1939
Савойя
155. «По тихим плитам крепостного плаца…»
По тихим плитам крепостного плаца Разводят незнакомых часовых. Сказать о возрасте? Уж сны не снятся А книжка — с адресами неживых. Стоят, не шелохнутся часовые. Друзья редеют, и молчит беда. Из слов остались самые простые: Забота, воздух, дерево, вода. На мир гляжу еще благоговейней — Уж нет меня. Покоя тоже нет — Чужое горе липнет, как репейник, И я не в силах дать ему ответ. Хожу, твержу, ищу такое слово, Чтоб выразить всю тишину, всю боль Чужого мне, родного часового С младенчества затверженный пароль. 1939
156. «Есть перед боем час — всё выжидает…»
Есть перед боем час — всё выжидает: Винтовки, кочки, мокрая трава. И человек невольно вспоминает Разрозненные, темные слова. Хозяин жизни, он обводит взором Свой трижды восхитительный надел, Всё, что вчера еще казалось вздором, Что второпях он будто проглядел. Как жизнь недожита! Добро какое! Пора идти. А может, не пора?.. Еще цветут горячие левкои. Они цвели… Вчера… Позавчера… 1939
157. «Всё простота: стекольные осколки…»
Всё простота: стекольные осколки, Жар августа и духота карболки, Как очищают от врага дорогу, Как отнимают руку или ногу. Умом мы жили и пустой усмешкой, Не знали, что закончим перебежкой, Что хрупки руки и гора поката, Что договаривает всё граната. Редеет жизнь, и утром на постое Припоминаешь самое простое: Не ревность, не заносчивую славу — Песочницу, младенчества забаву. Распались формы, а песок горячий Ни горести не знает, ни удачи. Осталась жизни только сердцевина: Тепло руки и синий дым овина, Луга туманные и зелень бука, Высокая военная порука — Не выдать друга, не отдать без боя Ни детства, ни последнего покоя. 1939
158. «О той надежде, что зову я вещей…»
О той надежде, что зову я вещей, О вспугнутой, заплаканной весне, О том, как зайчик солнечный трепещет На исцарапанной ногтем стене. (В Испании я видел, средь развалин Рожала женщина, в тоске крича, И только бабочки ночные знали, Зачем горит оплывшая свеча.) О горе и о молодости мира, О том, как просто вытекает кровь, Как новый город в Заполярье вырос И в нем стихи писали про любовь, О трудном мужестве, о грубой стуже, Как отбивает четверти беда, Как сердцу отвечают крики ружей И как молчат пустые города, Как оживают мертвые маслины, Как мечутся и гибнут облака И как сжимает ком покорной глины Неопытная детская рука. 1939
159. НА МИТИНГЕ
Судеб раздельных немота и сирость, Скопление разрозненных обид, — Не человек, но отрочество мира Руками и сердцами говорит. Надежду видел я, и, розы тоньше, Как мягкий воск, послушная руке, Она рождалась в кулаке поденщиц И сгустком крови билась на древке. 1939
Париж
160. «Ты тронул ветку, ветка зашумела…»
Ты тронул ветку, ветка зашумела. Зеленый сон, как молодость, наивен. Утешить человека может мелочь: Шум листьев или летом светлый ливень, Когда, омыт, оплакан и закапан, Мир ясен — весь в одной повисшей капле, Когда доносится горячий запах Цветов, что прежде никогда не пахли. … Я знаю всё — годов проломы, бреши, Крутых дорог бесчисленные петли. Нет, человека нелегко утешить! И всё же я скажу про дождь, про ветви. Мы победим. За нас вся свежесть мира, Все жилы, все побеги, все подростки, Всё это небо синее — на вырост, Как мальчика веселая матроска, За нас все звуки, все цвета, все формы, И дети, что, смеясь, кидают мячик, И птицы изумительное горло, И слезы простодушные рыбачек. 1939
161. «Бомбы осколок. Расщеплены двери…»
Бомбы осколок. Расщеплены двери. Всё перепуталось — боги и звери. Груди рассечены, крылья отбиты. Праздно зияют глазные орбиты. Ломкий, истерзанный, раненый камень Невыносим и назойлив, как память. (Что в нас от смутного детства осталось, Если не эта бесцельная жалость?) В полуразрушенном брошенном зале Беженцы с севера заночевали. Средь молчаливых торжественных статуй Стонут старухи и плачут ребята. Нимф и кентавров забытая драма — Только холодный поверженный мрамор. Но не отвяжется и не покинет Белая рана убитой богини. Грудь обнажив в простоте совершенства, Женщина бережно кормит младенца. Что ей ваятели? Созданы ею Хрупкие руки и нежная шея. Чмокают губы, и звук этот детский Нов и невнятен в высокой мертвецкой. 1939
162. ДЫХАНИЕ
Мальчика игрушечный кораблик Уплывает в розовую ночь, Если паруса его ослабли, Может им дыхание помочь, То, что домогается и клянчит, На морозе обретает цвет, Одолеть не может одуванчик И в минуту облетает свет, То, что крепче мрамора победы, Хрупкое, не хочет уступать, О котором бредит напоследок Зеркала нетронутая гладь. 1939
163. «Самоубийцею в ущелье…»
Самоубийцею в ущелье С горы кидается поток, Ломает вековые ели И сносит камни, как песок. Скорей бы вниз! И дни и ночи, Не зная мира языка, Грозит, упорствует, грохочет. Так начинается река, Чтоб после плавно и лениво Качать рыбацкие челны И отражать то трепет ивы, То башен вековые сны. Закончится и наше время Среди лазоревых земель, Где садовод лелеет семя И мать качает колыбель, Где летний день глубок и долог, Где сердце тишиной полно И где с руки усталый голубь Клюет пшеничное зерно. 1939
164. У ПРИЕМНИКА
Был скверный день, ни отдыха, ни мира, Угроз томительная хрипота, Всё бешенство огромного эфира, Не тот обет, и жалоба не та. А во дворе, средь кошек и пеленок, Приемника перебивая вой, Кричал уродливый, больной ребенок, О стену бился рыжей головой, Потом ребенка женщина чесала, И, материнской гордостью полна, Она его красавцем называла, И вправду любовалась им она. Не зря я слепоту зову находкой. Тоску зажать, как мертвого птенца, Пройти своей привычною походкой От детских клятв до точки — до свинца. 1939
165. «Я должен вспомнить — это было…»
Я должен вспомнить — это было: Играли в прятки облака, Лениво теплая кобыла Выхаживала сосунка, Кричали вечером мальчишки, Дожди поили резеду, И мы влюблялись понаслышке В чужую трудную беду. Как годы обернулись в даты? И почему в горячий день Пошли небритые солдаты Из ошалевших деревень? Живи хоть час на полустанке, Хоть от свистка и до свистка. Оливой прикрывали танки В Испании. Опять тоска. Опять несносная тревога Кричит над городом ночным. Друзья, перед такой дорогой Присядем малость, помолчим, Припомним всё, как домочадцы, — Ту резеду и те дожди, Чтоб не понять, не догадаться, Какое горе впереди. 1939
166. ВЕРНОСТЬ
Верность — прямо дорога без петель, Верность — зрелой души добродетель, Верность — августа слава и дым, Зной, его не понять молодым, Верность — вместе под пули ходили, Вместе верных друзей хоронили. Грусть и мужество — не расскажу. Верность хлебу и верность ножу, Верность смерти и верность обидам, Бреда сердца не вспомню, не выдам. В сердце целься! Пройдут по тебе Верность сердцу и верность судьбе. 1939
167. В ЯНВАРЕ 1939
В сырую ночь ветра точили скалы. Испания, доспехи волоча, На север шла. И до утра кричала Труба помешанного трубача. Бойцы из боя выводили пушки. Крестьяне гнали одуревший скот. А детвора несла свои игрушки, И был у куклы перекошен рот. Рожали в поле, пеленали мукой И дальше шли, чтоб стоя умереть. Костры еще горели — пред разлукой, Трубы еще не замирала медь. Что может быть печальней и чудесней — Рука еще сжимала горсть земли. В ту ночь от слов освобождались песни И шли деревни, будто корабли. 1939
168. ПОСЛЕ…
Проснусь, и сразу: не увижу я Ее, горячую и рыжую, Ее, сухую, молчаливую, Одну под низкою оливою, Не улыбнется мне приветливо Дорога розовыми петлями, Я не увижу горю почести, Заботливость и одиночество, Куэнку с красными обвалами И белую до рези Малагу, Ее тоску великодушную, Июль с игрушечными пушками, Мадрид, что прикрывал ладонями Детей последнюю бессонницу. 1939
169. «Бои забудутся, и вечер щедрый…»
Бои забудутся, и вечер щедрый Земные обласкает борозды, И будет человек справлять у Эбро Обыкновенные свои труды. Всё зарастет — развалины и память, Зола олив не скажет об огне, И не обмолвится могильный камень О розовом потерянном зерне. Совьют себе другие гнезда птицы, Другой словарь придумает весна. Но вдруг в разгул полуденной столицы Вмешается такая тишина, Что почтальон, дрожа, уронит письма, Шоферы отвернутся от руля, И над губами высоко повиснет Вина оледеневшая струя, Певцы гитару от груди отнимут, Замрет среди пустыни паровоз, И молча женщина протянет сыну Патронов соты и надежды воск. 1939
170. «Чем расставанье горше и труднее…»
Чем расставанье горше и труднее, Тем проще каждодневные слова: Больного сердца праздные затеи. А простодушная рука мертва, Она сжимает трубку или руку. Глаза еще рассеянно юлят, И вдруг ныряет в смутную разлуку Как бы пустой, остекленелый взгляд. О, если бы словами, но не теми, — Быть может, взглядом, шорохом, рукой Остановить, обезоружить время И отобрать заслуженный покой! В той немоте, в той неуклюжей грусти — Начальная густая тишина, Внезапное и чудное предчувствие Глубокого полуденного сна. 1939 или 1940
171. «Пред зрелищем небес, пред мира ширью…»
Пред зрелищем небес, пред мира ширью, Пред прелестью любого лепестка Мне жизнь подсказывает перемирье, И тщится горю изменить рука. Как ласточки летают в поднебесье! Как тих и дивен голубой покров! Цветов и форм простое равновесье Приостанавливает ход часов. Тогда, чтоб у любви не засидеться, Я вспоминаю средь ночи огонь, Короткие гроба в чужой мертвецкой И детскую холодную ладонь. Глаза к огромной ночи приневолить, Чтоб сердце не разнежилось, грустя, Чтоб ненависть собой кормить и холить, Как самое любимое дитя. 1939 или 1940
172. «Когда подымается солнце и птицы стрекочут…»
Когда подымается солнце и птицы стрекочут, Шахтеры уходят в глубокие вотчины ночи. Упрямо вгрызаясь в утробу земли рудоносной, Рука отбивает у смерти цветочные вёсны. От сварки страстей, от металла, что смутен и труден, — Топор дровосека и ропот тяжелых орудий. Леса уплывают, деревьев зеленых и рослых Легки корабельные мачты и призрачны весла. На веслах дойдешь ты до луга. Средь мяты горячей Осколок снаряда, и старая женщина плачет. Горячие зерна опять возвращаются в землю, Притихли осины, и жадные ласточки дремлют. 1939 или 1940
173. «Ты вспомнил всё. Остыла пыль дороги…»
Ты вспомнил всё. Остыла пыль дороги. А у ноги хлопочут муравьи, И это — тоже мир, один из многих, Его не тронут горести твои. Как разгадать, о чем бормочет воздух? Зачем закат заночевал в листве? И если вечером взглянуть на звезды, Как разыскать себя в густой траве? 1939 или 1940
174. ВОЗДУШНАЯ ТРЕВОГА
Что было городом — дремучий лес, И человек, услышав крик зловещий, Зарылся в ночь от ярости небес, Как червь слепой, томится и трепещет. Ему теперь и звезды невдомек, Глаза закрыты, и забиты ставни. Но вдруг какой-то беглый огонек — Напоминание о жизни давней. Кто тот прохожий? И куда спешит? В кого влюблен? Скажи ты мне на милость! Ведь огонька столь необычен вид, Что кажется — вся жизнь переменилась. Откинуть мишуру минувших лет, Принять всю грусть, всю наготу природы, Но только пронести короткий свет Сквозь черные, томительные годы! 1939 или 1940
175. «Рядила нас в путь обида…»
Рядила нас в путь обида От Пресни и до Мадрида. Не май мы нашли — маевку. Сжимали во сне винтовку. Хотели любить берлогу — Пришлось полюбить дорогу, И смолоду знали руки Про холод большой разлуки. Ревнива и зла победа До крика, до сна, до бреда, До ливней косых, как счастье, До дивной росы безучастья. (1940)
176. «Мы жили в те воинственные годы…»
Мы жили в те воинственные годы, Когда, как джунглей буйные слоны, Леса ломали юные народы И прорывались в сон, истомлены. Такой разгон, такое непоседство, Что в ночь одну разгладились межи, Растаял полюс, будто иней детства, И замерли, пристыжены, стрижи. Хребту приказано, чтоб расступиться, Русло свое оставила река, На север двинулись полки пшеницы, И розы зацвели среди песка. Так подчинил себе высокий разум Лёт облака и смутный ход корней, И стала ночь, обглоданная глазом, Еще непостижимей и черней. Стихи писали про любви уловки, В подсумок зарывали дневники, А женщины рожали на зимовке, И уходили в море моряки. (1940)
177. «Я знаю: будет золотой и долгий…»
Я знаю: будет золотой и долгий, Как мед густой, непроходимый полдень, И будут с гирями часы на кухне, В саду гудеть пчела и сливы пухнуть. Накроют к ужину, и будет вечер, Такой же хрупкий и такой же вечный, И женский плач у гроба не нарушит Ни чина жизни, ни ее бездушья. (1940)
178. «В городе брошенных душ и обид…»
В городе брошенных душ и обид Горе не спросит и ночь промолчит. Ночь молчалива, и город уснул. Смутный доходит до города гул: Это под темной больной синевой Мертвому городу снится живой, Это проходит по голой земле Сон о веселом большом корабле, — Ветер попутен, и гавань тесна, В дальнее плаванье вышла весна. Люди считают на мачтах огни; Где он причалит, гадают они. В городе горе, и ночь напролет Люди гадают, когда он придет. Ветер вздувает в ночи паруса. Мертвые слышат живых голоса. 1940
179. «Кончен бой. Над горем и над славой…»
Кончен бой. Над горем и над славой В знойный полдень голубеет явор. Мертвого солдата тихо нежит Листьев изумительная свежесть. О деревья, мира часовые, Сизо-синие и голубые! Под тобой пастух играл на дудке, Отдыхал, тобой обласкан, путник. И к тебе шутя пришли солдаты. Явор счастья, убаюкай брата! 1940
180. «Как эти сосны и строенья…»
Как эти сосны и строенья Прекрасны в зеркале пруда, И сколько скрытого волненья В тебе, стоячая вода! Кипят на дне глухие чувства, Недвижен темных вод покров, И кажется, само искусство Освобождается от слов. 1940
181. «Где играли тихие дельфины…»
Где играли тихие дельфины, Далеко от зелени земли, Нарываясь по ночам на мины, Молча умирают корабли. Суматошливый, большой и хрупкий, Человек не предает мечты, — Погибая, он спускает шлюпки, Сбрасывает сонные плоты. Синевой охваченный, он верит, Что земля любимая близка, Что ударится о светлый берег Легкая, как жалоба, доска. Видя моря яростную смуту, Средь ночи, измученный волной, Он еще в последнюю минуту Бредит берегом и тишиной. 1940
182. «Рта и надбровья смутное строенье…»
Рта и надбровья смутное строенье, Все тени, что с младенчества легли, — Есть в человеке мастера волненье И тишина глубокая земли. Когда земля в опасности, бесстрашней К ней человек на выручку идет. Не отличить бойца от жадной пашни, И зерна гнева мечет пулемет. Где скошенные падали на землю И мертвые еще живых вели, Под светлым деревом победа дремлет, Как слепок с темной и большой земли. 1940
183. «Города горят. У тех обид…»
Города горят. У тех обид Тонны бомб, чтоб истолочь гранит. По дорогам, по мостам, в крови, Проползают ночью муравьи, И летит, летит, летит щепа — Липы, ружья, руки, черепа. От полей исходит трупный дух. Псы не лают, и молчит петух, Только говорит про мертвый кров Рев больных, недоеных коров. Умирает голубая ель И олива розовых земель, И родства не помнящий лишай Научился говорить «прощай», И на ста языках человек, Умирая, проклинает век. … Будет день, и прорастет она — Из костей, как всходят семена, — От сетей, где севера треска, До Сахары праздного песка, Всколосятся руки и штыки, Зашагают мертвые полки, Зашагают ноги без сапог, Зашагают сапоги без ног, Зашагают горя города, Выплывут утопшие суда, И на вахту встанет без часов Тень товарища и облаков. Вспомнит старое крапивы злость, Соком ярости нальется гроздь, Кровь проступит сквозь земли тоску, Кинется к разбитому древку, И труба поведает, крича, Сны затравленного трубача. 1940
Москва
184. ВОЗЛЕ ФОНТЕНБЛО
Обрывки проводов. Не позвонит никто. Как человек, подмигивает мне пальто. Хозяева ушли. Еще стоит еда. Еще в саду раздавленная резеда. Мы едем час, другой. Ни жизни, ни жилья. Убитый будто спит. Смеется клок белья. Размолот камень, и расщеплен грустный бук. Леса без птиц, и нимфа дикая без рук. А в мастерской, средь красок, кружев и колец, Гранатой замахнулся на луну мертвец, И синевой припудрено его лицо. Как трудно вырастить простое деревцо! Опять развалины — до одури, до сна. Невыносимая чужая тишина. Скажи, неужто был обыкновенный день, Когда над детворой еще цвела сирень? 1940
185. «В лесу деревьев корни сплетены…»
В лесу деревьев корни сплетены, Им снятся те же медленные сны, Они поют в одном согласном хоре, Зеленый сон, земли живое море. Но и в лесу забыть я не могу: Чужой реки на мутном берегу, Один как перст, непримирим и страстен, С ветрами говорит высокий ясень. На небе четок каждый редкий лист. Как, одиночество, твой голос чист! 1940
186. «Был бомбой дом как бы шутя расколот…»
Был бомбой дом как бы шутя расколот. Убитых выносили до зари. И ветер подымал убогий полог, Случайно уцелевший на двери. К начальным снам вернулись мебель, утварь. Неузнаваемый, рождая страх, При свете дня торжественно и смутно Глядел на нас весь этот праздный прах. Был мертвый человек, стекла осколки, Зола, обломки бронзы, чугуна. Вдруг мы увидели на узкой полке Стакан и в нем еще глоток вина… Не говори о крепости порфира. Что уцелеет, если не трава, Когда идут столетия на выруб И падают, как ласточки, слова? 1940
