Гибель Карфагена

Разумеется, Гермон незамедлительно принял Фегора. В нескольких словах шпион изложил престарелому патрицию Карфагена все: и то, что вернулся изгнанный в Тир Хирам, и то, что это он, Хирам, совершил ужасное святотатство, освободив обреченную на жертву Ваалу-Молоху этрусскую девушку, и то, что вчера вечером Хирам был во дворце Гермона: кто-то из слуг впустил его в покои Офир.

Трудно представить себе, какое впечатление произвело все это на властного гордого старика, и без того ненавидевшего Хирама.

Гермону не стоило труда узнать, что утром его приемная дочь отправилась на прогулку и только сейчас вернулась домой. Патриций, прежде чем объясниться с Офир, решил допросить любимую рабыню Офир как соучастницу и посредницу в сношениях с Хирамом. Трепещущую рабыню привели в залу, где были только Гермон, Фегор и чудовищных размеров негр, более походивший не на человека, а на исполинскую человекообразную обезьяну.

Увидев негра, державшего в руках огромную плетку и зверски скалившего зубы, девушка задрожала всем телом.

– Где твоя госпожа? – спросил ее старик Гермон.

– В своих покоях, господин.

– Она выходила из дому и брала тебя с собой? Где же вы были?

– Гуляли по городу.

– А потом?

– Госпожа пожелала покататься в лодке.

– Гур! Помоги ей разговориться! – обернулся Гермон к негру.

Негр взмахнул рукой, и плетка впилась в обнаженное плечо девушки.

Рабыня закричала истошным голосом.

– Ну? Говори!

– Госпожа посетила какой-то тирский корабль. Она хотела там купить… купила несколько почтовых голубей. Потом… Потом она привела в дом новую рабыню.

Гермон обратился к Фегору, с дьявольской улыбкой наблюдавшему картину истязаний.

– Что за прихоти? Дом и без того полон челяди, а Офир покупает какую-то новую рабыню? Сейчас Гур своим кнутом развяжет язык обеим сразу.

– Нет, нет! – вскричал обеспокоенный Фегор. – Новая рабыня ничего не знает. С ней совсем другое дело. Но, право, твой Гур только гладит, а не бьет.

Гур, уже давно нетерпеливо вертевший в руках рукоять кнута, с каким-то сладострастием взмахнул орудием пытки, и удар за ударом посыпались на плечи и грудь рабыни Офир.

– Говори! Все выкладывай! – кричал на несчастную Гермон. – Офир разговаривала с кем-нибудь на тирском судне? Зачем она купила новую рабыню?

Захлебываясь слезами, дрожа всем телом и с ужасом глядя на палача, девушка, стуча зубами, сказала, что Офир оставалась на тирском судне совсем недолго, а на борт гемиолы поднялась одна, оставив всю свиту внизу, в шлюпке. Да, Офир разговаривала с капитаном гемиолы. Но никто из свиты ничего не слышал.

– Убей меня, но я ничего больше не знаю! – кричала молодая рабыня, сторонясь от вновь взвившейся над плечами плетки.

Гермон видел, что от перепуганной до смерти рабыни больше ничего не добьешься.

– Уведи ее, – кивнул он палачу. Потом, обратившись к Фегору, сказал:

– Теперь пойдем к моей приемной дочери. Постой. Сумеешь ты спустить в море, привязав, понятно, камень на шею, одну женщину? Я говорю о новой рабыне, которую привела Офир.

– Отдай ее мне, и она исчезнет! – шагнул вперед Фегор.

– Ну так следуй за мной!

Разгневанный старик поднялся на верхний этаж, где находились покои Офир.

– Кто там? Это ты, отец? – откликнулся за дверью серебристый голос Офир. – Войди, для тебя двери всегда открыты.

Старик перешагнул порог. Фегор, крадучись, словно кошка, прошмыгнул за ним. Увидев его, Офир нахмурила свои красивые брови.

– Я не знала, что ты не один, отец.

– Со мной Фегор. Ты его знаешь. Он и раньше бывал в моем доме.

– Да, знаю, – холодно ответила девушка. – Но что заставило тебя вводить чужого в гинекей?

Удар попал в цель: у карфагенян, как и у финикийцев, порог гинекея, женской половины дома, мог переступить только свой, но не посторонний. И Гермону, члену Совета Ста Четырех, более чем кому-либо было непростительно нарушать обычай. Но отступать было поздно. Старик начал допытываться у приемной дочери, где ее новая рабыня.

– Увидишь ее, но не сейчас! – ответила Офир. – Не забывай, отец, – мне очень неприятно напоминать это тебе, что у меня мое собственное имущество и мои рабы – не твои.

Опять гордый старик понес поражение: законы Карфагена действительно не давали ему права распоряжаться собственностью приемной дочери…

– Где ты была? Зачем ты ездила на гемиолу в торговый порт? Что ты там делала?

– А! Какой-то подлый негодяй уже успел донести тебе! – вспыхнула девушка. – Но ты забываешь, отец, что я взрослый человек и ни перед кем не обязана давать отчета в своих поступках. Даже перед тобой.

– У тебя было свидание с изгнанником! Ты говорила с Хирамом, с тем, кто нарушил распоряжение Совета Ста Четырех и совершил святотатство! – закричал старик вне себя от гнева. – Хорошо! Ты дашь ответ тому, кто через два дня станет твоим мужем и господином, Тсоуру. А Хирам… Посмотрим, что он скажет, когда вместе со своей гемиолой и всеми своими приспешниками очутится на дне морском. Пойдем отсюда, Фегор! Я доложу это дело Совету.

И Гермон, чуть не таща за собой шпиона, покинул покои строптивой приемной дочери.

Едва затихли шаги, как Офир бросилась в маленькую боковую комнатку, где при появлении Гермона она спрятала «новую рабыню», то есть Фульвию.

– Скорее, скорее! – шептала Офир. – Ты все слышала. Хираму грозит страшная опасность. Придумай что-нибудь. Его надо, надо спасти. У меня в голове туман, я не знаю, что делать.

– Госпожа, ты забыла о крылатых гонцах, почтовых голубях, которых ты взяла сегодня на гемиоле. Они донесут весть об опасности на гемиолу и надежнее и быстрее, чем кто-нибудь из твоих рабов, – ответила Фульвия.

VI. МОРСКОЙ БОЙ

Крылатые гонцы достигли своей цели: в сумраке наступившего вечера инстинкт позволил им безошибочно отыскать гемиолу, и они опустились на ее палубу. Разумеется, их заметили, и Хирам поспешил прочесть пришедшие письма.

– Сидон! – воскликнул он, обращаясь к повсюду следовавшему за ним верному гортатору. – Сидон! Нам сообщают, что Совет Ста Четырех знает, кто я такой. Через несколько минут нам, быть может, даже придется драться.

– Сначала попробуем уйти, господин. Товары уже распроданы, гемиола готова в путь. Гребцы только ждут сигнала. И, насколько я могу судить, военные галеры Карфагена еще ничего не предпринимают против нас. Выход из порта свободен.

– Так в путь! И если понадобится, мы силой проложим себе дорогу.

– А это что? Видишь?

Проклятье сорвалось с уст гортатора: стоявшая отдельно эскадра военных судов Карфагена метрах в трехстах от того места, где бросила якорь гемиола, вдруг ожила: заскрипели цепи, поднимая якоря, на реях показались матросы, распускавшие паруса, зашевелились, словно ноги сороконожек, длинные и гибкие весла.

– Да, господин, враг готовится к нападению. Посмотрим, как дерутся наемники Карфагена. Наши «вороны» готовы.

И гортатор показал на оригинальную конструкцию, введенную римлянами в практику морского боя всего за несколько лет до этого, – откидные мостики, с которых стрелки могли обстреливать из луков, а также сбрасывать на палубы вражеских судов тяжести.

– Готово! – прозвучал голос одного из нумидийцев. И легкая гемиола тронулась в путь. Почти одновременно наперерез ей двинулись двенадцать карфагенских галер.

– Стой! Суши весла! Именем Совета Ста Четырех! – донеслось в этот момент с ближайшей триремы.

И Хирам, и Сидон без труда узнали голос: это кричал Фегор.

Трирема, вылетевшая далеко вперед от поспешивших за нею других судов, едва не протаранила гемиолу. Но гемиола была подвижнее, и ею правили твердые руки привычных к бою моряков: она изменила свой курс, стрелой скользнула вдоль бортов тяжелого боевого судна, избежав опасности абордажа.

– Привет тебе, шпион Совета Ста Четырех! – крикнул вызывающе Хирам. – Где ты, храбрец, умеющий нырять так искусно?

Но Фегора не было видно. Зато на мгновение показался гортатор галеры, и тяжелый метательный топор Хирама по летел со страшной силой, разбив вдребезги и блестящий шлем, и голову наемника. Галера, на палубе которой воцарилось замешательство, приостановилась. С нее посыпался дождь горящих стрел, которые обычно применялись для того, чтобы вызвать пожар на неприятельском судне, но только одна или две попали в борт гемиолы, и их, конечно, тут же сбили шестами, так что они не причинили смелому, увертливому суденышку ни малейшего вреда.

– «Акациум!» – предупредил гортатора Хирам, показывая на средней величины быстроходное судно, пытавшееся загородить дорогу гемиоле.

– Вижу, господин. Эти глупцы слишком мешкотны, они не ожидали, что мы сможем развить такую скорость. Они хотели бы повернуться к нам носом. Так. Держись, идем на таран!

И гемиола, чуть изменив курс, врезалась острым носом в борт судна, неосторожно подставившего свое длинное тело. Послышался треск дерева, раздались отчаянные крики людей, сбитых с ног и падающих в морские волны. Разрезанный пополам, словно ударом топора, «Акаций» погиб, но не смог помешать мчавшейся на морской простор, на волю гемиоле.

– Греби, греби! Сильней! Чаще! – кричал гортатор нумидийским гребцам. – Еще! Еще раз!

И гемиола, словно огромная морская птица, влетела в канал, ведущий в море, раньше, чем к этому месту подоспели грозные триремы и квинкеремы. А через несколько минут она уже вышла в открытое море.

Но до спасения было еще далеко: зоркий глаз Хирама обнаружил, что и неприятель не дремлет. По крайней мере, одна большая галера успела вылететь в море сейчас же следом за убегающим судном и гналась за ним неотступно. На стороне гемиолы была большая подвижность, увертливость, но зато карфагенская галера с колоссальным количеством гребцов имела преимущество в быстроте хода.

С эскадры карфагенян с напряженным вниманием следили за ходом погони. Дозорные выкрикивали каждое мгновение, оповещая о той или другой эволюции обоих судов.

– Гемиола остановилась! – кричали они.

– Ага, сдается! Не ушла! Преступников ждет ужаснейшая казнь!

– Квинкерема подходит, подходит! Берет на абордаж!

– Кажется, гемиола взята, взята! Слава Карфагену! Слава Совету Ста Четырех!

Горит! Горит! Оба судна горят! На помощь!

И потом прозвучал полный недоумения голос:

– Галера горит! Гемиола уходит! Уходит, убегает!

В самом деле, и на этот раз боевое счастье не изменило смелому: видя, что у врага многократное преимущество в силе и скорости, Хирам позволил галере сцепиться с гемиолой, но встретил врага стрелами и мечами, а потом, пользуясь моментом замешательства, бросил на борт галеры десятки горшков с горящей смолой. Судно вспыхнуло, как факел… Та же участь грозила постигнуть и гемиолу, но нумидийцы не теряли ни мгновения и, обрубив абордажные крюки, вовремя оттолкнулись от запылавшего, как костер, вражеского судна.

Тем временем вся эскадра карфагенян, судно за судном, втянулась в канал и вышла в море, спеша на помощь горящей галере. Не дожидаясь ее подхода к месту катастрофы, гемиола помчалась вдаль.

Опускалась ночь. На небе тускло замерцали звезды. Воздух был словно напоен зноем, и мертвая зыбь катила свои короткие сердитые волны. Время от времени от берегов Африки в глубь моря уносились яростные порывы ветра, предвещающего близкий ураган. Всю ночь гемиола носилась по бурному морю, стараясь уйти от эскадры карфагенян, вышедшей в море для того, чтобы нагнать и уничтожить ее.

Иногда суденышку удавалось скрыться от врагов, но галеры были быстрее ее, и ночь была слишком светлая, так что гортатор, вглядываясь в ту сторону, где полупрозрачное небо сливалось с темным морем, прикасался к плечу Хирама и говорил:

– Опять они! Ты видишь, господин, их огни?

Потом настал день. Казалось, буря разыграется и перерастет в настоящий ураган. Небо было бледное, воздух все так же был пронизан тончайшей пылью Сахары, волны бежали с плеском и стоном, и над их седыми гребнями с жалобным криком носились буревестники. Но зато даже зоркий глаз старого гортатора не различал уже на горизонте силуэты преследующих судов: гемиола спаслась.

К полудню погода улучшилась. Ветер поутих, небо очистилось, и только море все не хотело успокоиться, да чайки по-прежнему метались над бушующими волнами.

Но боясь преследования, Хирам все же пока не решался приближаться к берегам в предположении, что там можно наткнуться на сторожевые суда карфагенян, и только к вечеру следующего дня гемиола проскользнула в воды Уттики, родной сестры Карфагена.

Здесь берег был Хираму знаком с детства. Он знал тут каждый куст, каждое дерево, каждый камень, и ему вовсе нетрудно было определить, где находится вилла Гермона, тот самый загородный дворец гордого главы Совета Ста Четырех, где в следующую ночь должны были начаться свадебные пиры жениха – Тсоура и невесты – Офир.

Не было никаких сомнении в том, что жилище Гермона охраняли не отряды воинов, но, по крайней мере, вооруженные слуги, и об открытом нападении нечего было и думать. Поэтому Хирам пошел на военную хитрость: оставив гемиолу в небольшой бухточке, где ее навряд ли заметили бы в ближайшее время, он поплыл в шлюпке к украшенному разноцветными огнями дворцу Гермона, предварительно переодевшись в привычное одеяние наемников Карфагена, иберийцев.

Ему казалось, что в таком наряде никто не узнает в нем верного соратника Ганнибала и грозу римлян. Понятно, что так же нарядились и все сопровождавшие Хирама воины.

Шлюпка, которую грозное море, казалось, готово было разнести в щепы яростно мечущимися волнами, подошла к самому берегу, и тогда сидевшие в ней люди, по данному Хирамом знаку, принялись кричать изо всех сил:

– На помощь! Погибаем! Тонем! На помощь воинам Карфагена!

Скоро их крики услышали на берегу. Толпа рабов Гермона высыпала из виллы и при свете факелов стала перекликаться с мнимыми утопающими.

– Лодку сносит течение. Бросай веревки! Тащи на берег! – командовал Хирам.

Четверть часа спустя весь экипаж шлюпки был уже на берегу, среди людей Гермона, да и шлюпку вытянули на берег, подальше от линии прибоя, но, по указанию Хирама, поставили так, что в любой момент, если потребуется, ее можно было легко спустить на воду.

– Кто вы? Как вы сюда попали? Ответьте, мне надо доложить моему господину, великому Гермону! – обратился к якобы спасенным сановитый седовласый раб, игравший на вилле Гермона роль мажордома.

– Мы, иберийцы по рождению, состоим на службе великой Карфагенской республики, – отвечал Хирам. – Мы плыли, придерживаясь берега, в Карфаген, поскольку получили приказ пополнить собою гарнизон города, но ветром нас унесло в открытое море. Просим приютить нас на одну ночь, потому что, как только утихнет буря, мы должны продолжить свое плавание. Кусок хлеба для людей и какой-нибудь угол для ночлега – вот и все, что нам нужно.

– У моего господина сегодня радостный день, – напыщенно ответил мажордом. – Его приемная дочь сочетается браком с Тсоуром, карфагенским патрицием; в доме моего господина, великого Гермона, хватит и еды, и пития на сотню непредвиденных гостей, а дворец может приютить несколько сот человек. Подождите, я доложу о вас.

Мажордом пропал, но через несколько минут появился снова.

VII. ПОХИЩЕНИЕ

– Мой господин повелел мне приветствовать в вас своих гостей и друзей! Гермон ждет, что вы, слуги Карфагена, примете участие в нашем празднике, в свадебном пире, – объявил воинам мажордом. – Следуйте за мной, храбрые воины. Я укажу вам ваши места!

Хирам и его люди не заставили себя долго упрашивать, и мажордом провел их в обширную залу, уставленную длинными столами и заполненную гостями Гермона, слугами, рабами, музыкантами.

Прибытие небольшой группы пришельцев прошло почти незамеченным: пир был в полном разгаре, каждый заботился в этой пестрой и шумной толпе только о себе, стараясь найти место поудобнее и выбрать куски жареного и вареного мяса, фрукты и вино повкуснее. К тому же, целый оркестр музыкантов, по большей части рабов из Греции, наполнял обширную залу звоном струн и звуками флейт, приковывая к себе всеобщее внимание.

Все веселились на этом пиршестве. Только та, в честь которой было устроено празднество, – только Офир, бледная как полотно, сидела по правую руку Гермона, печально оглядываясь прекрасными, но усталыми очами вокруг, и по временам ее рука нащупывала спрятанный на груди кинжал:

карфагенянка была намерена сдержать данное любимому человеку слово и умереть от собственной руки.

Рядом с нею находилась девушка, столь же красивая, как и невеста Тсоруа, и, пожалуй, такая же бледная; это была рабыня, этруска Фульвия.

Но Фульвия не сидела неподвижно, как Офир: она словно ждала чего-то, искала кого-то в пестрой и крикливой толпе пирующих. И вот ее ищущий взгляд на мгновение скрестился со взором Хирама, которого было не узнать в костюме иберийского воина. Широко раскрылись глаза девушки, на ее щеках вспыхнул румянец, – она узнала Хирама.