шевелит.Тени холодны и длинны.Сердце стынет и болит.О печальный трепет леса,Переполненного тьмой!Воздух, скованный зимой…С четырех сторон завесаПокоренности немой…На поляне занесеннойПятен темные ряды —Чьи-то бедные следы,Заметает ветер сонныйИ свистит на все лады.Кто искал в лесу дорогу?И нашел ли? Лес шумит.Снег тенями перевит.Сердце жалуется Богу…Бог не слышит. Ночь молчит.‹1910›

В степи

Облаков оранжевые прядиВзволновали небо на закате.В ароматной, наплывающей прохладеЗазвенел в душе напев крылатый.Все темнее никнущие травы,Все багряней солнечное око.Но, смиряя пыл небесной лавы,Побежали сумерки с востока.Я один. Поля необозримы.В камышах реки кричат лягушки.На холмах чертой неуловимойЗасыпают дальние опушки.Набегает ветер за плечами.Задымились голубые росы.Под последними печальными лучамиМеркнет облако и голые откосы.Скрип шагов моих чужой и странно звонкий.В темноте теряется дорога.И на небе, правильный и тонкий,Смотрит месяц холодно и строго.1910

Мороз

На деревьях и кустахКисти страусовых перьев.Банда бойких подмастерьевЛихо мчится на коньках.Прорубь в снежной пелене.По бокам синеют глыбы.Как дрожат от стужи рыбыВ мертвой, черной глубине!Пахнет снегом и зимой.В небе дымчатый румянец.Пятки пляшут дробный танецИ, хрустя, бегут домой.На усах хрустальный пух,У ресниц сквозные стрелы.Сквозь мираж заиндевелыйРеют стаи белых мух.Растоплю, дрожа, камин.Как свирель к устам венгерца,Пусть прильнет к печали сердцаЯркий, угольный кармин…Будут яблоки шипетьНа чугунной сковородке,А в заслонке ветер кроткий,Отогревшись, будет петь.И в сенях, ворвавшись в щельИз-под мутной снежной крыши,Засвистит октавой вышеОдуревшая метель…Ты придешь? Приди, мой друг, —Обратим назло природе,Людям, року и погоде,Зиму – в лето, север – в юг!1911, Петербург

Осенний день

I

Какая кротость умиранья!На грядках иней, словно пух.В саду цветное увяданьеИ пышных листьев прелый дух.Река клубится серым паром.Хрустит промерзший старый плот.Далеким радостным пожаромЗарделись клены у болот.Заржавел дуб среди площадки.Скрутились листья, темен ствол.Под ним столпились в беспорядкеСкамейки голые и стол.Ель в небе легче кипариса.Всем осень – ей зеленый взлет…На алых зернах барбарисаМорозно-матовый налет.Цветы поникли на дорожки,На лепестках комки земли.В узлах душистого горошкаНе все бутоны расцвели…В аллеях свежий ветер пляшет.То гнет березы, как рабов,То, утомясь, веревкой машетУ гимнастических столбов.В вершинах робкий шепот зоваИ беспокойный смутный бег.Как странно будет видеть сноваПушистый белый-белый снег…

II

Всплески весел и скрипы уключин —Еле слышные, жалкие скрипы.Под кустами ряд черных излучинЗаткан желтыми листьями липы.Сколько листьев… Под выгнутой ивойКак лилово-румяные пятна,Стынут в лоне воды сиротливой.Небо серо, и даль непонятна.Дымный дождик вкруг лодки запрыгал,Ветром вскинуло пыль ледяную,И навес из серебряных иголВдруг забился о гладь водяную.За дождем чуть краснели рябины —Вырезные поникшие духи,И безвольно качались осины,Как худые, немые старухи.Проплыла вся измокшая дача.Черный мост перекинулся четко.Гулко в доски затопала кляча,И, дрожа, закивала пролетка.Под мостом сразу стало уютней:С темных бревен вниз свесилась пакля,Дождь гудел монотонною лютней,Даль в пролете, как фон для спектакля.Фокс мой, к борту прижав свои лапы,Нюхал воздух в восторженной позе.Я сидел неподвижно без шляпыИ молился дождю и березе.1912

Воробьиная элегия

У крыльца воробьи с наслаждениемКувыркаются в листьях гнилых…Я взираю на них с сожалением,И невольно мне страшно за них:Как живете вы так, без правительства,Без участков и без податей?Есть у вас или нет право жительства?Как без метрик растите детей?Как воюете без дипломатии, —Без реляций, гранат и штыков,Вырывая у собственной братииПух и перья из бойких хвостов?Кто внедряет в вас всех просвещениеИ основы моралей родных?Кто за скверное вас поведениеИсключает из списка живых?Где у вас здесь простые, где знатные?Без одежд вы так пресно равны…Где мундиры торжественно-ватные?Где шитье под изгибом спины?Нынче здесь вы, а завтра в Швейцарии, —Без прописки и без паспортовРаспеваете вольные арииМиллионом незамкнутых ртов…Искрошил воробьям я с полбублика.Встал с крыльца и тревожно вздохнул:Это даже, увы, не республика,А анархии дикий разгул!Улетайте… Лихими дворянамиВ корне зло решено ведь пресечь —Не сравняли бы вас с хулиганамиИ не стали б безжалостно сечь!1913

Стихотворения, написанные в эмиграции и не входившие в прижизненные издания

(1920–1932)

Цикл «Русская печаль»

И. А. Бунину

На виселицы срублены березы.Слепой ордой затоптаны поля —И только в книгах пламенные розы,И только в книгах – русская земля!Поэт-художник! Странная Жар-ПтицаИз той страны, где только вой да пни…Оазис ваш, где все родное снится,Укроет многих в эти злые дни.Спасибо вам за строгие напевы,За гордое служенье красоте…В тисках растущего, безвыходного гнева,Как холодно теперь на высоте!Шагать по комнате, к окну склоняться молча,Смотреть на мертвые, пустые облака…Не раз, не раз, гася приливы желчи,Дрожала ваша скорбная рука…Когда падет тупое царство низких, —Для всех оставшихся – разбитых и больных —Вы будете одним из самых близких,Одним из самых близких и родных…1920, октябрь

Скорбная годовщина

Толстой! Это слово сегодня так странно звучит.Апостол Добра, пламеневшее жалостью слово…На наших погостах средь многих затоптанных плит,Как свежая рана, зияет могила Толстого.Томясь и страдая, он звал нас в Грядущую Новь,Слова отреченья и правды сияли над каждым —Увы! Закрывая лицо, отлетела от мира ЛюбовьИ темная месть отравила томление жажды…Толстой! Это слово сегодня так горько звучит.Он истину больше любил, чем себя и Россию…Но ложь все надменней грохочет в украденный щитИ люди встречают «Осанной» ее, как Мессию.Что Истина? Трепетный факел свободной души,Исканья тоскующим сердцем пути для незрячих…В пустые поля он бежал в предрассветной тиши,И ветер развеял всю горечь призывов горячих.Толстой! Это имя сегодня так гордо звучит.Как имя Платона, как светлое имя Сократа —Для всех на земле – итальянец он, немец иль бритт —Прекрасное имя Толстого желанно и свято.И если сегодня у мирных чужих очаговВсе русское стало как символ звериного быта, —У родины духа, – бескрайняя ширь береговИ Муза Толстого вовеки не будет забыта…Толстой! Это имя сегодня так свято звучит.Усталость над миром раскинула саван суровый…Нет в мире иного пути: Любовь победит!И Истина встанет из гроба и сбросит оковы.Как путники в бурю, на темном чужом кораблеПлывем мы в тумане… Ни вести, ни зова…Сегодня мы все на далекой, родимой земле —У тихой могилы Толстого…1920

Памяти А. Блока

В аду томился серафим.Кровавый свод висел над ним…Чтоб боль отчаянья унять,Он ад пытался оправдать.Но странно: темная хвалаКипела гневом, как хула…Он смолк. На сломанном крылеДрожали тени в дымной мгле.У врат – безжалостный дракон.Мечта – распята, воля – сон…Неспетых песен скорбный ройПоник над арфою немой.Уснул… На кроткое челоСиянье светлое легло.Все громче плач, все злей разгул…      Уснул…1921

Е. А. Полевицкой

Так долог путь: ни вехи, ни приюта…Ушли в века дни русского уюта,Бессмысленно ревет, смывая жизнь, гроза.И вновь к былому тянутся глаза.В чужом театре – остров русской речи.Недвижно замерли склонившиеся плечи.И над рядами реет грустный сонО русской девушке тургеневских времен.Она – предчувствие позорной нашей были…Не ей ли там сквозь сердце меч пронзили?И не она ли – мать, жена, сестра —Горит-трепещет в красной мгле костра?Благословен Ваш нежный образ Лизы!Ее души волнующие ризыКоснулись нас в час ночи грозовойНадеждою нетленной и живой.1921

Галоши счастья

Посвящается тем, кто мечтает о советской визе

Перед гаснущим камином щуря сонные глаза,Я смотрел, как алый уголь покрывала бирюза.Вдруг нежданной светлой гостьей, между шкафом и стеной,Андерсеновская фея закачалась предо мной.Усадил ее я в кресло, пледом ноги ей покрыл,Дождевик ее росистый на корзине разложил…Лучезарными глазами улыбаясь и маня,Фея ласково спросила: «Что попросишь у меня?»В сумке кожаной и грубой, – уж меня не проведешь, —Угадал я очертанья старых сказочных галош:Кто б ты ни был, резвый мальчик или сморщенный старик,Чуть надел их, все что хочешь, ты увидишь в тот же миг…«Фея, друг мой, вот газеты… чай и булки… Будь добра:Одолжи Галоши Счастья, посиди здесь до утра!»И пока она возилась, вскинув кудри над щекой, —Предо мной встал пестрый город за широкою рекой:Разноцветные церквушки, пятна лавок и ларьков,Лента стен, собор и барки… Ах, опять увижу Псков!Влез в галоши… Даль свернулась. Шпалы, ребра деревень…Я на площади соборной очутился в серый день.По базару вялым шагом, как угрюмые быки,Шли в суконных шлемах чуйки, к небу вскинувши штыки.Дети рылись в грудах сора, а в пустых мучных рядахЗябли люди с жалким хламом на трясущихся руках.«Возвратились?» – тихо вскликнул мой знакомый у ворот,И в глазах его запавших прочитал я: «Идиот».«Батов жив?» – «Давно расстрелян». – «Лев Кузьмич?» —      – «Возвратный тиф». —Все, кого любил и знал я, отошли, как светлый миф…Ветер дергал над Чекою палку с красным кумачом,На крыльце торчал китаец, прислонясь к ружью плечом,Молчаливый двор гостиный притаился, как сова,Над разбитою лампадой – совнархозные слова…На реке Пскове – пустыня. Где веселые ладьи?Черт слизнул и соль, и рыбу, и дубовые бадьи…Как небритый старый нищий, весь зарос навозом вал,Дом, где жил я за рекою, комсомольским клубом стал.Кровли нет. Всех близких стерли. Постоял я на углу —И пошел в Галошах Счастья в злую уличную мглу.Странно! Люди мне встречались двух невиданных пород:У одних – избыток силы, у других – наоборот.Ах, таких ужасных нищих и таких тревожных глазНе коснется, не опишет человеческий рассказ…У пролома предо мною некто в кожаном предстал:«Кто такой? Шпион? Бумаги!» Вскинул нос – Сарданапал!Я Галоши Счастья сбросил и дрожащею рукойРазмахнулся над безмолвной, убегающей рекой.На столе письмо белело, – потаенный гордый стон,Под жилетною подкладкой проскользнувший за кордон.Фея – вздор. Зачем датчанке прилетать в Passy ко мне?Я, отравленный посланьем, в старый Псков слетал во сне.‹1924›

Соловьиное сердце

Памяти П. П. Потемкина

Соловьиное сердце – смешное и хрупкое чудо…Потолочная плесень вдруг вспыхнет восточным ковром,Ветер всхлипнет за вьюшкой, но в ветре – кто знает откуда? —Невидимка-органчик веселым звенит серебром.Ты давно им владел – андерсеновским старым секретом…Каждый грязный кирпич освещая бенгальским огнем,Был ты в каждом движенье беспечным и вольным поэтомИ не сделал Пегаса своим водовозным конем.От обломовских будней, пронизанных питерским гноем,Уходил ты на волю сквозь створки волшебных дверей:Полотер ярославский был русским твоим Антиноем,И лукавый твой сад был шаров разноцветных пестрей.Так запомнился крепко рисунок твой сочный и четкий:И румянец герани и толстый ворчун-голубок…Нахлобучивши шляпу, смотрел ты с усмешкою кроткой,Насмотрелся и создал лирический русский лубок.Муза в ситцевом платье была вне парнасских канонов,Не звезда ль Беранже излучала повторно свой свет?Но не понял никто из журнальных маститых Катонов,Что беспечно прошел мимо нас настоящий поэт.А потом… а потом и без слов нам все это известно.Рев войны, кумачовый пожар… Где былая, родная герань?Дом сгорел… На чужбине пустынно, и жутко, и тесно,И усталый поэт, как в ярмо запряженная лань.Надорвался и сгинул. Кричат биржевые таблицы…Гул моторов… Рекламы… Как краток был светлый порыв!Так порой, если отдыха нет, перёлетные птицыГибнут в море, усталые крылья бессильно сложив.‹1926›

«…Тургеневские девушки в могиле…»

Тургеневские девушки в могиле,Ромео и Джульетта – сладкий бред…Легенды и подкрашенные были, —Что нам скрывать – давно простыл их след!Мир фактов лют: в коннозаводстве красномАборты, сифилис, разгул и детский блуд,Статистикой подсчитаны бесстрастной,Давно вошли в марксистский их уют…С их хлевом не сравним мы заграницу:Вуаль здесь гуще, сдержаннее жест —А впрочем, друг, переверни страницуИ посмотри внимательно окрест…‹1926›

Из цикла «Эмигрантский уезд»

Парижское житие

В мансарде у самых небес,Где с крыши в глухое окошкоКосится бездомная кошка,Где кровля свергает отвес, —      Жил беженец, русский ботаник,      Идейный аскет,По облику – вяземский пряник,По прошлому – левый кадет.Направо стоял рундучокСо старым гербарием в дырках,Налево, на двух растопырках,Уютно лежал тюфячок.      Зимою в Париже прохладно,      Но все ж в уголкеПристроился прочно и ладноЭмалевый душ на крючке.Вставал он, как зяблик, легко,Брал душ и, румяный от стужи,Подмахивал веничком лужи,На лестнице пил молоко      И мчался одним перегоном      На съемку в Сен-КлуИграть скрипача под вагономИ лорда на светском балу.К пяти подымался к себе,Закат разливался так вяло…Но бодрое солнце играло,И голубь сидел на трубе…      Поест, к фисгармонии сядет      И детским альтомЗатянет о рейнской наяде,Сидящей на камне крутом.Не раз появлялся вверхуПират фильмовой и коллега:Нос брюквой, усы печенега,Пальто на стрекозьем меху.      Под мышкой крутая гитара,      В глазах тишина…Нацедит в молочник винаИ трубкой затянется яро.Споют украинский дуэт:Ботаник мечтательно стонет,Пират, спотыкаясь, трезвонитИ басом октавит в жилет…      А прачка за тонкой стеною      Мелодии в ладКачает прической льняноюИ штопает кротко халат.Потом, разумеется, спор, —Корявый, кривой, бесполезный:«Европа – мещанка над бездной!»«А Азия – мутный костер!..»      Пират, покраснев от досады,      Угрюмо рычит,Что дети – единственный щит,Что взрослые – тухлые гады…Ползет холодок по ногам.Блеснула звезда над домами…Спор рвется крутыми скачкамиК грядущим слепым берегам.      Француженке-прачке неясно:      Орут и орут!Жизнь мчится, мгновенье прекрасно,В бистро и тепло, и уют…Хотя б пригласили в кино!..Но им, чудакам, не в догадку.Пират надевает перчаткуИ в черное смотрит окно.      Двенадцать. Ночь глубже и строже,      И гостя уж нет.Бесшумно на зыбкое ложеЛожится ботаник-аскет.За тонкой холодной стенойЛежит одинокая прачка.Ворчит в коридоре собачка,И ветер гудит ледяной.      Прислушалась… Что там с соседом?      Проснулся, вскочил…Свою фисгармонию пледомНакрыть он забыл.1928

Русская лавочка

В бочонке селедкиУютными дремлют рядами…Изысканно-кроткийПриказчик склоняется к даме:«Угодно-с икорки?Балык первоклассный из Риги…»Кот Васька с конторкиЛениво глазеет на фиги.Под штофом с полыннойТарань аромат излучает…Ужель за витринойПарижская площадь сияет?Так странно в ПарижеСтоять над кадушкой с морошкойИ в розовой жижеБолтать деревянною ложкой…А рядом полковникБлаженно припал к кулебяке, —Глаза, как крыжовник,Раскинулись веером баки…Холм яблок на стойкеКруглится румяною митрой,Вдоль полки настойкиИграют российской палитрой.Пар ходит, как в бане,Дух воблы все гуще и слаще,Над дверью в туманеЗвенит колокольчик все чаще.1931

Из цикла «Из римской тетради»

Римские камеи

I

На рынке в пестрой суете,Средь помидорного пожара,Сидит, подобная мечте,Пушисто-бронзовая Клара.Но, ах, из груды помидорВдруг рявкнул бас ее матросский:«Какого дьявола, синьор,Облокотились вы на доски?!»

II

      Под фиговой лапой      В сплошном дезабилье,      Обмахиваюсь шляпой      И жарюсь на скамье,      Но только солнце село, —      Приплыл прохладный мрак:      И с дрожью прячешь тело      В застегнутый пиджак.

III

Нацедив студеной влагиВ две пузатые баклаги,Я следил у водоема,Как, журча, струилась нить.Потный мул в попоне гладкойМордой ткнул меня в лопатки:Друг! Тебя заждались дома, —Да и мне мешаешь пить!..

IV

Есть белое и красное киянти.Какое выпить ночью при луне,Когда бамбук бормочет в вышинеИ тень платанов шире пышных мантий?Пол-литра белого, – так жребию угодно.О виноградное густое молоко!Расширилась душа, и телу так легко.Пол-литра красного теперь войдет свободно.

V

      Олеандра дух тягучий —      Как из райского окошка,      А над ним в помойной куче      Разложившаяся кошка.      Две струи вплелись друг в друга…      Ах, для сердца не отрада ль:      Олеандр под солнцем юга      Побеждает даже падаль.1923

В гостинице «Пьемонт»

(Из эмигрантского альбома)

I

В гостинице «Пьемонт» средь уличного гулаСидишь по вечерам, как воробей в дупле.      Кровать, комод, два стула      И лампа на столе.Нажмешь тугой звонок, служитель с маской ДантеПриносит кипяток, подняв надменно бровь.      В душе гудит andante,      Но чай, увы, – морковь.На письменном столе разрытых писем знаки,Все непреложнее итоги суеты:      Приятели – собаки,      Издатели – скоты.И дружба, и любовь, и самый мир не пуф ли?За стенами блестит намокшая панель…      Снимаю тихо туфли      И бухаюсь в постель.

II

Хозяйка, честная и строгая матрона,Скосив глаза на вздувшееся лоно,Сидит перед конторкой целый день,Как отдыхающий торжественный тюлень.Я для нее – один из тех господ,Которым подают по воскресеньям счет:Простой синьор с потертым чемоданом,Питающийся хлебом и бананом.О глупая! Пройдет, примерно, год,И на твоей гостинице блеснет:«Здесь проживал…» Нелепая мечта, —Наверно, не напишут ни черта.

III

За стеной по ночам неизвестный бандитС незнакомым сопрано бубнит и бубнит:«Ты змея! Ты лукавая, хитрая дрянь…»А она отвечает, зевая: «Отстань».«Завтра утром, ей-Богу, с тобой разведусь».А она отвечает: «Дурак! Не боюсь!»О Мадонна… От злости свиваясь волчком,Так и бросил бы в тонкую дверь башмаком, —Но нельзя: европейский обычай так строг,Позовут полицейских, посадят в острог…Я наутро, как мышь, проскользнул в коридор,Рядом скрипнула дверь, я уставил свой взор:Он расчесан до пят, и покорен, и мил,Не спускал с нее глаз, как влюбленный мандрил.А она, улыбаясь, покорная лань, —Положила на грудь ему нежную длань.1924, февраль, Рим

На площади Navona

Над головами мощных великановХолодный обелиск венчает небосвод.Вода, клубясь, гудит из трех фонтанов,Вокруг домов старинный хоровод.Над гулкой площадью спит тишина немая,И храм торжественный, весь – каменный полет,Колонны канделябрами вздымая,Громадой стройной к облаку плывет…Карабинеры медленно и чинноПришли, закинув плащ, и скрылись в щель опять.О Господи! Душа твоя невинна,Перед тобой мне нечего скрывать!Я восхищен Твоим прекрасным Домом,И этой площадью, и пеньем светлых вод.Не порази меня за дерзновенье громом,Пошли мне чудо сладкое, как мед…Здесь все пленяет: стены цвета тигра,Колонны, небо… Но услышь мой зов:Перенеси сюда за три версты от ТибраМой старенький, мой ненаглядный Псков!1925

«…По форуму Траяна…»

По форуму ТраянаГуляют вяло кошки.Сквозь тусклые румянаДрожит лимонный зной…Стволом гигантской свечкиКолонна вьется к небу.Вверху, как на крылечке, —Стоит апостол Петр.Колонна? Пусть колонна.Под пологом харчевниШальные мухи сонноСадятся на ладонь…Из чрева темной лавкиЧеснок ударил в ноздри.В бутылке на прилавкеЗапрыгал алый луч…В автомобилях мимо,Косясь в лорнет на форум,Плывут с утра вдоль РимаПрезрительные мисс.Плывут от Колизея,По воле сонных гидов,Вдоль каждого музеяСвершить свой моцион…А я сижу сегодняУ форума Траяна,И синева ГосподняЛикует надо мной,И голуби картавят,Раскачивая шейки,И вспышки солнца плавятНемую высоту…Нанес я все визитыВсем римским Аполлонам.У каждой АфродитыЯ дважды побывал…О старина седая!Пусть это некультурно, —Сегодня никуда я,Ей-Богу, не пойду…Так ласково барашекВорчит в прованском масле…А аромат фисташекВ жаровне у стены?А мерное качаньеПузатого брезентаИ пестрых ног мельканьеЗа пыльной бахромой?Смотрю в поднос из жести.Обломов, брат мой добрый!Как хорошо бы вместеС тобой здесь помолчать…Эй, воробьи, не драться!Мне триста лет сегодня,А может быть, и двадцать,А может быть, и пять.1928

Шесть

Из фабрики корзин и гнутых стульевВыходят крутобокие Кармен…Дрожат платки, вздымаясь у колен,И болтовня, как гомон пчел близ ульев.Покачиваясь, топчутся в обнимку…В покачиванье бедер – гибкость саламандр.Одни глядят на облачную дымку,Другие обрывают олеандр.Денщик-сосед, юнец провинциальный,Встал у калитки и потупил взгляд:У всех шести походка – сладкий яд,У всех шести румянец – цвет миндальный!Лукаво-равнодушными глазамиВсе шесть посмотрят мимо головы, —Над крышею червонными тузамиАлеет перец в блеске синевы.Лишь каменщики опытный народ, —На них Кармен не действует нимало.Взлетает песенка, ликующее жало,Глазастый ухарь штукатурит свод,На пальцах известковая насечка…Посмотрит вниз – шесть девушек на дне, —Метнет в корзинщиц острое словечкоИ ляпнет штукатуркой по стене.А вечером, когда сойдет прохлада,И вспыхнет аметистом дальний кряж,И лунный рог, свершая свой вояж,Плывет к звезде, как тихая наяда,Когда сгустеют тени вдоль платанов,И арка лавочки нальется янтарем,И камыши нырнут в волну туманов, —Все шесть сойдутся вновь под фонарем.И под руку пойдут вдоль переулка,Как шесть сестер, в вечерней тишине.Латания бормочет в полусне,Стук каблучков средь стен дробится гулко…О римский вечер, тихая беспечность!Поет фонтан, свирель незримых слез.Там в небесах – мимозы, звезды, вечность,Здесь на земле – харчевня между лоз.Сел на крыльцо мечтающий аптекарь.На стук шагов сомкнулись тени в ряд:Шесть мандолин заговорили в лад —Три маляра, два шорника и пекарь.Кому мольбы лукавых переливов?О чем они? Кому журчанье струн?Все шире плеск рокочущих мотивов,Все громче звон – вскипающий бурун…И оборвали… Тишина, прохлада.Но шесть Кармен запели вдруг в ответ:Все та же песнь, но через слово: «Нет!»Лукавое, задорное «не надо»…И снова струны молят все нежнее,И все покорней отвечают голоса.Смолк поединок. В глубине аллеиТемнеют пары. Дремлют небеса…Ушел к себе продрогнувший аптекарь.Шипит бамбук. В харчевне спор затих.Как маляры, и шорники, и пекарьСумели выбрать каждую из них?По-моему, – одна другой желанней.Но… нет седьмой. Я запер свой балкон.Спят облака, как стадо белых ланей.В ушах звенит лукавый перезвон.‹1928›

«Школа Дианы»

Ты видел ли «Школу Дианы»На вилле Боргезе, мой друг?Девчонок взволнованных станы,Стремительность бедер и рук…Стрела, зазвенев, пролетела,Свергается горлинка ниц, —Еще в напряжении телоИ жаден восторг учениц…Диана застыла в сторонке,Над строгим челом – полукруг.Вдали на холме две девчонкиБорьбой услаждают досуг.Внизу беззаботные детиВ потоке, прозрачней стекла,О всем позабывши на свете,Полощут нагие тела.В сбоку сквозь пышную зеленьКрестьянская жмется чета:Прокрались из горных расщелин,Приникли и смотрят… Мечта?Под вечер в далекой деревнеСредь круга неверящих глазПольется в притихшей харчевнеВзволнованный, странный рассказ.1928

Из цикла «Из дневника поэта»

Из дневника поэта

Безмерно жутко в полночь на погостеВнимать унылому шипению ольхи…Еще страшнее в зале на помостеЧитать на вечерах свои стихи.Стоит столбом испуганная Муза,Волнуясь, комкает интимные слова,А перед ней, как страшная Медуза,Стоглазая чужая голова…Такое чувство ощущает кролик,Когда над ним удав раскроет пасть,Как хорошо, когда поставят столик:Хоть ноги спрячешь – и нельзя упасть…А по рядам, всей ощущаешь кожей,Порхает мысль в зловещей тишине:«Ах, Боже мой, какой он непохожийНа образ тот, что рисовался мне!»У Музы спазма подступает к глотке,Застыло время, в сердце алый свет.Какие-то разряженные теткиНаводят, щурясь, на тебя лорнет…Как подчеркнуть курсивом слова шутку?Как расцветить волненьем тона боль?И, как суфлер, запрятавшийся в будку,Дубовым голосом бубнишь чужую роль.А лишь вчера, когда вот эти строкиКачались в беззаботной голове,Когда у Музы разгорались щеки,А за окном плыл голубь в синеве,И чай дымился в солнечном стакане,И папироса тлела над рукой, —Мгновенья плыли в ласковом туманеИ так был тих задумчивый покой…Скорей, скорей… Еще четыре строчки.Зал потонул в сверкающем чаду.На берег выйду у последней точкиИ полной грудью дух переведу!1925

Предвесеннее

Ты ждешь весны? Я тоже жду…Она приходит раз в году.Зеленый пух завьет весь сквер,И на подъезде тощий сэр,Пронзая мартовскую ночь,Во всю мяукнет мочь…Ручей вдоль края мостовой,Звеня полоскою живой,Сверкнет на перекрестке вдруг,Потом нырнет в прохладный люкИ унесет в подземный крайКораблик твой… Пускай!День стал длиннее чуть-чуть-чуть…Еще февраль свистит в окно,Еще туман взбивает муть, —Нам, право, все равно:На всех кустах, – пойди-ка в сад, —Живые почки чутко спят.И в снежной чаще спит медведь,Он чует, лапу в пасть зажав,Что скоро солнечная медьЗаткет луга узором трав…И в дальнем Конго журавлиУже готовят корабли.Приди ж, дружок-весна, скорейИз-за лазоревых морей…Твой первый листик я сорву,К губам притисну в старом рвуИ звонко щелкну в тишине,Как белка на сосне!..1926

Из цикла «Утешение»

Мой роман

Кто любит прачку, кто любит маркизу,      У каждого свой дурман, —А я люблю консьержкину Лизу,      У нас – осенний роман.Пусть Лиза в квартале слывет недотрогой, —      Смешна любовь напоказ!Но все ж тайком от матери строгой      Она прибегает не раз.Свою мандолу снимаю со стенки,      Кручу залихватски ус…Я отдал ей все: портрет Короленки      И нитку зеленых бус.Тихонько-тихонько, прижавшись друг к другу,      Грызем соленый миндаль.Нам ветер играет ноябрьскую фугу,      Нас греет русская шаль.А Лизин кот, прокравшись за нею,      Обходит и нюхает пол.И вдруг, насмешливо выгнувши шею,      Садится пред нами на стол.Каминный кактус к нам тянет колючки,      И чайник ворчит, как шмель…У Лизы чудесные теплые ручки      И в каждом глазу – газель.Для нас уже нет двадцатого века,      И прошлого нам не жаль:Мы два Робинзона, мы два человека,      Грызущие тихо миндаль.Но вот в передней скрипят половицы,      Раскрылась створка дверей…И Лиза уходит, потупив ресницы,      За матерью строгой своей.На старом столе перевернуты книги,      Платочек лежит на полу.На шляпе валяются липкие фиги,      И стол опрокинут в углу.Для ясности, после ее ухода,      Я все-таки должен сказать,Что Лизе – три с половиной года…      Зачем нам правду скрывать?1927, Париж

Щенок

В углу сидит в корзинке фокс —Пятинедельный гномик.На лбу пятно блестит, как кокс.Корзинка – теплый домик.С любой туфлей вступает в боксОтважный этот комик.В корзинку маленький апашЗарыл свои игрушки:Каблук, чернильный карандаш,Кусок сухой ватрушки,И, свесив лапки за шалаш,Сидит, развесив ушки.Понять не может он никак, —Притих и кротко дышит:Там у окна сидит чудакИ третий час все пишет.Старался фокс и так и сяк,Но человек не слышит…Рычал, визжал, плясал у ногИ теребил за брюки,Унес перчатку за порогИ даже выл от скуки,Но человек молчит, как дог,К столу приклеив руки.Как глупо палочкой водитьПо беленькой тетрадке!Во всю помчался лучше б прытьДо кухонной площадки…Над печкой солнечная нить,Полы вокруг так гладки…Блестит солидный, темный шкаф.Сиди и жди. Ни звука.На печке бронзовый жираф —Таинственная штука.Фокс взвизгнул с болью в сердце: «Тяф!»Молчать – такая мука…И вдруг серьезный господинВскочил, как на резинке,Швырнул тетрадку на каминИ подошел к корзинке…И фокс, куда девался сплин,Вмиг оседлал ботинки…Как дети оба на ковре,За лапы рвут друг дружку.Фокс лезет в яростной игреНа самую макушку…На лай, как эхо, во двореДог гулко рявкнул в пушку.Лучи сползаются в пучки.Стрекочет сердце глухо…Щенок устал. Закрыл зрачки,Лизнул партнера в ухо…Застыли строгие очки,Трамвай жужжит, как муха.Щенок в корзинке так похожНа карлика-лошадку…По тельцу пробегает дрожь,Врозь лапки, нос – в лопатку…А человек вздохнул: «Ну что ж…»И снова за тетрадку.1928

Прогулки по Парижу

Пятилетняя девчонкаВ рыжем клетчатом пальтоПосреди пустой панелиЕдет в крошечном авто.Нос и руль сияют лаком,Щеки – розовый коралл,А в глазах мелькает гордостьИ восторженный опал.Только женщины умеютТак божественно сиять!В небе почки зеленеют.Псам и детям – благодать.Вдруг навстречу валким шагомНадвигается ажан:Он, как морж, усат и плотен,Он, как девочка, румян.С высоты своей гигантской,Закрутивши ус в кольцо,Он взглянул на пухлый носик,На смешное пальтецо…Поднял руку, сдвинул бровиИ застыл в своем манто.Разве можно по панелиПутешествовать в авто?!И она остановилась…На щеках пунцовый цвет:Рассмеяться иль заплакать?Пошутил он или нет?Добродушный полицейскийНе хотел ее томить.Улыбнулись… оба сразу,Оборвав тугую нить.Он дорогу уступил ей,Приложив к виску ладонь, —И заискрился в колесахЛегкий мартовский огонь.1928

Мать

(Ко дню «Голодной пятницы»)

В тесной каморке – беженский дом.Мать вышивает киевским швом.Плавно, без устали ходит рука.Мальчик у ног разбирает шелка.В кольца завьет их, сложит в пучки,Справа и слева стены тонки, —Громко играть на чужбине нельзя…Падают нитки, беззвучно скользя.«Кис! – говорит он. – Послушай же, Кис!Ты как из сказки прилежная мисс:Помнишь для братьев в пещере, без сна,Платье плела из крапивы она».Мать улыбается. Мальчик вздохнул…«Кис, – говорит он, взбираясь на стул, —Летом я к морю поеду опять?Прыгать, смеяться, купаться, кричать…»Светлое «да!» – вылетает из губ.Теплые пальцы треплют за чуб.Мальчик не видит, как милая «Кис»Смотрит, смутясь, за оконный карниз.Мальчик не знает, что много ночейВ сердце тревога все горячей:Летнее солнце, здоровье, загар, —Как раздобыть их мальчику в дар?Дремлет мальчишка. Над ним в полуснеЛетние дни закачались в окне:Сосны, опушки, сотни затей,Крики приятелей – русских детей…Странная Кис… Почему-то онаЛетом в Париже томиться должна.Ей и в Париже – твердит – ничего.Солнце и лес для него одного.Разве нельзя вышивать под сосной?Спать в гамаке под листвою сквозной?Он бы ей крабов ловил на обед…Сонные глазки нырнули под плед.Мать вышивает киевским швом.Город бездушный гудит под окном.Пламень закатный небо рассек.…Есть ли кто в поле жив человек?1928

Беспечный день

Море – камни – сосны – шишки…Над водой крутой откос.Две девчонки, два мальчишки,Пятый – я, шестой – барбос.У заросшего колодца,Где желтел песчаный вал,Я по праву полководцаОбъявил войскам привал.Пили воду. Много-много!Капли вились мимо уст.Через полчаса, ей-богу,Стал колодец старый пуст.Мы сварили суп в жестянке —Из креветок и пшена.Вкус – резиновой солянки…Пес не ел, а мы – до дна.Было жарко, душно, сухо.Час валялись мы пластом.А барбос, закинув ухо,Грыз бутылку за кустом.Мы от взрослых отдыхали, —Каждый сам себе отец…Хочешь – спи, задрав педали,Хочешь – прыгай, как скворец.Дымной лентой вьется копоть:Пароход плывет в Марсель…Хорошо по лужам шлепатьИ взрывать ногами мель!Крабы крохотные в страхеУдирают под утес.Младший мальчик без рубахиВ щель за крабом сунул нос.Но девчонки, сдвинув шеи,Верещат, как леший в рог:«Са-ша Черный! По-ско-рее!Под скалою ось-ми-ног…»Боже мой, какая радость!Прискакавши колесом,Выдираем эту гадостьВшестером (считая с псом)…Брюхо – розовая мякоть,Лапы – вроде бороды.Вообще, не зверь, а слякоть,Отчего ж мы так горды?Мы несем его в жестянкеИ решаем все у пня:Пусть живет, как рыбка, в банке,Под кроватью у меня…Как рысак, барбос наш скачет,Мы горды, – а он при чем?Красный бок далекой дачиВспыхнул в соснах кирпичом.Подбираем по дорогеВсе, что выбросил прибой:Руль с неведомой пироги,Склянку с пробкой голубой…Для чего? Не знаем сами.Обошли знакомый грот.Ветер влажными крыламиПодгоняет нас вперед.Из-за мыса вышла лодка,Вяло вздувши паруса.Море ласково и кротко,Словно сытая лиса.За спиной трясется склянка.У сарая сохнет сеть…Осьминог уснул в жестянке:Тише, дети. Не шуметь!..1928