Сердечко мое (Анна Монс)

Анхен, прилежно и в какой-то степени искренне проливавшая слезы, жестоко обиделась. А она? Разве она не хранит нерушимую верность Петру Алексеевичу? Ну, конечно, она порою встречалась по старой памяти с Лефортом, но разве это могло считаться изменой? Право, за такие несправедливые слова Петр заслуживает того, чтобы она ему и впрямь изменила! Тем паче что он почему-то вновь увлекся государственными делами — выдумал какой-то очередной Азовский поход и более не заговаривает о браке!

После похорон Лефорта, столь пышных, что они сделали бы честь какому-нибудь иноземному курфюрсту, Петр снова вернулся в Воронеж. И хотя Анхен продолжала втихомолку лелеять мечты о том, как она отыщет человека, с кем можно было бы наставить рога русскому царю, внешне она вела себя как самая верная и преданная супруга. Ее письма изобиловали изъявлениями любви и желания как можно чаще получать от Петра весточки:

«Дай, государь, милостиво ведати о твоем государском многолетном здравии, чтобы мне, бедной, о твоем великом здравии всем сердцем обрадоваться!» Она хлопотала по просьбе Петра, который вовсе даже не скупился на послания «сердечку моему», достать несколько скляниц лечебной мази «цедреоли» и сетовала на то, что посылка будет идти долго: «Жаль, что у меня, убогой, крыльев нет, а если бы у меня были крылья, я бы тебе, милостивому государю, сама принесла цедреоль!» Заодно с двадцатью скляницами мази. Петру были посланы четыре цитрона и четыре апельсина, «чтобы государь кушал на здоровье». Однако нежнейшие заботы Анхен, которые трогали Петра до глубины души и возбуждали его любовь, перемежались в письмах «бедной» и «убогой» с весьма деловыми вопросами! Она была особа трезвомыслящая и судила здраво. Конечно, мечтать о троне совсем даже не вредно, однако мало ли что может случиться! Надобно и соломки подстелить на случай, если Петр вдруг да охладеет к ней. Надобно покрепче набить закрома!

«Благочестивый великий государь, царь Петр Алексеевич! — строчил секретарь под диктовку деловитой Анхен. — Многолетно здравствуй! Пожалуйста, не прогневайся, что об делах докучаю милости твоей. О чем, государь, я милости у тебя просила, и ты, государь, позволил приказать выписать из дворцовых сел волость мне; и человек твой, по твоему государеву указу, выписав, послал к тебе, государю, через почту; и о том твоего государева указа никак не учинено. Умилостивися, государь, царь Петр Алексеевич, для своего многолетнего здравия и для многолетнего здравия царевича Алексея Петровича, свой государев милостивый указ учини…» Для вящей убедительности Анхен собственноручно приписала: «Я прошу, мой милостивый государь и отец, не презри мою нижайшую просьбу, ради бога, пожалуй меня, твою покорную рабу до смерти. A.M.».

Все эти причитания и заклинания были не более как дань эпистолярной манере того времени и приличиям: и без того Петр с великой охотой исполнял все просьбы Анхен .и осыпал ее подарками. Поскольку ей не давал покоя подарок, полученный в свое время сыном Лефорта, Петр подарил и ей свой портрет. Однако бриллиантов в оправе оказалось «всего» на тысячу рублей, а не на полторы (Анхен моментально отнесла портрет к ювелиру и потребовала оценить бриллианты), и прекрасная дама затаила новую обиду на своего венценосного любовника… И тут же выпросила у него несколько имений с разными угодьями и ежегодный пенсион, а также для нее был построен в Немецкой слободе новый дом, сущий дворец!

Пользуясь своим влиянием на царя, Анхен бралась устраивать у него самые разные протекции, а в оплату того, что замолвит перед государем словечко, принимала (правда, не в собственные руки, а через мать) немалые взятки в виде драгоценностей. Она вмешивалась даже в дела внешней торговли!

Вернулся из похода Петр — и все увидели, что разлука с «Монсихой» (иначе ее не называли в народе!) ему впрок не пошла. Первое, что он сделал в январе нового, 1700 года, это приказал вывесить на всех воротах Москвы строгие объявления: всем мало-мальски зажиточным людям предписывалось зимою ходить в венгерских кафтанах или шубах, летом же в немецком платье; мало того — отныне ни одна русская девица не смела явиться перед царем на публичных праздниках в русском платье…

«Батюшки-светы! — восклицали люди. — Вовсе онеметился!»

В этом видели прямое — и пагубное! — влияние «Монсихи». А ей было все мало. Анхен желала влиять на царя как можно сильнее. Ее прихотливый, в самом деле ловкий, быстрый, цепкий ум томился от скуки. Страшно хотелось измыслить какую-нибудь новую авантюру — вроде той, которую они некогда блистательно провернули с Алексашкой — ах нет, с Александром Даниловичем Меншиковым! — или потом — с незабвенным Лефортом… В конце концов Анхен не в шутку заинтересовалась политикой. В доме у нее часто бывали иностранные дипломаты: каждый спешил оказать внимание фаворитке государя. И вот в 1702 году на Кукуе появился новый, только что прибывший в Россию посланник саксонского курфюрста и короля польского Августа господин Кенигсек.

При виде его у Анхен затрепетало сердце: именно так в ее представлении должен выглядеть настоящий мужчина! Ни грана грубости — одно изящество, обходительность, галантность, а каков внешне! Тихий голос, мягкий взор, чудные манеры, одежда выше всех похвал, приятная полнота, выразительные глаза… Как ей надоели мужчины, которые все подряд выглядели и выражались, как пьяные мушкетеры! И царя меж ними можно отличить только по росту!

Великаны ей тоже надоели. А Кенигсек был ростом невелик…

Анхен моментально забыла о том, что хотела выспросить у Кенигсека про польско-саксонскую политику, и стала отчаянно с ним кокетничать. Какое-то время посол крепился, однако счел, что в интересах своего короля было бы очень не вредно соблазнить фаворитку русского государя. Конечно, действовать надобно весьма осторожно, чтобы тайное не стало явным. Однако это вполне возможно. Никому и в голову не придет, что Анхен способна на измену. Она, как жена Цезаря, была вне подозрений!

Легковерность русских какое-то время служила отличным прикрытием любовникам, а Кенигсек и Анхен оказались в одной постели довольно быстро. Обоих снедало нетерпение: ее — чувственное, его — политическое… Как мужчина Кенигсек ничего особенного из себя не представлял, вот разве что ласков был как теленок. Но Анхен, которой осточертел неутомимый, как полковой жеребец, и столь же нежный Петр, была в совершенном восторге от саксонца. И, стремясь доказать свою страсть, немедленно подарила любовнику собственный портрет в оправе из драгоценных каменьев. Портрет был писан по заказу Петра, обрамлен камнями на его деньги и готовился в подарок именно ему, однако в угаре страсти Анхен как-то позабыла об этом, словно о незначащей мелочи.

Под прикрытием вдовы Монс эта связь продолжалась в полной тайне от всех. Петр раз или два встречал Кенигсека в доме Анхен, однако ему и в голову не могло взбрести, что ее привлекает в саксонском посланнике нечто большее, чем возможность поболтать об обычаях иноземных дворов и новых фасонах платьев. В государевой постели Анхен искусно изображала прежнюю любовь, и на нее сыпались новые подарки, в числе которых было и село Дудино в Козельском уезде — 195 дворов со всеми угодьями!

Неведомо, сколько протянулась бы эта история, не отправься Кенигсек вместе с Петром на осаду Шлиссельбурга да не оступись, проходя по скользкому мостику над ручьем.

Гром грянул незамедлительно. Анхен, ее мать и сестрица Модеста Балк (русские гораздо чаще называли ее Матреною) — пособницы преступных любовников — были заперты в собственном доме и отданы под строгий надзор Федора Юрьевича Ромодановского, ведавшего всеми мастерами пыточных дел. Дамам было запрещено выходить даже в кирху, и в доме воцарилось глубочайшее уныние. Анхен осыпала Петра страстными, молящими письмами, однако вскоре стало известно, что письма те даже не велено передавать государю. Тогда Анхен пустилась на новую авантюру. С помощью матери, по отношению к которой строгости надзора были ослаблены, она стала общаться со знахарками и ворожейками. В доме появились гадальные тетради, рецепты приворотов, колдовства, списки чародейных перстней и всего такого прочего. Ради возвращения благосклонности Петра была задействована самая тяжелая артиллерия — колдовство.

В какой-нибудь просвещенной Франции или тем паче в истово-религиозной Испании красавица Анхен за такие дела живо угодила бы на костер, но Петр, до которого дошли обвинения, велел процесса над новоявленными колдуньями не начинать. Впрочем, потеря нового роскошного дворца, который отобрали у Монсов и отдали под анатомический театр, потеря усадеб и деревень и без того была тяжким ударом для Анхен. Драгоценности почти все были ей оставлены, кроме того самого портрета Петра, оправа которого показалась ей некогда столь дешевой…

Не скоро смирилась Анхен с тем, что любовь царя для нее потеряна навеки, что теперь она никто. Но вот настал 1706 год, и сестрам Монс вышло некоторое послабление. Их начали выпускать в кирху, и однажды Анхен подумала, что, пожалуй, все для нее могло сложиться куда хуже. Положа руку на сердце, в глубине души она даже радовалась, что избавилась от тягостной страсти русского царя! Все равно он никогда не женился бы на ней. А годы сделали Анхен поспокойней. Когда-то она презирала отца за стремление непременно пристроить ее замуж за хорошего человека. Теперь она только об этом и мечтала, тем паче что такой человек уже замаячил на ее горизонте.

Анхен умудрилась сохранить свою красоту, которая действовала на мужчин словно вино. И очередной глоток этого вина невзначай хлебнул прусский посланник Георг Иоганн фон Кейзерлинг. Именно его ходатайству была обязана Анхен тем, что ей разрешили посещать кирху. Он хлопотал о ее полном освобождении и не побоялся заявить Петру, что желает взять Анхен за себя замуж.

И тут на сцену вновь вышел — нет, выскочил! — тот человек, благодаря которому Анхен, строго говоря, и попала в постель Петра. То есть Алексашка Меншиков.

Вся штука в том, что друг Петруша очень долго зализывал сердечные раны, нанесенные Анхен. И хотя Алексашка умудрился утешить его, подложив ему в постель новую пылкую красавицу по имени Марта Скавронская, он опасался, что старая любовь может вспыхнуть сызнова, стоит Петру только увидеть ту, которой он отдал столько душевных сил и которая некогда значила для него так много, что даже могла бы стать государыней всея Руси. Допустить возвращение Анхен было нельзя: ведь она оказалась неблагодарной тварью и ничем не вознаградила Алексашку за то, что он некогда лишил ее невинности. Алексашка не имел никакого влияния на Анхен, а между тем Марта Скавронская стала послушной игрушкой в его руках. Значит, именно она должна и впредь оставаться при Петре!

Однако Кейзерлинг не унимался. Он был рыцарем по духу, это раз, а во-вторых, в глубине души ненавидел всех русских вообще и их нелепого царя — в частности. Он положил себе непременно спасти Анхен и непременно жениться на ней.

Кейзерлинг отправился в действующую армию — это был июль 1707 года, война со Швецией в полном разгаре — и вновь приступил к Петру с просьбами разрешить брак с Анхен.

Петр пожал плечами:

— Когда-то я и сам намеревался жениться на ней, но она вами прельщена и развращена, так что я ни о ней, ни о ее родственниках ничего ни слышать, ни знать не хочу!

А неугомонный Алексашка не преминул подлить масла в огонь:

— Девка Монс — подлая шлюха! Я сам с ней развратничал столько же, сколь и ты!

Ну это было слишком сильно сказано, поскольку Алексашка «развратничал» с Анхен всего лишь раз, но рыцарь Кейзерлинг взбеленился и полез в драку. Петр и Алексашка спустили его с лестницы и остались в уверенности, что теперь-то пруссак успокоится.

Однако пруссак оказался редкостно упрям. Надо отдать должное Анхен: она подогревала его чувства, как могла, понимая, что это ее последнее спасение. И немало тех приворотных зелий, которые некогда настаивались для Петра, были преподнесены Георгу Иоганну. А впрочем, Кейзерлинг и без всяких зелий был сентиментален, упрям, благороден — Анхен повезло куда больше, чем она того заслуживала! И он все же переупрямил своих противников: в 1711 году получил-таки разрешение на брак с «девицей Монс»!

В это время отношения Петра и Марты Скавронской (она уже звалась Екатериной Алексеевной) стали настолько прочными, что никакие прежние привязанности не могли их разрушить. Поэтому неугомонный Алексашка немного поуспокоился и махнул рукой на Анхен.

Увы, спустя полгода после свадьбы посланник Кейзерлинг умер по пути в Берлин, куда был вызван своим правительством.

Анхен, получив это известие, не пролила ни единой слезы. Честно говоря, некогда было! Следовало немедленно закрепить за собой наследство супруга. Почти одновременно с новостью о смерти мужа Анхен узнала, что на все имущество Кейзерлинга в Курляндии и Пруссии намерен наложить лапу его двоюродный брат, ландмаршал прусского двора.

Анхен мгновенно развила бурную деятельность. Первым делом она написала брату своему Виллиму, который в это время носил звание генерал-адъютанта и состоял при Петре (!), питавшем какую-то поистине роковую привязанность к членам семейства Монс. Виллим из очаровательного (сущий Купидон!) ребенка превратился в обворожительного молодого человека, обладавшего поистине бесовским обаянием. Государь к нему весьма благоволил, а уж государыня-то Екатерина Алексеевна!..

«Любезный, от всего сердца любимый братец! — писала Анхен. — Желаю, чтобы мое печальное письмо застало тебя в добром здравии; что до меня с матушкой, то мы то хвораем, то здоровы; нет конца моей печали на этом свете; не знаю, чем и утешиться…» После этих жалоб она попросила брата привезти вещи и деньги ее мужа в Москву, «потому что лучше, когда они у меня, чем у чужих людей».

С тех пор письма так и посыпались на Виллима. Писала Анхен, писала мать, писала Модеста-Матрена: «Прошу тебя, делай все в пользу Анны. Не упускай время! Видно, ты не очень-то заботишься о данном тебе поручении, за что и будешь отвечать перед сестрой».

Наконец-то хлопоты Виллима, а главное, самой Анхен возымели успех. Наследство, ради которого она даже сорвалась съездить в Курляндию и Пруссию, было получено. Однако Анхен порадовалась этому лишь вскользь, потому что и голова, и сердце ее были заняты другим. «Другое» была пылкая любовь к молодому шведскому капитану фон Миллеру.

Он был из тех шведов, которых взяли в плен под Лесной и привезли затем на жительство в Москву. Фон Миллер поселился в Иноземной слободе — и несколько перезрелая красавица Анхен задумала новую авантюру: решила непременно выйти за него замуж. Для усиления воздействия своей красоты, на которую все более разрушительное воздействие оказывало неумолимое время, она не скупилась на подарки возлюбленному. Дарила ему камзолы, шитые золотом и серебром, серебряную посуду, ну и деньги, деньги, деньги…

Эта любовь поглотила ее настолько, что, внезапно заболев и ощутив приближение смерти, Анхен почти все свои богатства завещала возлюбленному капитану. А богатства, между Прочим, остались немалые: только драгоценностей в ее шкатулках хранилось почти на шесть тысяч рублей — сумма по тем временам огромная!

Повезло капитану, что он вызвал к себе такую любовь! Впрочем, сам фон Миллер, человек циничный и разочарованный, втихомолку думал, что повезло ему как раз в том, что перед Анхен наконец появилась достойная соперница — по имени Смерть — и успешно разрушила ее последнюю брачную авантюру.