Помоги проекту - поделись книгой:
— Не тирань себя, Платон! Зовёт сердце домой, обратись в русское консульство.
— И — к стенке!
— Пошто? Руки не в крови, с чего б в распыл сразу? Теперь не Гражданская война. Не натворил плохих дел, чего пугаться?
— Не хочу быть редиской: сверху красный, а внутри — белый.
— Дак не ной, как оголодавший щенок!
— Эх, нет ли ещё косушки?
— Забудь! Намерен жить в моём доме — забудь загул!
— Забыл! — Платон Артамонович поднял руки кверху. — А ты свою Марьяновку не вспоминаешь?
— Помолчи — за умного сойдёшь! — Варвара Акимовна жевала яблоко, а глаза полнились слезами. — Ветки обрублены там, Платошка. Колчаковцы всю родню… Как я уцелела — Богу известно!
— И здесь не вырастили корни, Варьча!
— Пустоцветы мы с тобой, казак. — Варвара Акимовна вытерла губы фартуком, приложила ладони к щекам и тихонько затянула:
Голос у неё был чистый, колокольцем звенел.
— Не надо, Варь! Ну, не надо. — Скопцев прижал её к себе. Она затихла, всхлипывала, промокнула передником глаза.
— Платон, сходил бы в бюро эмигрантов, заплатил там взносы, а то и нас сымут с учёта. Как-никак, по ихним карточкам кукурузная мука да патока. Полфунта сахара не роскошь. На базаре-то всё кусается!
— Ваш заказ, лапушка, моё — исполнение!
Раннее утро 13 июня 1938 года. Солнце вставало из-за дальнего леса на советской стороне. Два маньчжурских пограничника в светло-кремовых кителях неспешно вышагивали след в след по сырой низине. Их широкие штаны были мокрыми от росы. Контрольная полоса пролегала в мелких кустарниках. Над рекой, в пойме, копился густой туман.
Толстый пограничник, идущий вторым, смачно позёвывал, предвкушая скорый отдых. Передний вдруг присел и приложил пальцы к губам.
— Тс-с-с!
Слышались чавкающие шаги. Над туманной низиной взмыли дикие утки. Всполошилась цапля, вытянув голову на длинной шее.
— Стой! Цу! — визгливо закричал толстяк, щёлкая затвором.
Невысокий нарушитель границы замер. Рывком вынул из-за пазухи маузер и бросил к своим ногам. Туда же — игрушечный браунинг. Вздел руки вверх.
Стражники, ошарашенные случившимся, пугливо озираясь, повели перебежчика к начальству.
Вдали, в селении Тайсон, горланил петух. На востоке полнеба сияло багрецом.
Невысокий нарушитель шёл, опустив крупную голову. Удивлённый часовой у будки пропустил всех во двор погранично-полицейского поста. Разбудили старшего. Тот протирал заспанные узкие глаза. Недовольно ворчал на подчинённых.
— Рус? — Он ткнул пальцем в грудь задержанного.
Пришелец в сером комбинезоне согласно кивнул, в знак покорности стянул с головы кепку и подал старшему своё удостоверение. Японец и два китайца — дежурный наряд — долго вертели документ, передавали его друг другу, подслеповато рассматривая и сличая фото с обликом перебежчика. Копируя буквы, старшой записал в журнале фамилию и имя: «Юсиков Генириф».
Посоветовавшись, стражники сообщили о происшествии по телефону в своё подразделение.
Командир охраны границы был осведомлён, что южнее, в соседстве с Кореей, накапливаются японские и китайские войска. Есть там и русские. Прошёл слух: ожидается нападение русских! Может, этот «Юсиков» — разведчик с той стороны?..
Прибывший в селение Тайсон китайский командир приказал обыскать нарушителя границы. Тот сам сволок с себя серый комбинезон. Перед нарядом стражников оказался командир НКВД в гимнастёрке военного образца, чёрных брюках-галифе с красным кантом. На груди — три советских ордена. Из карманов выложил четыре тысячи маньчжурских гоби и три сотни русских рублей. Пограничник проворно помял его кепку, удостоверясь: нет ли чего утаённого?
— Срочно доставьте меня к старшему начальнику! — властным голосом потребовал задержанный. Стража не понимала его…
Метрах в трёхстах от границы Союза ССР в ложбине лежал сотрудник НКВД. Ещё глубже от кордона, прикрывая переднего чекиста, прятался начальник Посьетского пограничного отряда. Тот и другой ждали возвращения с места конспиративной явки руководителя Управления НКВД Союза ССР по Дальневосточному краю. Начальник пограничников данного участка имел прямое указание из Москвы, от имени наркома Николая Ивановича Ежова, обеспечить тайную встречу комиссара госбезопасности и закордонного агента. Советский разведчик, мол, имеет доступ к секретным документам маньчжурских властей и японских оккупантов. При напряженности взаимоотношений сопредельных сторон контакт имел колоссальное значение. Агент знал русский язык и на явку начальник Управления ушёл один.
Заместитель начальника разведывательного отделения краевого Управления, лейтенант государственной безопасности Константин Николаевич Стрелков должен был подстраховать своего командира. Он-то и таился в считанных шагах от предполагаемой точки свидания.
Взошло солнце. Рассеялся туман. Открылась увалистая рыжеватая равнина с редкими купами деревьев. Полная тишина. На заболоченной низине курлыкнул уссурийский журавель.
Стрелков перебежками прокрался к намеченному заранее ориентиру — никого! У зеркальца воды на одной ноге замерла серая цапля. И по росной траве тянулся свежий след на ту сторону границы.
— Срочно в отряд! — Константин Николаевич прекрасно представлял себе, чем всё это грозит, если догадка оправдается.
Нарушителя границы привезли в город Ханьчунь. Там размещалась зональная военная миссия японцев. Через переводчика было выяснено: перебежчиком является комиссар государственной безопасности третьего ранга Григорий (Генрих) Самойлович Люшков.
Небесный подарок японскому командованию, затевающему скрытно провокацию у озера Хасан!
Именитого переметчика поместили в отеле «Аконто Ямато». Приказано было приставить к нему достойную охрану. Создать условия для отдыха и работы. Люшкову предложено было подробно объяснить причину перехода границы.
В штабе войск Квантунской армии решили прикомандировать к советскому генералу офицера разведки Корэхито Тачибана, сносно владеющего русским языком. С его помощью была устроена встреча бывшего комиссара госбезопасности с журналистами. В газетах Маньчжоу-Ди-Го, Китая и Японии под броскими заголовками были оттенены слова Люшкова:
«Сталин ведёт безумную деятельность, направленную на борьбу с политическими противниками».
Корэхито Тачибана, тогда только что окончивший военную академию, осваивался на новом поприще и нуждался в точном знании оперативной обстановки на советско-китайской границе. Ему поручили сопровождать беглого чекиста. Под усиленным конвоем они проследовали вдоль Амура и Аргуни, осуществив своеобразную рекогносцировку, уточнили карту советских укреплений.
В журнале «Рубеж» была помещена фотография бывшего комиссара НКВД вместе с офицерами генерального штаба японской армии, которым Люшков давал показания возле большой карты Советской России.
Генриха Люшкова доставили в Харбин, где в то время развернули активную подготовку разведчиков, террористов и диверсантов помощники атамана Семёнова полковники Шепунов Б. Н. и Михайлов И. А. в отряде «Асано».
Через Тачибану представитель штаба войск Квантунской армии обязал бывшего комиссара госбезопасности подготовить и направить в газеты и журналы открытое письмо о причинах бегства из СССР. Тачибана проследил, чтобы откровения предателя быстро нашли место на полосах виднейших печатных органов русской эмиграции в Харбине, Чаньчуне, Шанхае: «Гун-бао», «Русское слово», «Рубеж», «Заря», «Рупор», «Харбинское время», «Шанхайский восход», «Голос эмигранта». Жирными шрифтами были набраны заявление и автобиография Люшкова, крупная фотография его в комиссарской форме. Рядом были ловко смонтированы фотокопия партийного билета, удостоверения личности и депутата Верховного Совета Союза ССР, пропуск на XVII съезд ВКП(б).
Григорий (Генрих) Самойлович Люшков родился в Одессе в 1900 году в семье оборотистого торговца. Старший брат его рано ступил на дорогу Революции. По его стопам двинулся и Гришка. Разбитной по-одесски, языкастый, он быстро пробился в комиссары полка красногвардейцев. В 1919 году его направили в органы ЧК на Украине, а позднее — в центральный аппарат ВЧК. В Хабаровске, будучи председателем «тройки», Люшков отправил на тот свет десятки невинных людей. В Москве тем временем назначили вместо Ягоды из ЦК Ежова Н. И. Дружок по Одессе — он был сотрудником на Лубянке — позвонил: «К тебе направлен чин. Имеет особые полномочия. Пахнет жареным, это я тебе говорю!». Люшков по своей расторопности не стал дожидаться москвича: переметнулся к противнику.
По Большому проспекту шли японские солдаты в коротких зелёно-мертвенных шинелях. Сбоку вышагивал офицер в картузе с высоким околышем. Сабля задевала мостовую, подпрыгивала и командир придерживал её рукой в серой перчатке.
Платон Артамонович пропустил строй безо всякого интереса: в Харбине японцы встречались повсеместно. Ходили слухи, что оккупационные власти содержат в городе свыше тридцати тысяч солдат и офицеров армии микадо.
На перекрёстке пестрела толстая тумба, оклеенная киноафишами, распоряжениями китайских и японских правителей. За серыми зданиями ослепительно блестели купола и кресты Свято-Николаевского кафедрального собора. Синие куртки китайцев выделялись среди тёмных одежд маньчжурских чиновников. Случайный извозчик медленно ехал вдоль тротуара в надежде заполучить седока.
— Кало-отошка-а! Пладав-ай-и!
— Мадама, лу-ука нада? Шанго лу-ука!
Семенила на маленьких ножках в гете — деревянных сандалиях на высоких подставках — китаянка с малышом в простынке за плечами. Притопывал в матерчатых шлёпанцах уличный цирюльник, зазывая клиентов. Стучал в медную тарелку лудильщик в грязном халате из далембы:
— Пай-яй! Па-я-и-и!
Наперебой кричали разносчики зелени и овощей:
— Леди-изда! Леди-иза-а!
— Цветока, мадама! Цветока, капитана!
— Мадама, лу-ка! Мадама, леди-иза!
Возле остановки трамвая китаец хвалил свои тонкие, как спицы, бамбуковые палочки для чистки ушей и бамбуковые же скребницы для чесания спины.
Скопцев припомнил утренний рассказ Варвары Акимовны. На Пристанском базаре она подошла к китайцу, выкрикивавшему: «Лыба! Лыба!». Она отвернула угол мокрой тряпки, закрывавшей корзину. «Да это же раки!» Торговец озлился: «Тебе сама дулаки!». Варвара Акимовна возмутилась: «Фу, невежда!». Китаец зашёлся в крике: «Кака не свежа-а? Кака не свежа!».
Платон Артамонович привык к крикливой разноголосой улице Харбина. Корыстная суета. Толкучка в облаках чесночного запаха и жареного лука. Даже ранним утром город полон скрипа повозок, щелканья бичей, топота деревянных сандалий, прибывающих на торги крестьян из окрестных сёл. Всё это напоминало Скопцеву давнее время, когда он с отцом бывал на ярмарках в Забайкалье.
— Тавала нада? Тавала хин хао! — наседал галантерейщик с ящиком за плечами. — Капитана, тавала холошо!
Это не было лестью или заигрыванием. Принято у восточных людей сделать приятное постороннему незнакомцу.
Выбравшись из людской толчеи на Большой проспект, Платон Артамонович, закинув за плечо сумку, припасённую для покупок, поднялся на конно-трамвайный виадук. По обе стороны перекидного моста четырёхрожковые светильники уходили к Мостовому посёлку. Посверкивали рельсы трамвая. Сизоватая дымка нависала над китайским районом Фу-Дзя-Дяном.
Пришла пора маньчжурского предосенья. Холодный ветер нёс с запада жёлтую пыль, нагонял на виадук подсохшие жёлтые листья. Скопцев поднял воротник короткого пальто, поплотнее натянул картуз и по деревянным ступеням зашагал вниз, к Диагональной улице, Навстречу попался китайский полицейский во всём жёлтом: китель, рейтузы, кобура. Лишь сапоги чёрные на высоких каблуках. Скопцев приложил два пальца к своему картузу в знак приветствия и засмеялся, сбегая на тротуар.
Однажды в сильном подпитии Скопцев остановился у склада, охраняемого китайским солдатом. Приблизившись к нему, Платон Артамонович ловким приёмом выхватил из рук часового винтовку и пошёл себе дальше. Китаец бежал следом и плакал: «Капитана, моя помилайля!». Обогнав Скопцева, бухнулся на колени: «Моя пух-пух!». Скопцев лениво протянул винтовку: «Бери, китаёза!». И великодушно принял земной поклон незадачливого караульщика. А тот лепетал: «Се-се ни! Тинь-хао!». Платон Артамонович понимал благодарственные слова и самодовольно, хмельно улыбался. «А как же «тапицземи»?» Ему было забавно знать, что китайцы обзывают русских большими носами, что в их понятии невероятное уродство.
Скопцева снарядила Варвара Акимовна на пункт снабжения русских по карточкам. В этих кварталах до 1935 года жили советские граждане, позднее отозванные в Союз, — сотрудники КВЖД. От них эмигранты узнавали вести из России. Здесь можно было приобрести большевистские газеты, журналы, книжки. Тайные осведомители контрразведки атамана Семёнова «пасли» советские кварталы и жестоко карали за симпатии к совдепам.
«В минуту жизни трудную», как поётся в уличной песенке, Скопцев подался с поклоном к «блондину с ямочками на щеках» — бывшему министру финансов в Омске, при адмирале Колчаке, — Игорю Александровичу Михайлову. Казак узнал, что «блондин» платит за доносы.
Полковник Михайлов И. А. владел китайским языком и числился рядовым чиновником в Управлении КВЖД как подданный Маньчжоу-Ди-Го. Писал кисточкой быстро и легко. Обмахивался веером, словно знатный китайский бонза. Состоял тайным сотрудником военной миссии японцев. Организовал негласную слежку за эмигрантами, вызнавая настроение русских харбинцев…
За перекрёстком, ближе к затонам — серый особняк в два этажа. Над крыльцом свисал красно-чёрный флаг с белым кругом и чёрной свастикой. Бывал в этом доме Скопцев: приглашал «вождь» Костя Родзаевский. Их познакомил Михайлов. Когда они вышли из Управления КВЖД, «вождь» завёл речь о золоте Российской империи и намекнул, что к рукам министра финансов Михайлова прилипла доля драгоценностей.
— Ловкач!
Когда Скопцев вошёл в зал клуба, то обнаружил на стульях мужчин в чёрных косоворотках. Через края голенищ юфтевых сапог свисали складки широких штанов. На трибуне стоял Костя Родзаевский и запальчиво ораторствовал:
— Вы жалки и зависимы, сыны великой и славной России! Вы превратились в пасынков! А почему? Потому что нет нашей России! Её отняли у нас коммунисты и жиды. Помните листовку незабвенного адмирала Колчака?.. — Родзаевский отпил из стакана воды и оглянул единомышленников. — Помните его слова? Исчезла железная мощь великой страны, померкла её гордая слава. Так считал, и правильно считал, наш покойный адмирал! И последним между последними, жалким, презренным бездомным стал державный народ. На троне Великого Петра сидел подьячий Ленин, фельдмаршальский жезл старика Суворова был в руках Лейбы Бронштейна-Троцкого. Теперь державу тиранит инородец с Кавказа! Разве терпимо всё это для русского сердца? Что же, мириться с этим, русские соколы? Сидеть сложа руки и ждать погоды?..
«Совдепы облапошили меня — то святая правда», — соглашался мысленно Платон Артамонович, пристроившись тогда в заднем ряду слушателей. Стать на сторону Родзаевского он опасался. Он хорошо знал: «вождь» русских фашистов в Харбине — обыкновенный мелкий жулик и пройдоха. А каждый вор, как учили Скопцева с детства, — посягатель на чужую собственность. Разбойники не раз грабили торговца Артамона Скопцева. Молодой Платон однажды едва унёс ноги — бандиты напали на обоз с товаром.
— Мы должны помочь местным властям бороться с красными заговорщиками. Большевистская смута, как чума, перекинулась из России в Китай! — распалялся Родзаевский на трибуне.
Ушёл тогда Скопцев из клуба фашистов равнодушным к призывам «вождя». Со временем Платон Артамонович похвалил себя за предусмотрительность. Родзаевский набрал-таки добровольцев из «Российского фашистского союза». Началась заварушка между Советами и японцами. За пограничную речку Тумень-Ула, в районе Пулемётной Горки, бросили добровольцев. К концу августа 1938 года от них осталась горстка! Вахмистр Егор Усов позарился тогда на лёгкий прибыток — лёг в маньчжурскую землю без отпевания. Кто уцелел в боях, попал в герои, а не вернувшиеся были причислены к лику святых. А год назад Родзаевский с Шепуновым вкупе опять кликнули охотников. Нашлись отчаянные головы. Сунулись на острова Березовский да Константиновский, что в русле Амура, наглотались пуль: вся удача!
Скопцев с жгучим интересом обошёл места, где отмечались имена убиенных. На памятнике-кресте на Покровском кладбище, на братской могиле русских — и в помине нет имен добровольцев Родзаевского. Наведался в Иверский храм на Офицерской улице. Церковь построена на средства чинов Заамурского военного округа пограничной стражи. На его колоннах высечены имена погибших воинов за Отечество. Не обнаружил Скопцев новых записей, свидетельствующих об увековечении памяти ратников Родзаевского. Рядом с памятником-крестом на Покровском кладбище Платон Артамонович на надгробье чьём-то прочитал:
Сотник Ягупкин — тщедушный брюнет с тонкими поджатыми губами и колючими глазами, лет за пятьдесят — сидел перед столом на краю стула. На другой стороне, в полукресле, в углу комнаты — улыбчивый капитан японской разведслужбы Корэхито Тачибана. Жёсткая щётка усиков над блеклой губой, едва прикрывающей выпяченные вперёд зубы офицера, воинственно ершилась.
Ягупкин из-под узенького лба строго глядел на японца в мундире. По-кошачьи мерцающие глаза помаргивали, словно в них попала соринка. Жилистой рукой сотник поглаживал свои острые коленки. Галифе с тёмно-коричневыми леями плотно облегали его тощие бёдра.
Накануне сотник побывал у своего шефа — полковника Шепунова. В притемнённой комнате стоял запах терпкого вина. Борис Николаевич, развалясь, полулежал на диване, покрытом дерматином. Френч английского сукна распахнут. Хромовые сапоги с голенищами выше колен были начищены до зеркального блеска. Он был изрядно подшофе. На пухлых щеках синели склеротические прожилки. Широкое лицо, нос картошкой — в румянце.
— Вы, голубчик, докладывали месяц назад о переброске в красную Россию агента. Есть результат? — Голос у полковника бархатистый, глубокий, таящий угрозу.
— Никак нет, ваше высокородие! Выясняю причину задержки…
— Пренеприятно, сотник! Сведения, которыми располагает штаб атамана о большевиках, сильно устарели. Не так ли, голубчик?
Полковник перешёл к маленькому столу у окна. Застегнул френч. Поправил клапаны накладных карманов на груди, ладонями легонько провёл по волнистым волосам, явно плоенных у цирюльника.
— Меняется жизнь, само собой, Борис Николаевич, — осторожно отозвался Ягупкин, стремясь не осложнять разговор.
— Не изловили ли вашего ходока на границе? Как считаете?
— Человек проворный. Но всё — от Бога! — Сотник перекрестился. — Потерпим с недельку…
— Атаман вчера приказал обновить данные по Забайкалью! Наши друзья-союзники… А-а, к чёрту недомолвки!.. Япошкам позарез нужна свежая информация. Вот и бесится Гришка! Им желательно знать график и размеры движения поездов. Есть ли новые объекты в полосе железной дороги? Обследовать зону Верхнеудинска. В какой стадии грейдер на Пекин? — Шепунов раздёрнул шторки на стенке, обнажая карту Забайкалья. Включил бра и на неё лег тусклый свет. Полковник пальцем провёл по линии железной дороги, указал на круг с пометкой «Улан-Удэ».
Сотник следил за пальцем Шепунова. Много раз обращался он к такой карте и мог с закрытыми глазами назвать населённые пункты, речки и долины, хребты, дороги, просёлки…
— Как спешно нужны материалы? — спросил он полковника.
— Вчера нужны были! Вчера, сотник! — Голос Шепунова набирал силу. — Почему и интересовался агентом. «Гришка-третий, рваная ноздря» грохнул по столу: «Винь да положь!».
Ягупкин непонимающе уставился на Шепунова: о чём речь?
Борис Николаевич хмельно расхохотался, сузил большие глаза.
— Даёте слово офицера, Никита Поликарпович?
— Как на духу, господин полковник! — Ягупкин вновь перекрестился.
Поделиться книгой: