Помоги проекту - поделись книгой:
— Парня надо пристроить, Альберт.
— Парня? Сына, что ли? А я при чем?
— Да вишь, ходил он, да отказали — мест, мол, нету.
— В принципе такой вариант возможен. — Юность почесал бровь. — Ждем кой-кого. Но парня твоего приму. Скажи, чтобы прямо ко мне зашел. Или ты, постой, не живешь уже с ними? Говорили, будто женился ты снова?
— Врут! — рубанул рукой Ваня-Ваня. — Врут! Что он у нас — обалдел? Ну-ко, кто вам сказал такую пакость? — дознаюся я у него…
Юность пожал плечами: не помню.
— А углана его, Юрку, к себе забираю, — продолжал Торопов. — Сделаю токаря — будь спокоен!
— Ладно. Начальнику цеха передай — я распорядился. Что еще у вас? Все? Бывайте здоровы, мужики, и поговорить некогда с вами, не вовремя забежали, ей-богу! — И схватился за телефонную трубку.
Когда вышли из кабинета, Мазунин сказал недовольно:
— А ты что суесся? Вранье, вранье, а он небось и поверил. Дергает тебя лешак за язык.
— Дак ты верно уходить задумал? — оторопел Ваня-Ваня.
— А ты думал — шутейно, что ли? — зло передразнил его Мазунин.
— Э, дундук ты! — плюнул Торопов и ушел, не оглядываясь.
5
Жил теперь Мазунин тихо, приглушенно. С домашними вел себя смирно: не ругался, не шумел, лишних разговоров избегал. Питаться, правда, стал отдельно: купит булок да консервов или сыру и жует у себя в комнатушке. Большее же время лежал на кровати, думал о жизни. Ворочался, шумно вздыхал.
Однажды пошел на базар и вернулся с толстой тетрадью в клеенчатой обложке. Сел в горнице за стол, цыкнул на старуху:
— Тише ты!
— Чего? — не поняла она.
— Не чевокай мне тут! — рассвирепел старик. — Сказано: не мешай! Писать теперь буду. Всю жись напишу.
Старуха обидно засмеялась: ну, писатель! — и ушла к соседям. А Мазунин посидел немного и взялся за ручку.
Родился я 3 марта 1912 года в деревне Клесты, теперь Спицынского сельсовету, а раньше была волость. Отец мой Мазунин Игнатий Афаеасьевич да мать Анна Федоровна были не бедные, имели лошадь и две коровы, но и семья была большая — четверо братьев и две сестры. Из них один брат, Иван, погиб в японскую, Гриша пал в Отечестченную, а брат Лева еще раньше пропал безвестно. А две сестры, Фекла и Мария, живы и сейчас, одна живет в Клестах, а другая в Ереване.
Стояло у нас в деревне 18 домов, из них Мазунины были только мы, потому что отец был пришлый, а половина деревни были Морозы. Из них самый потешный был Ваня Мороз, он занимался все кражей. И вот он украл у одной женщины холсты, и эта женщина подала на суд. А Ваня взял повестку и поехал с женой к той женщине, и потом рассказывали, как Ваня просил ее, чтобы она простила и он не будет больше воровать.
Когда в деревню пришли белые, они зашли на двор к Ваське Коренку и спросили, были здесь красные или нет. Он им ответил, что люди проходили, но шапок не снимали, потому он сказать точно не может, красные они были или белые. И с белыми ушел тогда мой старший брат Левонтий.
Много было кругом деревень, теперь некоторых уж нету, в некоторых живут по два, по три жителя, а в Клестах стоит четыре дома, и в одном живет моя сестра Фекла.
Когда мне было шесть и семь лет, кругом в лесах было много дезертиров, нас ими пугали, а мы не боялись, часто их встречали, они с нами разговаривали и просили картошки.
Три зимы я бегал в школу в деревню Голованы, за три километра, где нас учил Яков Трофимович Пьянков, раненый солдат германской империалистической войны. Он был строгий, и мы его боялись. А потом не было возможности получить образование, дальше в деревнях ребят не учили, а в город не посылали, было дорого. Другой раз уж я пошел в школу после дайствительной, когда работал на заводе и подал заявление в вечернюю школу. Отходил год в четвертый класс, а в пятом проучился полгода и был снова призван в Красную Армию.
Когда в 1927 году помер отец, я ушел в город. Здесь жил брат Иван, работал на лесобирже коновозчиком и снимал квартиру. Он хотел, чтобы я пошел к ним, но я сказал, что хочу работать на заводе, потому что люблю всякую металлическую штуку, да мне и нравятся заводские ребята, они дружные и хорошо одеваются. Брат сходил со мной на завод, меня приняли туда чернорабочим и дали койку в общежитии. А Ивана на другой год взяли в армию, он там служил в кавалерии, остался на сверхсрочную. После был убит на Халхин-Голе. Когда его призвали, я перешел жить вместо него на квартиру. Там дорого брали, зато всегда был сыт. Скор меня определили в ученики к токарю Федору Васильевичу Коркодинову, он участвовал в гражданской войне и много нам рассказывал, но был строгий, а с 1930 года мне самостоятельно дали станок, и я работал на нем до призыва в 1934 году. Служил я на Дальнем Востоке в пограничных войсках, где имел заботливых командиров и хороших друзей. Служба была трудная, все больше на ногах, но опасности на своей заставе не видел, а на других заставах были и нарушения границы, и нападения на наших красных бойцов. Когда я демобилизовался, то приехал сюда и снова устроился на завод. Иван служил на сверхсрочной, Гриша выучился на ветеринара и работал в Удмуртии, сестры вышли замуж, а старший брат Лева жил со своей семьей в Клестах. И вот, скоро после того как я пришел из армии, с этим моим старшим братом Левой случилось несчастье…
Мазунин поднялся из-за стола и заходил по комнате. Вышел на кухню, прикурил, жадно затягиваясь. С братом Левой дело обстояло не так просто…
6
Тем жарким, душным летом всех заводских комсомольцев собрали однажды в комитете комсомола завода. Был среди них и Степка Мазунин, недавний красноармеец. Через неделю у него начинался отпуск, мечтой о котором Мазунин жил последние месяцы: замой получил письмо от армейского друга Сеньки Шелеста — тот шибко звал в гости на Черное море, в Одессу. Степан согласился с радостью, написал письмо другу, сразу же начал копить деньги и прикопил изрядно.
Кроме Покумина, комсомольского секретаря, в комитете Мазунин увидал Федора Игошева — особоуполномоченного НКВД по району.
— Товарищи комсомольцы! — встал из-за стола секретарь. — Всем вам известно, что ныне перед государством особо остро стоит задача отмежевания от классового врага, ликвидации его и изоляции от социалистически настроенных масс. Слово по данному вопросу имеет товарищ Игошев.
Уполномоченный говорил недолго: кратко обрисовал международную обстановку и внутреннее положение, особо подчеркнув соотношение классовых сил, и закончил так:
— Чтобы во всеоружии встретить любого агрессора, надо быть уверенным, что в решающий момент нам не нанесут удар в спину. А в связи с этим обращаемся к вам с просьбой такого характера: вы все, так сказать, среди людей живете. И большинство из них лучше нашего знаете. А среди этих людей могут оказаться и бывшие каратели, и подкулачники, и иной классово чуждый элемент! Поглядите, подумайте… Если что надумаете — или ко мне, или к товарищу Покумину приходите. Время такое, сами знаете, капитализм и снаружи, и снутри точит — все бдительными должны быть, а вы, комсомольцы, в первую очередь…
После собрания Степан не пошел в клуб, как собирался, на кинокартину «Путь корабля», а отправился домой. Взял у хозяйкина сына-пионера листок бумаги, ручку с чернильницей и стал писать.
Осознав в полной мере слова товарищей Покумина и Игошева в борьбе с проклятым подкулачеством и прочими паразитами, я, Мазунин Степан Игнатьевич, сообщаю насчет личности своего брательника Мазунина Левонтия Игнатьевича, который теперь проживает в деревне Клесты совместно с семьей. Этот Мазунин Л. И. в гражданскую ушел по мобилизации с Колчаком. Вернулся аж через год и стал снова жить с нами. Я бы не стал про него писать, потому как народу и с белыми, и с красными тогда уходило изрядно, но вот что интересно: пришел он домой ночью, я как раз спал на полатях, и он нас всех разбудил. Был он в шинели, с винтовкой. Когда зажгли свет, мать спросила у Левки, почему у шинели весь перед бурый, а он ответил, что не ее дело. Тогда отец вывел его в сени и стал бить. А утром они с отцом замотали шинель в старый мешок, взяли лопату и ушли в лес, и там, видимо, шинель закопали. И Левка стал жить с нами, как и раньше. Только Мороз Александр, когда узнал, что вернулся домой старший брат, стал сильно пить и рассказывать, что служил у белых вместе с Левкой и Левка состоял в особой карательной команде, которая мучила и расстреливала большевиков и активистов. Сам Сано служил поваром и скоро сбежал, а Лева был карателем. Потом Мороза отец и Левка позвали как-то пить к нам брагу и долго разговаривали, о чем, не знаю, но Сано на брата больше никогда не говорил, даже пьяный. А в 1932 году он в рождество купался в речке, застудился и помер. Я ему до этого рассказывал, что у Левки на шинели, когда он пришел, были бурые пятна. А он мне ответил, что-де столько народу поубивать да в крови не испачкаться — так не бывает. Они все надеялись, что я брат Мазунина Л. И. и никому не скажу. Но теперь, перед лицом классовой ненависти, мне все равны, а родня хоть есть родня, все равно душой не поступлюсь.
Что и имею сообщить соответствующим властям.
Он запечатал письмо солдатским треугольником, пошел на почту, наклеил марку и, написав на конверте: «Особоуполномоченному товарищу Игошеву», бросил в почтовый ящик.
Назавтра выпросил у мастера увольнение на два дня и пошел на конный двор. Ему повезло: ехали на двух телегах мужики до Мосят — деревни, стоящей верстах в пяти перед Клестами. Одного Степан знал хорошо — Мишку Нифонтова, раньше вместе учились в школе, в Голованах. Мишка стал степенный, квадратный, смолил махру. Женился он почти подростком, в армию не попал из-за грыжи и теперь был отцом четверых ребят, да баба опять ходила на сносях. «А чаво! — охотно говорил он Мазунину. — Електрицство все обешшают провести, а пока нету, дак мы, благословясь…» — и смеялся, щурился. Степан принужденно улыбался.
Наконец поехали. Мужики взяли с собой водку, выехали за город, остановились и начали распивать. Предложили выпить Мазунину, но он отказался, лег в стороне на пригорок, стал глядеть в небо. Как текло время, он не помнил. Когда к нему подкатил пьяненький Мишка, толкнул: «Поехали! — и вдруг заорал: — Э, ребя, да он ревет, гли-ко!» — Степан встал, с ненавистью глянул на Нифонтова и ожесточенно заскоблил рукавом мокрое лицо.
Ехали долго. Мужики останавливались в деревнях, заходили к родне. Степан, горбясь, сидел на телеге — ждал. Только в Горцах, когда Мишка предложил зайти к шурину, почтальону, Мазунин пошел с ним. Но брагу пить отказался, а, выведя мужика в сенки, осторожно спросил, можно ли взять на почте отправленное письмо. Услыхав ответ, втянул голову в плечи и вышел.
В Мосята приехали затемно, и Мишка уговаривал переночевать, но Мазунин отказался наотрез, пешком отправился дальше, в Клесты. Подходя к деревне, почти бежал. Задыхался, переводил дыхание. Обходя шлявшихся допоздна парней и девок, осторожно прокрался к Левкиной избе. На стук откликнулась Дарья, жена Левки:
— Кого лешак несет?
— Открой, Даш, я это, — приникнув к окну, сказал Степан. Зажглась лампа, протопали тяжелые шаги: это Левка пошел открывать дверь.
Сунул Степану ладонь:
— Здорово! Чего ночами колобродишь? Да не стой, не топчись, проходи давай!
Степан зашел, сел на лавке в кухне. Левка принес из горницы лампу, встал у порога — хмурый, косматый.
— Но? Чего приперся? Дело есть, что ли?
Степка глянул на брата, на огромную, в полстены, тень его и испугался. «Скажу теперь, а он — брякнет, и — готово дело!» — подумал он. Однако пересилил себя:
— Слышь, Лев, это… в комсомольскую ячейку нас вызывали.
— Кого это — нас? — буркнул брат.
— Да кого — комсомольцев, кого еще!
— Н-ну… и что? — насторожился брат.
— Спрашивали: кто, мол, из родни у белых служил, то, се…
Дыхание Левкино пресеклось.
— Н-ну и… что ты наделал, вражина!? — заревел он.
Проснулись ребята на полатях — завозились, захныкали. Вбежала Дарья:
— Что, что?
Левка отшвырнул ее обратно в комнату::
— Пшла отсель! — Двинулся на брата: — Выйдем-ко давай на крыльцо…
На улице он обмяк, притих. Сел на ступеньки, закурил. Курил жадно, с присвистом. Спросил почти шепотом:
— Донес, значит? Спасибо, братан…
— Не за что, — так же тихо ответил Степан. — Не теперь, так потом бы… Лучше уж теперь, пока робята не выросли.
— Робя-ата… — передразнил Левка. — А ты думал ли о них, когда хлебало супротив родного брата разевал?
— Думал, как же. И для них, и для тебя же лучше будет. Такое время стоит: ни мне, ни тебе, ни им без чести никак нельзя.
— Да как же мне лучше-то будет? — заплакал вдруг Левка. — Все ведь теперь, все! А они — по миру, робята-то. Эх, жалко, за винтом далеко лезть, а то шлепнул бы тебя счас, собака!
— Робята — что ж! По миру не пойдут, не те времена. Да и я не дам. А тебе, может, сгинуть пока?
— Сгинуть? Не-ет! — Левка зло засмеялся. — Не знаю, как ты, а у меня порода мазунинская — го-ордая! Я в лицо гляжу, себя не стыжусь! Да и старой уж я с судьбой-то в прятки играть.
— Да-а… — вздохнул Степан.
Брат вдруг быстро искоса взглянул на него, усмехнулся и сказал:
— Ты, комсомолист! Что хоть написал-то?
— А что знал, то и писал. Про карательный отряд, и про ржу на шинели… и так дальше.
— Дак ты много ли знаешь, гаденок? А ежли это и неправда вовсе?
— Как… как неправда? — растерялся Степан.
— А так! Развесили уши-то, слушают, что пьяный Мороз брешет. А правда, неправда ли — и дела нету. Случай подвернулся — взял донес. Эх, ты! Теперь мне что ж — не оправдаться, ясное дело.
— А откуда ржа на шинели-то взялась?
Левка поднялся, сплюнул:
— Ну, вот что ты… братан! Вот тебе Бог, а вот порог. Ступай-ко давай быстренько отсель, покуда я тебе худо не сделал.
И что-то было в голосе Левки такое, что заставило Степана вскочить с крыльца и быстро пойти по улице, подальше от братнина дома.
Левка крикнул вдогонку:
— Не тебе меня судить, шшенок! Запомни, мне хуже не будет, я в лицо гляжу — приходите, потолкуем! Приходите-е! — вдруг громко, со всхлипом закричал он, разрывая рубаху. — Нюхайте, как душа смердит! Да я бы сам, без тебя, брательничек, от этого смраду издох! Ох, робята, робятишечки вы мои…
Левка замотал головой и тяжело поплелся в избу.
Мазунин вышел за деревню. Ночь была темная, ветреная, иногда в прогалах туч быстро плыла луна, и тогда синим дрожащим блеском отливало поле и виднеющийся поодаль лес. Степан пошел по дороге, затем отвернул на лесную тропку и по ней добрался до Левкиного покоса. Там забрался в стог и сразу уснул.
Проснулся поздно — солнце уже палило вовсю. Сбежал к ключику, умылся, выбрался по тропочке на дорогу. Сломал вицу и, схлестывая цветы на обочине, направился в сторону Мосят.
В Мосятах зашел к Мишке, уплел у него полкаравая хлеба с молоком, поспрашивал, не едет ли кто, случаем, в город, после чего снова запылил по дороге. Снял сапоги, повесил через плечо. Как назло, не попадалось ни одной попутной телеги. Только уж подходя к Горцам, Степан оглянулся и увидал догоняющую его подводу. Остановился, вышел на середину дороги. Однако, когда телега подошла поближе, вгляделся и отскочил на обочину. На телеге сидели два милиционера: один держал вожжи, а другой, с карабином на коленях, пристроился сзади, сторожко поглядывая по сторонам. Посредине сидел Левка. Вид у него был спокойный, сосредоточенный. Он скользнул взглядом по стоящему на обочине брату, сплюнул и отвернулся.
Степан проводил телегу взглядом, отошел в лес, сел на траву и уткнулся лицом в колени.
Он так и не поехал к другу тем летом; накопленные деньги отослал в деревню, Дарье, и весь отпуск проработал на шабашках: зарабатывал Левкиным ребятам на одежду и обувку к зиме. Вообще с той поры аккуратно переводил половину зарплаты в Клесты. В войну кормились они по его аттестату. Дарья умерла в 1944 году, ребят отослали в детдом. Придя с фронта, Мазунин часто навещал их, а когда выстроил свой дом, то забрал ребят к себе. Всех пристроил в ремесленные училища, вывел в люди. Теперь они разъехались, писали письма. Только старший, Борька, был настроен враждебно: приезжая, вспоминал об отце, плакал и ругался…
7
Всю ночь Мазунин не спал. Ворочался, курил, глядел в окно. От неистовых толчков крови болело старое сердце. Никогда он не задумывался, правильно ли тогда поступил, только теперь… Утром встал, взял из вазочки на буфете двадцать пять рублей, зачем-то надел плащ и ушел из дома.
В десять его хватились. Юрка с Людкой до полуночи бегали по мужикам, к которым, по их мнению, старик мог зайти. Но не нашли и легли спать. Одна бабка Клавдия шлепала по избе, пила лекарства. Около пяти часов разбудила Людку:
— Ставай… ставай давай!
— Дак дедко-то — свататься ведь пошел, поди! Как я раньше не подумала. Ох, недоумок!
— Ну, пускай его. Спать, спать иди.
— Како тут спать! — всхлипнула старуха.
Быстренько оделась, охая, взяла в ограде палку и отправилась на другую улицу, где в косенькой избушке жила Нюрка Буракова. Уверенности, что старик находится именно там, у бабки не было, но, поскольку Нюрка была упомянута стариком как возможная кандидатура в смысле брака… Распалив себя по дороге, бабка подбежала к избушке и часто заколотила палкой по подоконнику. Привстала на цыпочки, заглянула в окно. С кровати в глубине избы вскочила Нюрка и, заправляя седые космы, бросилась к двери. Приоткрыла:
— Че? Че случилась? Ты ко мне, Петровна?
— Старик мой у тебя? — громко крикнула Мазунина. — Да не ври, а то счас ухи-то прочишшу! Игде он?!
Нюрка сначала заморгала мутными глазками: испугалась. Встрепенувшись, зашипела:
— Ну-ко пошла отсель, покуда собаку не спустила! Нашла кого здеся искать! Тьфу! Ишь, палку схватила! Ох ты, гадость!
Поделиться книгой: