Помоги проекту - поделись книгой:
— Ну как? — спросил один из них, останавливаясь около Сеньки.
— Да ничего. Стреляют помаленьку, товарищ… — Сенька запнулся, не зная, как обратиться — было темно, и знаки различия никак нельзя было разглядеть.
— Лейтенант, — докончил за него командир и спросил, нет ли у него спичек.
— «Катюша» только, — ответил Сенька.
— Давай «катюшу».
Сенька порылся в кармане, вытащил длинный, с полметра, фитиль, кремень, металлическую пластинку для высекания огня — все аккуратно завернутое в тряпочку — и протянул лейтенанту.
— Мы здесь рядом будем, — сказал лейтенант и прошел немного дальше по траншее.
Сенька опять облокотился о бруствер и стал смотреть на противоположный берег. Слышно было, как командиры долго высекали огонь — очевидно, не зажигался фитиль, — потом один из них спросил, который час.
— Тридцать пять второго.
Помолчали.
— Надо решение принимать. Через час будет поздно.
— Надо…
— Кого ж послать? У меня три человека всего. Два из них раненые, а Степанов… да что о нем говорить.
— А гранат сколько?
— Гранат хватит. С гаком хватит. Ящиков пять. Да бросать их надо умеючи… Нету Крутикова. А Степанов только полные штаны наделает.
Они долго молчали. Было видно только, как вспыхивают папиросы. Потом тот, что хромал, сказал:
— Значит… кому-то из нас. Или мне, или тебе.
— Куда тебе, с ногой-то…
— Не ногами же кидать. Руки здоровые. А ты левой и на десять метров не кинешь.
— Кину или не кину — другой вопрос, через час танки уже здесь будут.
И в подтверждение его слов за рекой опять заурчало.
Сенька пристально посмотрел в ту сторону, где урчало, ничего не увидел, собрал с бруствера гранаты, подтянул потуже ремень, расправил складки спереди, надел скатку через плечо и, засовывая гранаты в карман, подошел к командирам.
Где-то вдалеке пропел петух.
9
Первый танк неуверенно как-то вылез из-за полуобвалившейся хаты и, точно поколебавшись, идти дальше или не идти, медленно, переваливаясь с боку на бок, пополз к мосту. По нему никто не стрелял. Пушек в полку уже не было.
Танк медленно подполз к мосту. Остановился. Сделал три выстрела — снаряды разорвались где-то совсем недалеко, за спиной у Сеньки, — и пошел по настилу. Из-за хаты появился другой танк.
Сенька взял связку гранат и взвел центральную. Три другие связки лежали рядом на траве.
Танк медленно полз, громыхая гусеницами. Он был серый, и на боку у него был черный крест, обведенный белой краской. Рядом с крестом ярко-красным пятном выделялся какой-то нарисованный зверь с задранными лапами.
«Совсем как на картине, — вспомнил Сенька изображение танка, которое ему показывали, когда они еще в тылу были. — Вот там баки с горючим, там мотор… Первую, значит, под гусеницы, вторую в баки, а дальше…»
Сенька стал на одно колено. Другой ногой уперся в какой-то корень. Мешали ветки кустарника. Сенька осторожно отстранил их, потом взял связку гранат и проверил взвод.
Танк полз по мосту. Мост изгибался под ним, и, если б не грохот гусениц, вероятно, было бы слышно, как он скрипит.
Танк проехал три пролета. Осталось еще два. Сзади на мост въезжал уже другой. Третий полз по берегу.
Сенька посмотрел на небо — оно было чистое-чистое, без единого облачка, — на берег, на кусты, на ослепительно желтый песок у воды, стиснул зубы, размахнулся как можно сильнее и бросил связку прямо под гусеницы. Потом вторую… Потом встал во весь рост и бросил третью.
Гигантский клубок пламени взметнулся к небу.
С того берега застрочил пулемет.
Сенька припал к земле, нащупал рукой четвертую связку, взвел ее и тоже бросил. Она не долетела до моста, попала в воду. Громадный фонтан воды взвился к небу, и под Сенькой задрожала земля.
Танк горел, пуская клубы густого черного, как сажа, дыма. Какие-то люди бежали по мосту в обратную сторону. Второй танк пятился назад.
Сенька надвинул на брови пилотку и, согнувшись, побежал к видневшемуся сквозь сосенки белому домику.
Когда он подбегал уже к самому домику, сзади что-то оглушительно грохнуло. Сенька на бегу обернулся. Два пролета моста охвачены были огнем. Танка больше не было видно.
Клубящийся черный столб дыма медленно расползался по ослепительно голубому небу.
Рядовой Лютиков
Как-то ночью я возвращался с передовой. Устал невероятно. Мечтал о сне — больше ни о чем. Приду, думаю, даже ужинать не буду, сразу завалюсь… Но вышло не совсем так.
Спускаясь в овраг на берегу Волги, я еще издали заметил, что возле моей землянки что-то происходит. Человек десять-пятнадцать бойцов толпились около входа в блиндаж.
— Что тут у вас?
— Да заболел вроде один, — ответил кто-то из темноты.
— В санчасть отправить, значит, надо. Чего стоите? Пополнение, что ли?
— Пополнение.
Получали мы его тогда — дело происходило в Сталинграде в конце января сорок третьего года — не часто и не густо. Человек по пятнадцать-двадцать в неделю, моментально расхватываемых батальонами. Тут же в овраге, как раз против моей землянки, пополнению выдавали тулупы, валенки, теплые заячьи рукавицы, оружие и отправляли на передовую.
Кто-то тронул меня за локоть. Я обернулся: Терентьев, мой связной.
— Симулянт… — Терентьев всегда был всем недоволен, на все ворчал и всех осуждал. — Нажрался чего-то и в «ригу» поехал. Напачкал только.
— Ладно. Позови Приймака. А бойцов давайте-ка к штабу… А то подорветесь здесь на капсюлях. Живо…
Бойцы, ворча, поплелись к штабному блиндажу. У входа в землянку остался только больной. Он сидел на корточках, обхватив колени руками, и молчал, уставившись в землю.
— Что с тобой?
Он медленно поднял голову и ничего не сказал. Его опять стошнило.
— Заведи его в землянку, — сказал я. — А я в штаб и сейчас же назад. Приймаку скажи, чтобы градусник захватил.
Когда я вернулся из штаба, Приймак, фельдшер, сидел уже в землянке, и Терентьев поил его чаем.
— Ну, что у него?
— А бог его знает, — отхлебывая горячий чай, сказал Приймак. — Отравился, должно быть. Дай-ка градусник, орел.
Боец полез за пазуху и с трудом вытащил из-под всех своих гимнастерок и телогреек хрупкую стекляшку. Вид у него был плохой — лицо серое, небритое, губы сухие, спутанные черные волосы лезли из-под ушанки на глаза. На вид ему было лет двадцать пять, не больше.
Приймак глянул на градусник и встал.
— Тридцать восемь и пять. Пусть полежит пока… После посмотрим.
Боец тоже встал, придерживаясь рукой за койку.
— Давно заболел? — спросил я.
— С утра…
— А чем кормили?
— Горох… Консервы…
— А раньше болел?
— Да как сказать… Не очень.
Отвечал он односложно, тихим, глухим голосом, не глядя на нас.
— Что же на том берегу не сказал, что болен? — спросил Приймак.
Боец поднял глаза — черные, усталые, лишенные веселого блеска глаза ничем не интересовавшегося человека, — но ничего не сказал.
— Симулянт, одно слово, — пробурчал Терентьев, сгребая остатки сахару со стола в консервную банку. — Набил градусник, и все…
Приймак цыкнул на Терентьева:
— Много понимаешь ты в медицине, — и повернулся ко мне: — Консервы. Факт, что консервы… Пускай полежит денек…
Но Лютиков — так звали этого бойца — пролежал не денек, а целую неделю. Первые два дня лежал у меня — в блиндаж моих саперов угодила мина, и пришлось его чинить, — лежал молча, подложив мешок под голову и укрывшись до подбородка шинелью. Смотрел не мигая в потолок черными усталыми глазами. Почти не говорил, ничего не просил, не жаловался. Раза три, обычно после еды, его тошнило, и Терентьев, убирая за ним, без умолку ворчал и швырялся предметами. Потом Лютиков перешел во взводный блиндаж, и за иными делами я совсем забыл о его существовании. Напомнил мне о нем Черемных, наиболее грамотный из моих бойцов, исполнявший обязанности замполита.
— Отправили бы вы, товарищ старший лейтенант, куда-нибудь этого самого Лютикова. Работать не работает, и пользы от него никакой…
Помкомвзвода написал направление в госпиталь, но тут как раз подвернулась какая-то срочная работа, и Лютикова оставили сторожить блиндаж.
Прошло еще несколько дней. Во взводе у меня выбыло сразу три человека и осталось четыре, вместе с помкомвзводом. Командир взвода две недели уже как лежал в медсанбате. А работы как раз подвалило. Немцы разбили НП, и в одну ночь надо было его восстановить. Помкомвзвода, усатый, деловитый и сверхъестественно спокойный Казаковцев, пришел ко мне и говорит:
— Разрешите Лютикова на ночь взять. Майор велел в три наката НП делать и рельсами покрыть. Боюсь, не управимся.
— А он что, выздоровел?
— А бог его знает. Молчит все. Курить, правда, сегодня попросил. А раньше не курил. И обедать вставал.
— Что же, попробуйте.
Под утро я пошел посмотреть, как идут дела. Бойцы кончили укладку наката и засыпали его снегом. Казаковцев потирал руки:
— Управились-таки, товарищ инженер. В самый раз, в обрез. Через час уже светать будет.
Я спросил, как Лютиков. Казаковцев поморщился:
— Никак. Возьмет бревно, полсотни метров протащит и как паровоз дышит.
— Завтра же в санчасть отправьте.
На обратном пути мы зашли на КП третьего батальона — начался утренний обстрел. Решили пересидеть.
Комбат-три Никитин — здоровенный, краснолицый, в кубанке набекрень — распекал своего начальника штаба:
— Третий раз уже приказ приходит. Третий раз, понимаете? А ты хоть бы хны… Начальник штаба называется. Адъютант старший… Бумажки все пишешь, донесения… А думать кто будет? Я? Замполит? У нас и так работы хватает.
Начальник штаба — сутулый, длиннолицый, с красными от бессонницы глазами — молча сидел и рисовал какие-то крестики на полях газеты.
— Ты понимаешь, инженер, третий раз приказ приходит — пушку эту чертову подорвать. Под мостом. А он и в ус не дует… Бумажки все пишет. Я целый день на передовой. Крутиков тоже. А он сидит себе в тепле да по телефону только: «Обстановочку, обстановочку». Вот тебе и обстановочка… Дохнуть не дает пушка окаянная…
Пушка, о которой говорил Никитин, давно уже не давала ему покоя. Немцы втащили ее в бетонную трубу под железнодорожной насыпью и днем и ночью секли никитинский батальон с фланга. Подавить ее никак не удавалось — боеприпасов в полку было в обрез, а десяток выпущенных по ней снарядов не причинил ей никакого вреда. Сейчас Никитин вернулся от командира полка после основательной головомойки и не знал, на ком сорвать злость.
Никитин набросился на меня:
— Тоже инженер называется… В газетах про вас, саперов, всякие чудеса пишут — и то взорвали, и то подорвали, а на деле что? Землянки начальству копаете.
Он встал, выругался и зашагал по блиндажу.
— Набрал себе здоровых хлопцев и трясется над ними… Снимут три-четыре мины — и сейчас же домой.
Он остановился, сдвинув кубанку с одного уха на другое.
Поделиться книгой: