Древо скорбных рук

— Я высажу тебя у Ройял-Истерн и поеду к Джеймсу. Когда освободишься, возьмешь такси до дома или до детской больницы. Это очень просто, и с тобой ничего не случится. Видишь, я записала для тебя оба адреса.

Она ожидала бурю протестов, но ошиблась. Мопса вновь впала в состояние эйфории, готовая угодить дочери, упрекала себя в эгоизме, великодушно обещая, что подобное никогда не повторится. Она жалела, что заставила Бенет вернуться с ней домой прошлой ночью, но в такое сияющее утро трудно поверить, как может человек быть напуган и растерян в глухой ночной час. Бенет возвращалась той же дорогой, через те же узкие улочки, по которым везла Мопсу в клинику Ройял-Истерн в Тоттенхэме, по возможности срезая путь, но на повороте с Редьярд-гарденс на Лордшип-авеню все же застряла в пробке.

На перекрестке шли ремонтные работы, и, заняв место в медленно продвигающейся очереди разогретых и уныло сигналящих автомобилей, Бенет обозревала через окошко район, где когда-то жила.

Здесь очень многое изменилось. Деревья на Редьярд-гарденс настолько безжалостно постригли и пообрезали, что из земли торчали только их обезглавленные туловища. Целые кварталы стали необитаемыми. Двери и окна многих домов были заколочены ржавыми листами железа.

Мопса бы точно не удержалась и высказалась бы по поводу того, как Лондон превращается в трущобы.

В дальнем конце Лордшип-авеню в лучах яркого солнца на фоне голубого неба красовалось лишь одно высотное здание — сияющая стеклами просторных лоджий башня с пентхаусом на крыше. Когда Бенет с подругами — Мэри и Антонией — снимали в этом районе мансарду, подобного символа возросшего благосостояния лондонцев еще не существовало. Был пустырь, пересеченный каналом и траншеями газопровода.

Ее машина и еще три впереди медленно подползали к развилке. Черный доберман-пинчер, не торопясь, с достоинством пересекал проезжую часть по пешеходному переходу. Из-за этого движение опять застопорилось.

Бенет вспомнила, что именно здесь располагалась автобусная остановка, и по утрам, спеша на работу в Сити, она перебегала улицу как раз там, где сейчас шествовал породистый пес. Если бы у нее было время, если бы не сын, ждущий ее в больнице, она бы инстинктивно свернула из ряда на обочину и остановилась, потому что вдруг увидела знакомого человека.

Высокий, плотного телосложения блондин. Вероятно, ему сейчас уже за сорок Только вот кто он? Как его имя? Вроде бы Том… Том Вудхаус. У него был гараж рядом с домом, где они снимали квартиру, и пару раз Бенет там брала на прокат машину.

Бенет опустила стекло, выкрикнула его имя, помахала рукой, но ее голос утонул в рычании рассерженных моторов. Она проследила в зеркальце заднего вида, как он перешел по пешеходной зебре на другую сторону и залез в кабинку припаркованного там фургончика.

Джеймс был не в ингаляторной палатке и даже не в своей палате, а в игровой комнате и рисовал что-то мелом на доске. Увидев Бенет, он не подбежал к ней и не взобрался к ней на руки, а только улыбнулся лучезарно и как-то лукаво, как будто он и мать участвовали вместе в каком-то таинственном заговоре.

Рядом с ним стояла маленькая девчушка, к которой он обратился, поясняя:

— Это пришла моя мамочка.

— Мы бы хотели, чтобы он провел здесь еще одну ночь, — сказала медсестра.

Мопса появилась в полдень. Она выглядела довольной собой, бойкой, даже немного развязной. С ней не проводили никаких тестов в Ройял-Истерн, а только обследовали ее, побеседовали и назначили следующее свидание через три дня.

— Я рискну переночевать дома одна на этот раз.

— Ты очень мне поможешь. — Бенет исполнилась благодарности к матери и добавила: — Я высоко ценю твою храбрость.

Внезапно Мопса выдала вполне здравое суждение, соответствующее обстоятельствам, в которых она вынужденно оказалась.

— Многие женщины ночуют одни в доме, и ничего плохого с ними не происходит. Я приму таблетку и отключусь до утра.

Джеймс весь день играл в детской комнате, где было чем развлечься.

К шести вечера он утомился, сильно побледнел, снова задышал тяжело и захотел спать.

— Еще одну ночку ты поспишь здесь, а завтра уже будешь дома, — уговаривала его Бенет.

— А мне надо скорее возвращаться домой, — заявила Мопса, сверившись с часами. — Я думаю, что твой отец будет звонить. Он станет беспокоиться, не застав меня на месте.

— Я спущусь с тобой и помогу найти такси, — предложила Бенет.

— Я подумала, что смогу поехать на твоей машине.

Уже наступили сумерки. На узких улицах, забитых до отказа, движение было интенсивным. Мопса имела водительские права, выданные тридцать лет назад, но последние пятнадцать не садилась за руль самостоятельно.

— Я бы посоветовала тебе попрактиковаться сперва при дневном свете.

Мопса, решительно надевая пиджак, вступила в спор. Спор продолжался и в лифте, но, на удивление, закончился уступкой с ее стороны и молчаливым кивком, когда Бенет внизу объявила, что оставила ключи от машины в палате Джеймса, а запасные находятся дома.

Ночь была темная и сырая, в воздухе пахло пороховыми газами. Дети запускали фейерверки в преддверии дня Гая Фокса — шуточного празднества в честь неудачной попытки одного чудака взорвать английский парламент в начале XVII века. Мопса махнула Бенет рукой из окошка такси, а потом высунулась сильнее и махала долго, будто расставалась с дочерью навсегда.

Плач Джеймса разбудил Бенет около трех часов ночи. Ей снился Эдвард. Впервые за много месяцев он вторгся в ее сны. Во сне они вели отчаянный спор. Бенет говорила ему, что ждет ребенка, его ребенка, что аборт исключается, что она хочет родить, что их брак не может служить альтернативой ее решению, потому что она не хочет выходить за него замуж и даже не желает больше общаться с ним. Сновидение почти точно воспроизводило реальность, даже еще выпуклее и четче, с деталями и интонациями, которые уже потускнели или вообще стерлись из памяти.

Пробудилась она в шоке от того, что со всей серьезностью приняла сон за явь.

Джеймс сидел под своим паровым шатром и жалобно плакал.

Бенет взяла его на руки. Он перестал всхлипывать, затих, но опять дышал с трудом. Она поняла, что вряд ли может рассчитывать на спокойную ночь. Доктор или медсестра, заглянув в палату, наверняка спросят о самочувствии маленького пациента, и она не осмелится солгать им, как бы ей ни хотелось забрать его утром из больницы.

В комнате было сумрачно. По-прежнему горела единственная слабая лампочка над умывальником. Больничная тишина, в которой не было ничего противоестественного, начала угнетать Бенет. Правда, откуда-то издалека доносилось едва слышное металлическое позвякивание.

Мысли Бенет перекинулись на мать. Наверное, это было неправильно занимать мозг чем-то, не имеющим отношения к болезни сына, но отрешиться полностью от беспокойства за мать Бенет не могла. Не совершила ли она ошибку, отпустив Мопсу одну? Предположим, она не сумела найти ключ от входной двери? Или вдруг в доме перегорели пробки, и она там блуждает в потемках?

Бенет была уверена, что ее отец никогда бы не решился предоставить Мопсе самостоятельность даже на короткое время. А если Мопса все-таки благополучно проникла в дом, ответила на телефонный звонок и поговорила с мужем, то как он чувствует себя после этого разговора? Не мучается ли бессонницей там у себя, на юге Испании, гневаясь на дочь и волнуясь за жену, накручивая в воображении всякие ужасные сцены, которые могли случиться по вине психически больной жены и безответственной дочери?

Джеймс уснул у нее на руках. Бенет осторожно уложила его обратно в кроватку под шатер и просунула руку сквозь чуть приоткрытую застежку на «молнии», чтобы он мог касаться ее пальцев.

Когда в четыре появилась медсестра, малыш еще спал, и Бенет ничего не сказала о приступе удушья, случившемся два часа назад. Сама она прикорнула на соседней койке, и на этот раз обошлось без кошмарных сновидений.

Серый рассвет проступал сквозь щели жалюзи, когда она вновь проснулась. Разбудил ее звук сирены. Бенет выглянула в окно и увидела машину «Скорой помощи» с включенной мигалкой.

Ближе к восьми она подумала, что пора позвонить домой. Мопса не была соней, и в восемь обычно находилась уже на ногах.

Джеймс спал на спине внутри палатки, отодвинувшись от испарителя. Ей наверняка разрешат забрать его из больницы после ланча. Затем неделя-две на окончательное выздоровление, и как только Мопса отправится в свою Испанию, почему бы и им вдвоем с Джеймсом не устроить себе каникулы? Бенет может это позволить себе сейчас. Она в состоянии оплатить хоть кругосветный круиз. Ее банковский счет позволяет путешествовать по всему миру долго-долго, пока ее бухгалтер не напомнит: «А не пора ли вам засесть за новую книгу, мисс Арчдейл?»

Они могут поехать туда, где всегда тепло. В Северную Африку, например, или на Канары. Там Джеймсу не будет грозить круп. Ее американские издатели предлагают посетить Калифорнию для продвижения книги, и она могла бы нанести визит в Голливуд, где начинают съемки по ее роману.

Джеймс открыл глаза. Он повернул голову вправо-влево, потер глаза кулачками. Распластавший все четыре лапы тигренок лежал рядом с ним на подушке. Бенет сыграла палочками гамму по разноцветным клавишам ксилофона: «до-ре-ми-фа-соль-ля-си».

Обычно это сразу привлекало его внимание, как сигнал боевой тревоги. Мальчик тут же тянулся за палочками, желая сыграть гамму сам.

Бенет расстегнула «молнию» на палатке. Джеймс протянул ей ручку, сказал: «Мамочка», но не поднял головы с подушки.

Она подняла сына, взяла на руки. Его лоб пылал, и дышал он так же, как в тот вечер, когда Бенет привезла малыша сюда. Ему, очевидно, было даже хуже, чем днем раньше.

— Как ты, мой бедненький ягненочек? Трудно тебе приходится…

Вошла медсестра с термометром. Бенет оставила ее с Джеймсом и вышла в коридор к платному телефону. Бенет набрала номер, предчувствуя, какая буря разразится, когда она сообщит матери, что Джеймс пробудет в больнице неизвестно сколько времени, и что она будет безотлучно находиться с ним там.

Телефон звонил и звонил. Трубку не брали. Бенет решила, что ошиблась номером и повторила звонок Опять никакого ответа. Возможно, Мопса еще спит.

Принесли завтрак — кукурузные хлопья, вареное яйцо, хлеб, мармелад для нее, молоко, каша, апельсиновый сок для ребенка. Джеймс кушать не стал. Он прижимался к матери, обнимая ее за шею, пока она без особой охоты поглощала кукурузные хлопья.

Сменившаяся дежурная сестра сказала, что мальчику следует быть под паровым шатром, и попросила Бенет постараться удерживать его там. Она добавила, что доктор Рейборн придет осмотреть мальчика примерно через час.

Джеймс оттолкнул от себя стакан с молоком, залив джинсы Бенет. Она заставила его лечь обратно под шатер, только втиснувшись туда вместе с ним верхней половиной тела, и застегнула за собой «молнию» как можно плотнее.

Испаритель работал исправно. Ее саму немного разморило от горячего, насыщенного влагой воздуха.

— У него держится высокая температура, — сказала сестра, заполняя карточку. — Ему хорошо бы опять поспать.

В конце концов Джеймс вновь уснул, и Бенет, выбравшись из палатки, влажная от пара, устремилась в коридор к телефону. Телефон в ее доме по-прежнему безмолвствовал. От нервного напряжения у нее внутри словно затянулся тугой узел. Она выслушала десять длинных гудков… пятнадцать…

Она повесила трубку и не стала набирать снова, потому что рядом стояла девушка в больничном халате с рукой в гипсе и ждала своей очереди позвонить.

Бенет вспомнилось, как, когда ей было тринадцать, Мопса исчезла без предупреждения, и ее нашли через два дня бродящей по Нортхэмптону в коротком платьице без рукавов. Так и не удалось выяснить, каким образом она попала туда и почему на ней было чужое платье.

Мопса вполне могла не добраться до дома Бенет прошлым вечером. Как только она скрылась из поля зрения, то, возможно, продиктовала таксисту какой-то другой адрес, рожденный ее больной фантазией. Идея позвонить немедленно в полицию показалась Бенет слишком экстремальной мерой в данной ситуации. Попозже днем, если, разумеется, Джеймс встанет и его переведут в игровую комнату к другим детям, как было вчера, она выкроит часок, чтобы заскочить домой.

Мопса выглядела столь здравомыслящей и уравновешенной, что это ввело Бенет в заблуждение. Вероятно, она всегда вела себя так или притворялась таковой перед припадками безумия.

Если она не отправилась в Долину Покоя, то куда ее могло потянуть? Она никого не знала в Лондоне, за исключением Фентонов, их старых соседей, но наверняка те тоже давно переехали в другой район.

Девушка с рукой в гипсе закончила разговор, и Бенет опять набрала свой домашний номер. Ответа не было. Вообразить, что мать вышла прогуляться или поймала такси и поехала сюда в больницу, было невозможно. Бенет отмела подобные идеи сразу, как полный абсурд, но настолько ли хорошо она знала свою мать?

Уверена она была только в том, что та — непредсказуема. Однажды миссис Фентон обнаружила ее в ванной, в кроваво-красной воде, с порезами на запястьях.

Достаточно долго Бенет дозванивалась в лондонскую телефонную справочную и наконец получила домашний адрес Фентонов. Они или, по крайней мере, миссис Фентон проживали по прежнему адресу — Харпер-лейн, 55. Телефон был записан на имя Констанции Фентон, так что, вероятно, супруг ее скончался. Бенет набрала свой домашний номер и когда вновь не дождалась ответа, перезвонила миссис Фентон.

Откликнулся молодой женский голос.

— Это моя дочка, — пояснила Констанция Фентон, когда ей передали трубку. — Я пригласила свою дочь, зятя и внука пожить со мной, пока их дом не будет готов.

Констанция Фентон принадлежала к числу женщин, которые обладали чарующей способностью начинать беседу с вами так, будто вы в последний раз встречались и болтали о всяких разностях чуть ли не на днях, а не десять лет тому назад.

Бенет спросила ее осторожно, соблюдая тактичность, не находится ли у нее случайно ее мать или не давала ли она каким-либо образом о себе знать.

— Твоя мать? — это было произнесено с величайшим изумлением.

Так Бенет сразу же выяснила, что Мопсы там нет и не было.

Констанция Фентон выразила страстное желание узнать все о Мопсе. В Лондоне ли она? Когда она собирается навестить ее? Какой это радостный сюрприз для Констанции, как она будет рада увидеться с Мопсой! С каким нетерпением будет ждать ее визита!

— Я уверена, что она свяжется с вами в ближайшее время, — поспешила заверить Бенет и повесила трубку. От волнения тошнота подступила к горлу. Мопса могла быть сейчас где угодно, представляя опасность для себя и для других.

3

Китайский мост был перекинут через канал и удобно сокращал путь с Уинтерсайд-роуд на другой берег, где протоптанная дорожка вела через зеленые лужайки в густонаселенный жилой район.

Барри сперва ломал себе голову, почему его назвали китайским, пока однажды не увидел изображение точно такого же моста на старой фарфоровой тарелке с трафаретным китайским рисунком в гостиной у Айрис.

Уинтерсайд-Даун представлял особый маленький мирок, где было все, что пожелаешь, и предостаточно того, от чего воротило нос. Все улицы были названы именами прежних деятелей лейбористской партии. Площадь в центре именовалась Бевин-сквер, и там разместились основные торговые точки, почтамт, парикмахерская, турецкие бани с массажем и удалением мозолей и бородавок.

Большинство населения составляли греки, ирландцы и выходцы из Вест-Индии, не обошлось и без индусов.

Весь район можно было считать сплошной новостройкой. Самым старым зданиям насчитывалось не более шести лет от роду, и, как во всех новостройках, многое здесь еще не устоялось. Сначала принялись строить квартал высотных домов, но потом, видимо, решив, что новоселы не стремятся жить в многоэтажных зданиях, воздвигли только один дом-башню, тем и ограничились. Эта единственная башня возвышалась посреди Уинтерсайд-Даун подобно громадному и нелепому маяку в окружении домишек-пигмеев, где люди охотно расселились.

Семья Изадорос была настолько многочисленной, что занимала два дома. Муниципальный совет разрешил накрыть общей кровлей два крыльца, соединить их коридором, так что стало возможно переходить из одного дома в другой, не высовывая носа наружу.

У Кэрол был в собственности маленький домик, втиснутый в ряд таких же домов, самых старых из построенных здесь. Если переходить канал по Китайскому мосту, направляясь к Уинтерсайд-роуд, то их фасады первыми открывались взгляду, и если Кэрол находилась дома, можно было видеть свет в ее окне.

Впрочем, Барри редко приходил домой позже Кэрол, но если такое случалось, или он думал, что она все-таки опередила его, он начинал искать глазами гостеприимный огонек, едва поднявшись на мост.

Ее дом был восьмым от того места, где пешеходная тропинка переходила в асфальтированную Саммерскилл-роуд. Он принимался считать — один, два… четыре… шесть… восемь, и если свет в окошке горел, счастье волной накрывало его и радостно колотилось сердце.

Обычно Барри являлся домой первым. Для него этот дом стал домом в последние шесть месяцев, но не просто помещением, которое он выбрал себе для жилья, а именно домом, потому что там обитала Кэрол. Когда она работала вечерами в баре, он шел не через Китайский мост, а избирал более длинный путь по Лордшип-авеню и по улицам, забитым машинами, чтобы как-то развеять тоску по Кэрол.

В дневное время за ее маленьким сыном Джейсоном иногда присматривала старуха Изадорос, иногда его бабушка Айрис или, реже, тетка Морин. Барри заглянул к Айрис по пути домой, но Джейсон уже уснул перед телевизором, и Айрис уложила его у себя. Мальчик мог бы переночевать здесь, почему бы и нет? Все равно утром он будет опять на попечении у Айрис.

К дому Барри подошел через Бевин-сквер. Он завернул в табачную лавочку, открытую до восьми, и купил пачку «Мальборо». Он раньше никогда не курил, но, проведя столько времени с Кэрол и ее семьей, он привык выкуривать пачку в день.

Площадь была вымощена розоватой плиткой, украшена цветниками, обложенными невысоким кирпичным бордюром и абстрактной скульптурой, похожей на автомобильный кузов, побывавший под прессом. Запах цветов с клумб перебивался пряными ароматами из турецких бань.

Старшая девчонка Изадорос и мальчишка, которого Барри не знал, сидели рядышком на ограде цветника и угощались кебабами и чипсами из бумажных пакетиков.

Натриевые буро-желтые лампы на цементных фонарных столбах едва рассеивали темноту, и все освещенное пространство, казалось, было окрашено под цвет хаки.

У одного из парней, что крутились по площади вокруг статуи на своих мотоциклах, выделывая разные трюки, на голове был красно-желтый гребень, как у удода, другой покрасил шевелюру в ярко-синий цвет. Оба были облачены в черную кожу.

Эти мальчишки были ненамного моложе Барри, почти его ровесники, но он чувствовал себя неизмеримо взрослее их. Сблизившись с Кэрол и став в некотором смысле главой семьи, он совершил прыжок сразу лет на шесть вперед.

Фотография ее мужа в пластмассовой рамке, купленной в «Вулворте», стояла на полке в гостиной над электрическим камином. Это была единственная фотография в доме. Дэйв, незабвенный Дэйв. Он погиб, когда грузовик, который он вел, свалился в пропасть где-то в горах Югославии. Дэйв был высоким, худым мужчиной, голубоглазым, с типично ирландским подбородком и очертаниями рта.

Барри не очень походил на него, но оба они принадлежали к одному мужскому типу. Типу, который предпочитала Кэрол.

При первой же их встрече, завершившейся его приходом к ней в дом, Кэрол сказала ему, что он — ее тип мужчины, и показала фото Дэйва.

Барри вытирал пыль с фотографии. Он протирал немногие безделушки, украшавшие комнату, телефонный аппарат, заднюю стенку телевизора, затем вытаскивал на крыльцо и пылесосил ковер, который когда-то принадлежал Айрис, но по дурости, как сама Айрис говорила впоследствии, был за бесценок продан Кэрол. А ковер был хорош и точно покрывал весь пол в гостиной.

Барри поддерживал в доме чистоту ради Кэрол — самое малое, что он мог сделать для нее. Когда он стал жить у нее — и с ней, — то внес этот пункт в негласный договор об условиях его пребывания здесь, причем по собственной инициативе. От него это и ожидалось, раз он связывался с женщиной, имеющей троих детей и занятой на двух работах.

В уборке дома для Барри не было ничего унижающего его достоинство. Его мать, узнай она про это, посмеялась бы и обязательно бы сказала, что он взвалил на себя женскую работу.

Барри мог принять как должное, что его мать убирает, стирает, чистит и моет посуду, но только не женщина, с которой живет он. Почему она обязана этим заниматься? Она трудится не меньше его, и ее труд не менее тяжел.

Он убрал разбросанные вещи, заново перестелил постель, сменил простыни. Единственная приличная мебель была как раз в этой спальне, спальне Кэрол, а теперь, значит, и его тоже. В их общей спальне.

У буфета, который Дэйв смастерил своими руками, когда супруги только въехали сюда и дом был совсем новехонький, имелись зеркальные дверцы. В них отражалась кровать. Кэрол любила, приподнявшись, сидеть в кровати по утрам и смотреть на себя. Это доставляло ей почти детскую радость, а у Барри на сердце теплело, когда он глядел на ее отражение.

Барри сложил простыни и ворох пеленок Джейсона в тележку и повез в общественную прачечную на Бевин-сквер.