Древо скорбных рук

— Ты его испортишь, не соблюдая режим.

Бенет не нашла нужным что-либо возразить, и Мопса перекинулась на тему, как лучше добраться до клиники, где будут проводить тесты. Туда такой долгий путь, и в подземке все так кардинально изменилось с той поры, когда она жила в Лондоне.

Она изучала схему линий метрополитена и план города. Бенет, разумеется, заявила, что отвезет ее на машине и что если Джеймса нельзя будет взять с собой, она найдет кого-нибудь, кто посидел бы с ним дома.

Когда Бенет жила на прежней квартире в Тавнелл-парке, она иногда приглашала няньку, но выбирала кого-то из соседских девчонок-подростков, которые все не прочь были хоть немного подзаработать. Здесь же она не знала никого из соседей. У Бенет даже не было знакомых с маленькими детьми, за исключением Хлои, но та, как нарочно, проводила летний месяц на побережье.

Мопса всегда отличалась умением читать мысли дочери, особенно, когда у той возникали проблемы.

— А на сегодня у тебя нет никого на примете? Я бы предпочла где-нибудь с тобой вместе пообедать.

— Я не могу оставить Джеймса.

Мопса сразу же надулась, но Бенет проигнорировала это и не стала вдаваться в объяснения. Вопрос был совсем не в том, оставаться ли ей с Джеймсом или покинуть его на какое-то время — надо было без дальнейших колебаний решаться на конкретный шаг.

Лоб у мальчика был горячий и потный. При затрудненном дыхании у него иногда в груди раздавались странные звуки, будто кто-то там нажимал на автомобильный рожок. Он попытался поиграть на ксилофоне, но почти тут же потерял к нему интерес и опять взобрался к матери на колени. Каждый вдох давался ему все с большим трудом, и все тревожней было это слушать.

— Я позвоню доктору.

— Сейчас уже семь часов. Стоит ли беспокоить уставшего за день мужчину только из-за того, что малыш простудился?

— Наш доктор — женщина, — сказала Бенет и этим ограничилась.

В прошлом вступать с Мопсой в какие-либо пререкания означало лишь впустую тратить нервную энергию. Однажды мать своим упрямством довела Бенет до настоящей истерики и вынудила дочь сдаться, хотя правда была на ее стороне. То было давным-давно, но старое не забывается. Поэтому Бенет решительно взялась за трубку, но тут аппарат зазвонил сам.

— Должно быть, это твой отец, — высказала предположение Мопса и угадала, что немедленно отразилось на ее лице. Оно излучало самодовольство. Его беспокойство она, естественно, отнесла на свой счет.

— Привет, папа, как ты? — Бенет отвела трубку подальше от захлебывающегося плачем и криками несчастного Джеймса. — Прости… Это бедняга Джеймс подает голос. Он подхватил простуду.

Хотя ситуация не достигла такого накала, чтобы Бенет была отлучена от семьи и никаких определенных обвинений открыто ей не предъявляли, все же отец был крайне шокирован и оскорблен, не будучи в свое время проинформирован о ее беременности и рождении внука.

Положение усугублялось еще и тем, что была уязвлена его отцовская гордость. Он перестал уважать дочь. Как могла она, женщина высоко образованная, а теперь еще и хорошо обеспеченная материально, совершить такой необдуманный, нелепый поступок, живя в обществе, где существует столько возможностей помешать появлению на свет внебрачного ребенка! Он даже ни разу до сих пор не упомянул про Джеймса, словно не смирился с самим фактом его существования.

Когда Джеймс, как это случилось недавно, заинтересовался телефоном и захотел поговорить с невидимкой, который прячется в аппарате, дедушка растерялся, прорычал что-то рассерженно, выпалил: «привет» и «пока», а затем рявкнул, чтобы трубку немедленно возвратили Бенет. Сейчас, когда она сообщила о простуде Джеймса, он ограничился невразумительным: «ну, понятно» и умолк

Пауза затянулась настолько, что обоим собеседникам на разных концах провода даже стало неудобно.

— А как твоя мать? — возобновил он разговор. — В порядке?

— В полном порядке. Хочешь поговорить с ней?

Снова наступила пауза. Бесспорно, Джон Арчдейл когда-то любил свою супругу. Но с тех пор слишком многое ему пришлось вынести на своих плечах. Это не была ее вина. Ее можно было только пожалеть. Болезнь превратила ее в существо, беспомощное перед злыми духами, живущими в ней, но случилось неизбежное — любовь умерла, осталось лишь чувство долга. Он нес крест, который с годами становился лишь тяжелее. В данный момент он, вероятно, воспользовался короткой, честно заработанной им передышкой, которую проводил в тесной компании близких друзей, таких же изгоев, как и он, покинувших свое отечество по разным причинам, попивая вино в баре в Мирамаре за партией в бридж. Голос жены по телефону не сделал бы этот вечер более приятным для него, но Бенет не могла не передать трубку Мопсе.

— Только на пару слов, — предупредил он дочь.

Раньше Бенет доводилось слышать, как мать обрушивала на него потоки грязных слов, среди которых «мешок с дерьмом», «душегуб» и «мерзкий извращенец» можно было счесть нежнейшими фиалками. Сейчас Мопса, взяв трубку, предстала в роли разумной, заботливой супруги.

— Привет, дорогой…

Далее последовал обмен слащавыми словесными нежностями.

Бенет не могла не ощутить болезненного укола в сердце из-за того, что имя Джеймса ни разу не было произнесено. Он успокоился, перестал плакать, но зато, обмякнув, тяжело повис у нее на руках и дышал все более сипло.

— Да, полет прошел замечательно. У путешествий по воздуху главное преимущество в том, что они не длятся долго. Едва села в самолет, и вот ты уже на месте. Меня встретили и привезли сюда с шиком. Ровно в десять утра, минута в минуту. Ты лучше позвони снова завтра. Обязательно. Буду ждать. А пока — до свидания.

Мопса повесила трубку и уставилась на Бенет, прижимающую к себе сына. Ресницы ее часто заморгали. По прошлому опыту Бенет знала, что это предвещало резкую смену настроения.

Внезапно Мопса заговорила, но уже визгливым тоном, торопливо выбрасывая фразы, хотя безумия не ощущалось в ее речи.

— Я не была тебе хорошей матерью, Бриджит, я это знаю. Я пренебрегала тобой, не уделяла тебе достаточно внимания. Но я была больна. Я была больна задолго до того, как ты и твой отец это поняли. Все случилось из-за гормонов, которых я вдруг лишилась. Без них я начала сходить с ума. Я забыла, что я твоя мать, что я жена своему мужу. Я разрушила семью. Можешь ли ты простить меня?

Такие эмоциональные всплески повторялись раз от разу, ничего нового в них не было, и они всегда крайне смущали Бенет. Во-первых, ей нечего было ответить на эти истерические самообвинения. Во-вторых, во время таких припадков мать обращалась к ней по имени, которое она ненавидела с детства. Она считала, что ее так назвали в насмешку, в честь ее полной противоположности — популярной тогда сексапильной французской актрисы. Большей глупости и более жестокой шутки, как казалось подрастающей девочке, родители ее не могли придумать. Бенет была худой, угловатой, с жесткими темными волосами. Каково ей было постоянно объяснять появляющимся в ее жизни новым знакомым и приятелям, что ее назвали в честь Брижит Бардо?

Она сама придумала себе имя Бенет, и на «Бриджит» перестала откликаться. В упорной борьбе она отстояла свое решение. Отец смирился, но у матери прежнее имя часто срывалось с языка.

— Можешь ли ты простить меня, Бриджит? — повторила Мопса.

Мать стояла перед ней, жалкая, сникшая, безмерно одинокая, жаждущая хоть капли любви и сочувствия. У нее даже дыхание стало таким же прерывистым, как у Джеймса.

Хранить молчание и дальше было невозможно. Из одного состояния Мопса легко могла перейти в совсем иное, причем происходило это неожиданно, без какой-либо прелюдии. Просто в мозгу щелкнет и переключится какой-то невидимый тумблер.

— Мне нечего прощать. Ты была больна. И, кроме того, ты вовсе не была плохой матерью.

Прижимая к себе Джеймса, Бенет протянула другую руку и обняла мать за плечо. Она заставила себя это сделать. Мопса дернулась и мелко задрожала, словно напутанное животное.

Бенет поцеловала мать в щеку. Кожа ее была горячая, сухая, а в водянисто-голубых глазах светился разум.

— Мне нечего тебе прощать, поверь, — повторила Бенет. — Давай забудем все, что было. Давай… постараемся.

— Я все сделаю для тебя… В мире нет ничего такого, чтобы я тебе не достала… Все для твоего счастья.

— Я знаю.

Бенет осторожно разжала объятия, дотянулась до телефона, набрала номер врача.

2

— У него круп.

Безмерное облегчение, которое ощутила Бенет, готовая броситься на шею доктору Макнейл, по силе чувства могло последовать только после глубокого отчаяния, владевшего ею до диагноза врача.

— Я думала, что этим болели дети в викторианскую эпоху.

— Так было. Но болеют крупом и сейчас. Только современная медицина в состоянии сделать для бедных детишек гораздо больше, чем тогда. — Никак не желая пригасить эйфорию, охватившую успокоенную мать, доктор все же из осторожности прибавила гирьку к грузу, который Бенет уже собиралась сбросить с плеч. — Я все-таки советую положить его в больницу.

— Разве это необходимо?

— Это было бы правильнее. Там есть все оборудование для подобных случаев. Не думаю, что здесь вы смогли бы держать его в помещении, постоянно наполненным горячим паром. Ведь я права?

Доктору Макнейл было уже за шестьдесят. Через неделю-другую она собиралась уходить на заслуженный отдых. Бенет колебалась. Не чересчур ли устарели ее методы лечения? Паровая камера? Что это такое? Она представила горячий душ, включенный на полную мощность, ведра с чуть ли не кипящей водой, опрокидываемые в ванну, плотно закрытые двери и окна ванной комнаты. Но в ее доме одна ванная вообще не имела душа, а в другой он был безнадежно засорен и нуждался в замене.

— А все-таки, что из себя представляет круп?

— Если угодно, можно применить иное название — ларингит.

Оставив доктора у телефона, чтобы та дозвонилась в больницу, Бенет взяла Джеймса в кухню, где Мопса, следуя всем правилам образцовой хозяйки — в фартуке и резиновых перчатках — мыла чашки и блюдца. Тревога Бенет вновь поутихла. Круп — это всего лишь ларингит.

— Я поеду с тобой, — сказала Мопса.

Бенет предпочла бы оставить мать дома, но не знала, как тактичнее отказать ей. К тому же, вероятно, Мопсу не следует оставлять надолго одну, особенно ночью в малознакомом месте. К несчастью, получилось, что визит матери совпал с болезнью малыша. Стечение обстоятельств вынуждало Бенет сомневаться, насколько полезно будет вмешательство матери. Ее не покидала мысль о том, что когда люди говорят, что готовы сделать все для твоего блага, это совсем не означает согласие держаться в стороне, воздерживаться от ненужных советов и без обсуждений исполнять лишь то, что требуется в данный момент.

Как бы там ни было, но в конце концов Мопса с Джеймсом на руках расположилась на заднем сиденье машины. Ночь была ясная, но безлунная. По дороге Бенет вдруг вспомнила, что сегодня как раз празднуется День всех святых, Хеллоуин.

Она внесла закутанного в большое шерстяное одеяло Джеймса в просторный сводчатый вестибюль готического здания больницы, и оттуда их направили вверх на лифте в приемное отделение.

Не очень знакомая с больницами — она попадала туда лишь однажды, когда рожала Джеймса, — Бенет представляла себе больничную палату как протяженное пространство, уставленное вплотную кроватями в два ряда.

Но клиника Эдгара Стэмфорда состояла из маленьких комнаток с широким коридором в центре. Здание, как она слышала, служило в старину работным домом, где жили и трудились отторгнутые обществом бедняки, но после случившихся там пожаров его неоднократно перестраивали и наконец отдали под детскую больницу. О девятнадцатом веке напоминали лишь окошки с разделенными на маленькие квадраты стеклами и стрельчатыми арками.

В палате, предназначенной Джеймсу, его ожидал натянутый над кроваткой шатер, куда накачивался пар. Нянечка назвала это устройство ингаляторной палаткой. Малыш пробыл там около десяти минут, вначале протестуя, потом лежа спокойно, сжав в пальчиках руку матери, когда появился врач, чтобы его осмотреть. В дверях он предварительно снял с себя медицинский халат и аккуратно сложил на столике медсестры.

— У детишек обычно проявляется фобия к белым халатам. Приходится так поступать. Вообще-то я и сам не очень люблю щеголять в белом. Могут принять за мясника. — Он добродушно улыбнулся и представился. — Иэн Рейборн. Я регистрирую поступающих больных и ставлю предварительный диагноз.

Бенет обратила внимание на койку рядом с кроваткой Джеймса. Она была аккуратно застелена — простыни, одеяла, подушка.

— Можно мне остаться здесь с ним?

— Разумеется, если хотите. Для этого и приготовлена кровать. Туалет и ванна за соседней дверью. Мы как раз поощряем присутствие родителей. И гордимся заведенным у нас порядком — не то что в былые времена. Все меняется к лучшему.

— Я с удовольствием воспользуюсь вашими новыми правилами.

Забытая на время, Мопса выглядела потерянной и жалкой.

— А как же я? — робко подала она голос.

— Все на ваше усмотрение, как вы решите, — сказал доктор Рейборн. — А пока я вас ненадолго покидаю. Я думаю, что теперь в палатке Джеймсу станет легче.

Но пальчики Джеймса так и не разжимались. Бенет по-прежнему была встревожена.

— Ты можешь вернуться домой на такси, мама. Я спущусь с тобой и вызову тебе машину. Тебе не о чем беспокоиться. Тебя доставят домой в полном порядке.

Лицо Мопсы побелело, словно его макнули в известь. Казалось, она поддалась необъяснимому страху.

Палата была освещена очень слабо, единственная тусклая лампочка горела над умывальником, но и в этом сумраке от Бенет не укрылось, что глаза Мопсы остекленели. Впервые после ее приезда она заметила у матери такой взгляд, который предвещал любые неприятные неожиданности.

— Лучше я останусь здесь. В самолете и то было плохо… потому что там не было никого из знакомых… Меня нельзя оставлять в одиночестве в незнакомом пустом доме.

— Всего на одну ночь…

— Почему ты должна оставаться с ним? Он спит. Он не знает, здесь ли ты или тебя нет рядом. Родители никогда не дежурят в больнице возле своих детей. Я про такое впервые слышу. Персонал не имеет права допускать такие вольности.

— Слышала, что сказал доктор? Правила меняются.

— Да, но к худшему. Твой отец никогда не позволил бы мне лететь сюда, если бы знал, что ты бросишь меня на произвол судьбы, Бриджит. Я заболею опять, если ты оставишь меня одну.

Бенет осторожно высвободила палец из цепкой хватки Джеймса. Он не пошевелился. Неприязнь к матери переполняла ее, она уже почти ненавидела ее. Когда Мопса рассуждала подобным образом — причем весьма рационально — хоть и выказывая при этом все признаки крайнего эгоизма, у Бенет возникало чувство, что все ее сумасшествие — игра, затеянная с целью привлечь к себе внимание окружающих. Конечно, такое заключение ошибочно. Невозможно притворяться сумасшедшей, имитировать душевную болезнь на протяжении долгих лет и с такой изобретательностью.

«Ты не должна поддаваться ненависти. Ты должна жалеть ее», — внушала себе Бенет.

— Мама! Ты будешь в полной безопасности. На окнах крепкие ставни, дом надежно запирается. На каждом этаже телефонный аппарат. И район наш совсем не хулиганский.

— Я не уйду отсюда без тебя, Бриджит. Ты не заставишь меня. Я могу спать на стуле. Я могу спать на полу.

— Тебе этого не позволят. Оставаться разрешают только родителям. Слушай, давай поступим так… Я отвезу тебя домой, потом вернусь сюда, а рано утром опять буду дома.

— Рано утром мне надо быть в клинике, чтобы проходить тесты.

Лицо Мопсы превратилось в каменную маску. Ничего, кроме непробиваемого упрямства, не выражал ее взгляд. Она уже не смотрела на дочь умоляюще, а отвела глаза в сторону, и тут Бенет показалось, что мать сделала это, чтобы скрыть нарастающую в ней злобу.

Бенет поглядела на спящего Джеймса. Испаритель непрерывно накачивал в прозрачную палатку пар. Она встала, взяла со спинки кровати свое пальто.

У нее создалось впечатление, что дежурная сестра крайне удивилась, услышав от Бенет, что та не намерена оставаться с ребенком на ночь. Более того, у медсестры во взгляде мелькнуло нечто вроде осуждения. Зато Мопса, проведшая достаточно долгие периоды своей жизни в различных клиниках, откровенно обрадовалась тому, что они покидают не лучшим образом действующее на ее нервы помещение. Она бодро зашагала к лифту.

По сравнению с больницей дом, конечно, манил уютом, несмотря на не разобранные пожитки и голые, без картин и фотографий стены. В нем было тепло, светло и относительно комфортабельно.

Но Бенет не находила себе места при мысли, что Джеймс просыпается в своей влажной парилке и обнаруживает, что ее нет рядом. Зачем она покинула своего сына? Какую пользу принесло это Мопсе?

Мопса проглотила дозу снотворного, лишь только они вошли в дом, и через десять минут уже мирно почивала у себя в комнате.

В шесть утра, проходя мимо ее двери, чтобы приготовить на кухне чай, Бенет слышала, как та безмятежно похрапывает.

Она позвонила в больницу, поговорила с дежурной сестрой, и ей сообщили, что Джеймс в прежнем состоянии. Ночь он провел беспокойно. Сестра не сказала, звал ли он маму, плакал ли из-за того, что ее не было рядом, а сама Бенет не набралась мужества спросить об этом. Ее сердце подсказывало, что именно так и было. Малыша раньше никогда не отрывали от нее. Они были неразлучны.

Если б только тесты Мопсы проходили в этой же больнице! Так нет же. Как назло, ей предстоял многомильный путь на другой конец города по лабиринту разросшихся лондонских пригородов, а обратно к Джеймсу придется пробиваться через уличные пробки.

Со дня появления сына на свет она впервые чувствовала себя виноватой перед ним, ощущала, что предала его.

Мопса спустилась вниз ровно в восемь в серой юбке от выходного костюма и светло-голубом джемпере из ангоры с ниткой жемчуга на шее. В это утро она предстала не в роли скромной замужней леди из среднего класса, а скорее элегантной и в меру самоуверенной деловой женщиной. Даже ее волосы, обычно растрепанные и неумело остриженные, выглядели аккуратно. Неброский макияж омолодил ее, не оставив и следа вульгарности, свойственной дамочкам легкого поведения.

Она не спросила про Джеймса, а Бенет не сказала ей, что звонила в больницу. Мысли Мопсы были заняты предстоящими тестами и тем, как она выглядит. Стоит ли ей накинуть голубой плащ или пиджак от костюма? Или и то и другое вместе?

Джеймс как бы не существовал для нее. Такое пренебрежение больно ранило Бенет. Она не в состоянии была даже проглотить чашку чая в присутствии матери. Ее душило негодование. Ей хотелось с силой встряхнуть мать за плечи, выкрикнуть прямо в лицо все, что накопилось со вчерашнего дня, за ночь и за это утро: все свое возмущение безразличием к ее сыну, к ее ребенку, к самому дорогому, что у нее есть на свете.

Она знала, что порыв ее не принесет пользы никому. Ждать сочувствия или хотя бы понимания от Мопсы бессмысленно, требовать — жестоко.

«Как бы она ни вела себя, я не должна ее ненавидеть. Она больна, и она моя мать».

Уже в машине, выезжая из Хэмпстеда, Бенет обрела нужный тон в общении к матерью — заговорила холодно, безапелляционно.