Помоги проекту - поделись книгой:
В то утро им так и не удалось прорваться на мост через Западную Двину.
К вечеру сюда, к назначенному месту дислокации, стали прибывать основные части 19-й армии.
Сражения в районе Витебска шли жестокие.
С ходу перейдя в наступление, подразделения 19-й армии 10 июля нанесли сильный, неожиданный удар по группировке фашистов, те были вынуждены отступить. Части фашистов, которые вклинились в расположение Красной армии, бойцы Конева уничтожили. Наступление немцев на Рудню и Сураж остановилось.
На западном участке фронта это была первая наша успешная наступательная операция.
Да, по меркам фронта, 19-я армия одержала небольшие победы, но они имели чрезвычайное значение. Они показывали, что ломать врага, уничтожать его — всё это по силам Красной армии. Сам же Конев ещё раз увидел, что истинное качество солдата заключено не только в умении стрелять, знать технику, обмануть врага, но оно — в твёрдости духа. Если солдат не сломлен морально, значит, можно рассчитывать на победу.
И всё же в итоге войскам Красной армии пришлось отступить из района Витебска дальше на восток.
Одна из причин, думаю, состояла в следующем.
Немцы сосредотачивали крупные силы на определенном участке, активно поддерживали их бронетехникой, авиацией, а также всеми имевшимися в наличии родами войск. Получался своего рода «железный накат», где было отлажено быстрое взаимодействие разных его частей. Противостоять тактике фашистов было сложно.
Тактика Красной армии тоже предполагала взаимодействие разных видов войск. Но на практике их взаимодействие часто не получалось в силу людских характеров и непредвиденных конкретных причин.
Теперь под Вязьмой Конев готов был повторить пламенный призыв, звучавший под Витебском.
Чутьё профессионала, а служил генерал с 1916 года, с далёких царских времён, рождало в нём тревогу. Он скорее угадывал, а иногда и находил подтверждение тому, что оборона Брянского, Западного и Резервного фронтов не была связана в мощный кулак, способный громить противника наверняка. Это ослабляло Красную армию, лишало её быстрого, рассчитанного заранее маневра.
К тому же плохо действовала связь с тем же Резервным фронтом. Командующий им, Семён Будённый, квартировал в Гжатске, это за двести с лишним километров от передовой, где шли бои. Случись что — прорыв нашей обороны или вынужденное отступление, подкрепления у Буденного допроситься трудно, не одного нарочного придётся посылать к нему.
Впрочем, командующий старался прогнать из головы невесёлые мысли. Но это ему не совсем удавалось.
Всё же Ивана Степановича беспокоила общая ситуация. Разрозненные атаки против немцев на разных участках Западного, да и Брянского фронтов, по существу ничего не меняли. Они отнимали драгоценные силы и время, позарез необходимые для устройства укреплений.
Несколько дней назад из Ставки Верховного Главнокомандующего поступила директива войскам Западного фронта — перейти к «жесткой обороне». Но её плана не было. В чём и как устроить «жесткость»? Толком никто не мог это объяснить. Похоже, руководство в Москве, включая Генштаб, рассчитывало на войсковых командиров, их инициативу и ответственность. Какой-то смысл в таком расчете, наверное, был.
В условиях фронта, в условиях боёв командирам часто было не до инициативы: отбить бы атаки фашистов с меньшими потерями, да успеть передохнуть до следующей атаки, а также подготовить собственные атаки.
Пока машину трясло по просёлку, такие размышления будоражили командующего фронтом. Он поворачивал их туда-сюда, пытался найти какие-то зацепки, вычленить главное, обрести в нём опору, равновесие. Пока желанная опора всё ускользала куда-то.
Ивану Коневу шёл 44-й год.
Он олицетворял прирожденного воина.
Был высокий ростом, жилистый, широкий в кости, со строевой выправкой.
Конев всегда выглядел подтянутым, бодрым, являл собой центр внимания, когда оказывался на боевых позициях среди армейских офицеров или в гуще наступавшей пехоты.
В тот день, находясь в одной из дивизий, генерал увидел, как вдоль Минского шоссе в сторону Вязьмы солдаты рыли окопы-ячейки, готовились к наступлению немцев.
Командующий удивился работе солдат, приказал доставить к нему командира батальона.
Вскоре тот уже подходил к руководителю.
— Товарищ генерал-полковник, по вашему приказанию полковник Бородин прибыл! — доложил комбат, часто дыша от быстрой ходьбы.
Перед ним стоял молодой офицер. Лицо его хранило летний загар, сквозь загар проступала усталость, а также страх перед командующим фронтом.
Тот холодно смерил полковника с головы до ног.
— Приказ был делать траншеи с ходами сообщений, а не одиночные окопы, — сдерживаясь, заметил генерал.
— Так точно, товарищ командующий, — подтвердил комбат, — был приказ.
Несколько секунд Конев молчал.
— Почему не выполняете приказ, комбат? — резко бросил он. — Что роют ваши подчинённые?
Конев указал рукой туда, где копали солдаты.
Комбат замялся, не зная, как ответить.
— Товарищ командующий, им так сподручнее копать, окоп получается быстрее, а то бойцы устали, — нашёлся, наконец, комбат.
— Устали? А кто не устал? Вот когда война кончится, тогда и отдохнём, а пока она не кончилась! Вам замечание, товарищ комбат. Всякому рядовому яснее ясного преимущества траншеи перед окопом, — отчеканил Конев. — Вы же старший офицер! Разве не понимаете, что траншея сохранит ваших же бойцов лучше, чем самый удобный окоп? Немедленно сделать так, как требует приказ!
— Есть, сделать, как требует приказ, — комбат взял правой ладонью к виску. — Разрешите идти?
Генерал быстро, прямо взглянул в глаза Бородину, тот не выдержал секущего взгляда, опустил голову.
— Идите, — разрешил командующий.
Он мог наказать полковника. Да и следовало бы, пожалуй, наказать в назидание другим. Но что-то произошло в душе командующего. Из сотен эпизодов, отложившихся в сознании за три месяца боёв, Конев вдруг вспомнил, как батальон Николая Бородина геройски дрался с фашистами на подступах к Смоленску, и «собаки» Гитлера наяву ощутили, что такое «русский дух и русский кулак».
Поэтому генерал неожиданно смягчился — осуждающего взгляда, посчитал он, уже хватит для комбата. «Люди не железные, железо — и то не выдерживает, а тут — живые мужики», — подумал Конев.
Командующему мнилось, что в сумерках, за лобовым стеклом машины, то возникало, то пропадало испуганное лицо Бородина, а в ушах звучало словечко — сподручнее.
Генерал вспомнил, как комбат сказал это словечко, и улыбнулся.
Он почувствовал в словечке что-то до боли родное, далёкое, незабываемое.
— Сподручник, Ванёк! — гремел бригадир. — Перекур кончили — шабаш! Вставай в пару.
Иван бежал из будки, где доедал деревенский хлеб, запивая чаем, хватал тяжелый, длинный багор, вставал на брёвна, приноравливался к напарнику.
Закипала сбивка плотов. Сбивка — тяжелое мужицкое дело, Иван был слишком молод для неё, но он не подавал виду, что ему трудно, тянулся за напарником, хотел быть для него настоящим помощником.
С самой юности он подрабатывал на сплаве. Старший участка звал Ивана ласково — «сподручник», значит, помощник. И это надолго осталось в сердце. Вечером он шагал к дому. Тётка Клавдия, заменившая мальчику мать после смерти родной мамы Марии (она умерла во время родов), встречала на крыльце.
— Наш сподручник пришёл, кормилец! — всплёскивала она руками. — Ох, опять весь промок! Держи валенки — тёплые, прямо с печки. Давай, садись скорее за стол!
— А самовар готов? — спрашивал Иван, он очень любил, когда на столе гудел самовар, от этого гудения чувствовал большую радость.
— Готов, готов, — торопила тётка Клавдия.
Как давно всё это происходило в деревне Лодейно на Вологодчине, где родился Иван. Так давно, будто было всё в сказке, теперь забытой. Нет, не забытой. Эта сказка жила в душе Конева.
На обочинах просёлка темнели высокие берёзы, кое-где — липы и лиственницы. Их посадили ещё крепостные крестьяне, которые отошли в иной мир, но сотворённая ими красота осталась и радовала проезжающих. В изумительном живописном уголке, рядом со станцией Касня, в самом начале прошлого века приобрёл земли князь Григорий Волконский, деревня называлась Сковородино.
В ней он и развернул усадьбу, вырыл большой и малый пруды, установил «медвежий домик», поскольку любил охоту, выстроил барский дом, довольно внушительный, и ещё воздвиг всякие строения. Сюда к нему наезжали гости из Петербурга и Москвы — князя знали в высшем свете, при дворе царя Николая II. Сам князь прославился в Вяземском уезде попечительством — принимал в усадьбу на летний отдых детей из бедных московских семей, жертвовал деньги земским учреждениям. Григорий Петрович был почётным мировым судьей Вяземского уезда.
Ну, а после двух революций 1917 года, чтобы уберечь усадьбу деятельного князя от разора, в ней организовали дом отдыха им. Шмидта. Когда фашисты пошли на Советский Союз, в здравнице на скорую руку устроили госпиталь для раненых солдат и офицеров Красной армии, сюда их везли с передовой. А в большом барском особняке, добротном, двухэтажном, с флигелями — зимним и летним, в конце июля 1941 года был размещён штаб Западного фронта во главе с маршалом Советского Союза С.К. Тимошенко.
— Вернулся к истоку, — шутил маршал по поводу места, куда въехал штаб.
Да, редкое совпадение! Именно на Западном фронте в 1914 году рядовым пулемётчиком Тимошенко впервые дрался с немцами.
Семёна Константиновича в СССР знали и взрослые, и дети как героя. Кавалерийская дивизия, которой он командовал, громила банды Махно на Украине в гражданскую войну. Его части прорывали линии укреплений Маннергейма в схватке с белофиннами в 1939–1940 годах. Была у маршала и особая заслуга перед Родиной.
В ранге заместителя командующего Киевским округом он блестяще провёл поход в Западную Украину, Западную Белоруссию и Северную Буковину в сентябре 1939 года. Славянские земли, насильственно отторгнутые от России в пору Гражданской войны её врагами, благодаря той операции, были возвращены под крыло Советского Союза.
Такой шаг на какое-то время отсрочил наступление армий Гитлера на русский Восток.
Водитель включил фары, свет выхватил из темноты шлагбаум, фигуру часового. Узнав машину командующего, он быстро поднял перекладину. Машины въехали в усадьбу, остановились у входа в штаб фронта. Окна особняка светились, хоть было поздно, но штабисты работали. На днях генерал Конев приказал передвинуть штаб по «запасному варианту» — в деревню Столбы под городом Гжатском. Дальше от передовых линий, да и на случай нашего отступления маневр был оправдан. Часть штабного хозяйства уже перевезли на новое место, а другую — ещё собирали.
Дежурный офицер доложил командующему обстановку.
— Пришёл ответ из Ставки? — спросил Конев.
— Не было, товарищ командующий, — ответил дежурный, подал другие донесения.
Иван Степанович тяжело опустился на стул.
Он достал пачку папирос, размял одну, закурил, жадно вдыхал тяжелый дым.
На правом виске у генерала выступила тонкая жилка, словно он держал на плечах невероятно тяжелый груз.
Пять дней назад за подписями Конева, Соколовского и Лестева в Ставку ушла докладная от руководства Западного фронта.
По данным нашей разведки, а также по показаниям взятого в плен фашистского лётчика-истребителя, военный Совет фронта отмечал, что противник наращивал силы в районе Духовщины. На отдельных направлениях Западного фронта превосходство в танках у немцев достигало в 30 раз больше, чем у соединений Красной армии. Фашисты подтягивали свежие дивизии в район Вязьмы. Наш фронт, отмечали руководители, по-прежнему «очень жидкий», поэтому командующий просил Ставку ускорить «присылку пополнения», «восполнить недостаток пулемётного и артиллерийского вооружений».
Ответ из Москвы в штаб фронта не поступил.
Чуть позже руководство фронта запросило Ставку о разрешении на отвод армий на запасные позиции в случае, если наша оборона будет прорвана и не удастся сдержать натиск фашистов.
Ставка в ответ опять молчала!
Дорог был не только каждый день, но каждый час! От того, какое решение примет Ставка, зависела жизнь многих солдат и офицеров, а в конечном итоге — и судьба всей страны.
Почему же нет ответа? Никто не мог объяснить это молчание.
Наскоро поужинав, командующий принялся рассматривать карту фронта, которую и без того знал наизусть. Так, как знал наизусть начальник штаба пушкинского «Евгения Онегина». Когда обсудили положение армий, варианты обороны, атак, отступлений, Конев неожиданно попросил начальника штаба:
— Василий Данилович, давай почитай что-нибудь для души, передышка нужна, а то голова совсем уже плохо соображает.
— Что-то почитать? Исключительно только для вас, Иван Степанович, — встрепенулся Соколовский. — Для лирики теперь момент, сами понимаете, не совсем подходящий. Ну, уж ладно, попробую чего-нибудь вспомнить, порадовать вас.
Генерал Соколовский просветлел лицом, по-доброму улыбнулся. Минуту-другую он молчал, напрягая память, и вот зазвучал его прочувствованный голос:
— Как это, Василий Данилович, ты всё запоминаешь? Мне бы столько не запомнить! И вот смотри, как интересно получается. На всякий случай жизни всё есть у Пушкина в этом его романе «Евгении Онегине», — заметил командующий. — Как будто это он про нас написал: «Но день протёк, и нет ответа».
— Так точно, почти про нас написано, — согласился Соколовский. — Мы оказались в роли той самой Татьяны по отношению к Ставке.
— Да, оказались! — вздохнул Конев.
Соколовский опять собрался и продолжал:
Командующий засмеялся, ощутив какое-то душевное облегчение от услышанных пушкинских стихов.
— Нет, Пушкин не прав насчет ножек женских, добра такого нам не занимать, — проговорил он. — А сам-то, часом, не сочиняешь, Василий Данилович?
— Некогда, Иван Степанович, — махнул рукой Соколовский. — Я в детстве любил сказки, а когда в семинарии был, всё стихи учил наизусть, Пушкина любил. Тогда-то я и выучил всего «Евгения Онегина» на память, молодой был, память была свежая, с той поры так и храню в памяти весь роман. В 18-м я пошёл добровольцем в Красную армию. С тех пор и тяну армейскую лямку. А что делать? У меня такой принцип: «Моё место там, где я нужнее». А нужнее всего я здесь, в армии!
— Это правильно! — оценил Конев. — Принцип хороший!
— Если бы не пошёл в армию, — мечтательно продолжал Соколовский, — может, и стал бы писать, может, и был бы поэтом. Не судьба, значит.
— Так, с лирикой закончили, спасибо, — сказал Конев и опять подошёл карте фронта. — Теперь вернёмся к фрицам!
Они снова принялись обсуждать план действий на предстоящие дни.
Соколовский был одним из лучших в Красной армии организатором штабной работы, обладал обширными знаниями, навыками практика. Прибыв на Западный фронт, он планировал операции, укреплял линии обороны. У Конева к начальнику штаба не было особых претензий. И всё же командующий поделился сомнениями о предстоящем наступлении немцев.
— Не думаю, что они пойдут сразу по пяти направлениям, — сказал генерал. — Скорее, немцы будут искать слабое место у нас, чтобы прорвать нашу оборону, а, может, и взять наши армии в кольцо. Может, Рокоссовский был и прав, когда предлагал командованию фронта учесть вариант отвода 16-й армии в глубину обороны, при необходимости, конечно. А я ему приказал всякую подвижную оборону исключить. Как полагаешь, Василий Данилович, правильно или нет?
— Опасения ваши, Иван Степанович, разделяю, хотя и не полностью. Обхват наших частей со стороны фашистов не исключен, у немцев обхват — излюбленный приём. Оборону нашу надо бы изменить, усилить стыки армий, — высказал своё мнение генерал-лейтенант Соколовский.
— Командующего 16-й армией, пожалуй, и следовало бы поддержать, вариант его разумный, я так считаю. Но вы сами знаете, Иван Степанович, что руки у нас связаны. Без согласования со Ставкой принимать такие решения мы не можем, нам нельзя это делать, это противоречит общей установке. Иначе, сами знаете, что будет за самовольное решение.
— Знаю, — резко бросил Конев.
Он молчал, размышлял о чём-то.
Поделиться книгой: