Вася Конаков

— Самострельщики тут которые. На двор выходи. Следователь вызывает…

У Сеньки запрыгали буквы перед глазами. Он даже не расслышал, как произнесли его фамилию. Он встал и, ни на кого не глядя, вышел из палатки.

Потом он стоял перед каким-то лейтенантом с усиками. Лейтенант что-то спрашивал. Сенька отвечал. Потом лейтенант велел ему сесть. Он сел и стал вырывать из бинта белые ниточки — одну за другой. Голос у лейтенанта был тихий и спокойный, но говорил он очень по-городскому, и Сенька не все понимал. Слова лейтенанта как-то не задерживались в нем, проходили насквозь. Он сидел на траве, поджав по-турецки ноги, смотрел на круглое, розовое, чисто выбритое лицо лейтенанта, на тоненькие, как две ниточки, усики и ждал, когда ему разрешат уйти. И когда лейтенант встал и стал застегивать планшетку, Сенька понял, что разговор кончился, что ему можно идти, и тоже встал.

В палатку он не вошел. Он лег на траву под расщепленным дубом и пролежал там до самого вечера. Несколько раз подходил к нему Ахрамеев. Сенька делал вид, что спит. В последний раз Ахрамеев пришел и уселся рядом. Сенька лежал с закрытыми глазами, слушая, как возится и покряхтывает Ахрамеев, потом повернулся и посмотрел ему прямо в глаза:

— Чего тебе надо от меня?

Ахрамеев пожевал губами и криво улыбнулся:

— Как чего? Время настало…

— Какое время?

Ахрамеев опять криво усмехнулся:

— Какое время?.. Драпать время… Часа через два стемнеет… А тут село в трех километрах. Найдем дуру какую-нибудь и…

— Иди ты к… — Сенька сжал кулак.

Ахрамеев что-то еще хотел сказать, но запнулся, искоса как-то посмотрел на Сеньку, встал и, стряхнув с колен землю, быстро зашагал к палатке. Сенька перевернулся на живот и уткнулся лицом в согнутые руки.

Когда совсем стемнело, Сенька вернулся в палатку. Он долго стоял у входа, прислушиваясь, что делается внутри. Потом вошел. Николай уже спал, закрывшись шинелью. Сенька принес свежей воды из кухни, лег на свою солому и всю ночь пролежал с открытыми глазами. Под утро он все-таки заснул.

Проснулся поздно, когда все уже позавтракали. У изголовья стоял котелок каши. Николай лежал и смотрел куда-то вверх. Сенька встал. Николай даже не пошевельнулся. Сенька вышел и принес чай. Потом тихо спросил Николая:

— Кушать будешь?

Николай ничего не ответил. Лежал и смотрел вверх.

Целый день Сенька пролежал под дубом. Когда вернулся, Николая уже не было. На его месте лежал другой. Котелок с остывшей кашей, нетронутый, стоял на прежнем месте.

7

До сих пор в палатке не знали, что Сенька самострельщик. То ли часовые об этом никому не говорили, то ли открытое, ясноглазое, с редкими оспинками лицо его не внушало подозрения, то ли просто каждый занят был самим собой и своими ранами — в палатке были в большинстве тяжелораненые, — но только никто ничего не знал.

И даже сейчас, когда тайна его раскрылась, нельзя было сказать, чтобы обитатели палатки обижали его или как-нибудь недружелюбно относились к нему. Нет, этого не было. Но что-то неуловимое, какая-то невидимая стена выросла между Сенькой и окружающими. На вопросы его отвечали сдержанно и кратко. Сами в разговор не вступали. Раньше по вечерам бойцы просили, чтоб он спел что-нибудь — у него был несильный, но чистый, приятный голос, — и он пел им негромко, чтобы не мешать особо тяжелым, старые русские песни, которым отец учил его. Сейчас его не просили уже.

А как-то раз долго искали нож, чтобы нарезать хлеб, и хотя все знали, что у Сеньки есть замечательный охотничий нож с костяной ручкой в пупырышках, никто у него не попросил, а взяли у часового.

И Сенька молча лежал в своем углу, смотрел на ползающих по парусиновым стенам мух и прислушивался к все более приближающейся артиллерийской канонаде. Прибывшие раненые говорили, что немец будто где-то прорвался.

Вечером немецкий самолет сбросил на рощу несколько «трещоток». Раненые стали выползать из палатки. Сенька не шелохнулся.

Всю ночь мимо рощи тянулась по дороге артиллерия. Сначала тяжелая на тракторах, потом поменьше, но тоже тяжелая. Сенька лежал на животе и смотрел из-под завернутой полы палатки, как ползут, громыхая по дороге, пушки, плетутся одна за другой подводы. Пехоты не было. Шла артиллерия. Всю ночь шла.

К утру какая-то часть завернула в рощу. Комбат и старший врач, потные и злые, бегали взад и вперед, ругались с артиллеристами. Но артиллеристы не слушали их и расставляли пушки вокруг палаток, забрасывая их ветками. Артиллеристы тоже были потные и злые, голоса были у них хриплые.

Целый день где-то совсем недалеко стреляли пушки.

Немецкие самолеты бомбили дороги и леса. По дороге шли раненые. И уже не одиночками, а группами — по два, по три, по пять человек.

Некоторые заходили в рощу — на дороге стоял указатель с красным крестом, — другие шли дальше, грязные, оборванные, с волочащимися по земле винтовками.

К вечеру медсанбат стал сворачиваться. Сняли палатки и сложили их на опушке. Откуда-то приехали большие, крытые брезентом машины.

Сенька взял свою скатку, котелок и, стоя у дороги, смотрел, как укладывают ящики в машину.

Артиллеристы одну за другой вытягивали свои пушки на дорогу.

Кто-то с большой сумкой на боку, кажется фельдшер из третьей палатки, пробежал мимо Сеньки.

— А ты чего, красавец, стоишь? Давай к большому дубу.

— А там что?

Фельдшер крикнул что-то непонятное и побежал дальше.

Сенька пошел к большому дубу. Там стояла шеренга человек в двадцать красноармейцев, и низенький майор в выцветшей солдатской пилотке и с большой рыжей, набитой бумагами полевой сумкой на боку говорил им что-то.

— На левый фланг… На левый фланг, — замахал он рукой Сеньке, направившемуся было к нему.

Сенька стал на левый фланг, рядом с долговязым, длинноусым бойцом. Голова у бойца была перевязана. Все стоявшие в шеренге были легкораненые: у кого рука, у кого голова, шея.

Майор прошел вдоль строя и записал в маленькую книжечку фамилию и имя каждого и из какой он части. Последним он записал Сеньку и сунул книжечку в карман.

— Зачем это он записывает? — спросил Сенька длинноусого. Тот осмотрел его с ног до головы.

— Первый день, что ли, в армии? Не знаешь, зачем записывают?

«Неужели кончать уже будут?» — подумал Сенька, и что-то тоскливое подступило к сердцу. Большая, забрызганная грязью машина, фыркая, выползла из кустов и остановилась под дубом. Все начали залезать в нее. Сенька тоже влез.

Майор выглянул из кабины и спросил:

— Все?

— Все, — ответило сразу несколько голосов из кузова.

— Поехали… — майор хлопнул дверцей.

Машина тронулась.

— Куда это нас везут? — спросил Сенька кого-то сидящего рядом на борту. Стало совсем уже темно, и лица превратились в белые расплывчатые пятна.

— На передовую, куда ж… — коротко ответил совсем молодой голос.

— На передовую? — Сенька почувствовал, как все в нем замерло.

— Не слыхал, что ль, что майор говорил? В полк там какой-то. Пополнение. Добровольцев собрали из ходячих.

Сенька схватил соседа за руку. У того даже хрустнуло что-то.

— Врешь…

Сосед выругался и попытался отодвинуться:

— Пьяный, что ли? На людей бросаешься.

Сенька ничего не ответил. Он увидел вдруг над собой небо, страшно большое и высокое, увидел звезды, многомного звезд, совсем таких же, как дома, на Енисее, и ему вдруг страшно захотелось рассказать кому-нибудь, как хорошо у них там, на Енисее, гораздо лучше, чем здесь, как проснешься иногда утром и двери наружу не откроешь — все снегом замело…

Он ткнул соседа в бок:

— Ты откуда сам?

— Чего? — не расслышал сосед.

— Сам откуда, спрашиваю?

— Воронежский. А что?

— Да ничего. Просто так… А я вот из Сибири, с Енисея… — он сделал паузу, ожидая, что сосед что-нибудь скажет, но тот молчал, держась обеими руками за борт. — Река такая есть — Енисей. Не слыхал? Весной разольется — другого берега не видно, совсем море. А когда лед трогается, вот красота. Тут небось и реки не замерзают вовсе…

Боец ничего не ответил. Машина круто повернула, и все навалились на правый борт. Сенька плотнее надвинул пилотку, чтобы не снесло, расстегнул гимнастерку и вдохнул полной грудью свежий, напоенный запахом меда ночной воздух.

— Холодок, хорошо…

— Через час согреешься, — мрачно буркнул сосед и отвернулся.

Машина прибавила скорость.

Они ехали среди высоких нескошенных хлебов, сворачивая то вправо, то влево, через разрушенные села, через рощи и лесочки, наклоняя головы, чтоб ветки не били по лицу. Ветер свистел в ушах, и где-то впереди, точно зарницы, вспыхивали красные зарева и медленно всплывали вверх и затем падали ослепительно яркие ракеты.

Потом они долго сидели у стенки какого-то полуразрушенного сарая, и где-то совсем рядом строчил пулемет и рвались мины, и курить им строго-настрого запретили, а немного погодя пришли какие-то двое и раздали им винтовки и гранаты.

Сенька винтовки не взял, только гранаты — шесть «лимонок» и две «РГД». Растыкал их по карманам и повесил на пояс.

Потом повели куда-то через огороды к речке. Посадили в траншеи. В траншее было пусто. Это были старые траншеи, они успели уже обвалиться и заросли травой.

«На той стороне, верно, немцы», — подумал Сенька и спросил у сержанта, который их вел, немцы ли на той стороне.

— Немцы, немцы, а то кто же. Вчера мы там были, а сегодня — немцы. Вот сидите и не пускайте их сюда. Понятно?

И Сенька сидел и смотрел на тот берег и щупал гранаты в кармане, а потом вынул и разложил их все перед собой.

В груди его что-то дрожало, он думал о Николае, и ему хотелось обнять его изо всех сил и сказать, что сегодня что-то произойдет. Что именно, он и сам еще не знал, но что-то очень, очень важное…

8

Под утро на той стороне речки что-то заурчало. Но было темно, и ничего нельзя было разобрать. Потом перестало. Заквакали лягушки. Выползла луна. Где-то сзади, в траншее, послышался разговор. Двое командиров подошли к Сеньке. Один хромал и опирался на палочку.

— Какой роты, боец?

— А мы не с рот… Мы с медсанбата, — ответил Сенька и вытянул руки по швам.

— А-а-а… — неопределенно протянул хромой и, помолчав, спросил: — Танки где гудели?

Сенька указал рукой в ту сторону, откуда доносился звук.

— К мосту прут, сволочи, — сказал хромой.

Другой командир выругался. У него был хриплый, простуженный голос.

— А куда ж? Конечно, к мосту.

За рекой опять заурчало. Сначала тихо, потом громче и громче. Хромой облокотился о бруствер и приложил руку к уху:

— Штук десять, никак не меньше.

— Часа через три рассветет.

— Часа через три, а то и раньше.

— Ч-черт…

— Синявский что, убит?

— Убит.

— А Крутиков?

— И Крутиков… Эх, был бы Крутиков… К самому танку бы подполз и на мосту бы подорвал.

— И бутылки ни одной со смесью?

— Будто не знаешь…

Они помолчали.

— Пройдем во вторую, к Рагозину.

Они ушли.

Сенька проводил их глазами — некоторое время еще было видно, как мелькали их головы над траншеей, — и облокотился о бруствер. Луна поднялась уже высоко, и на той стороне был виден каждый домик. Они смешно лепились по самому откосу — берег был крутой. Чуть левее виднелась церковь. Из густой зелени выглядывала только маковка с крестом. Правее, вверх по течению, через реку тянулось что-то черное и плоское — должно быть, мост. Из-за домиков то тут, то там, осыпаясь золотым дождем, взвивались вверх ракеты и, осветив, как днем, белые домики и купы деревьев над рекой, шипя, гасли в камышах. Лениво строчили пулеметы. Красные и зеленые точки, догоняя и перегоняя друг друга, терялись где-то на этой стороне. Иногда около церкви начинал щелкать миномет, а потом откуда-то сзади доносились разрывы мин. С нашей стороны никто не отвечал.

Один раз, когда взлетела ракета, Сенька увидал трех человек, бегущих к речке, и понял, что это и есть немцы. Он чуть-чуть не бросил в них гранату, но вовремя спохватился — речка была широкая, метров восемьдесят, никак не меньше.

Опять послышались чьи-то шаги по траншее. Сенька обернулся. Те же двое, что проходили недавно.