Помоги проекту - поделись книгой:
Владимир Соколовский
СТАРИК МАЗУНИН
Повесть
Вечно надежда крадет наши дни, а последнее утро
Множество наших надежд губит на веки веков.
1
Жили вшестером в просторном пятистенном доме, выстроенном после войны: Мазунин с женой — бабкой Клавдией, дочь Людка с мужем да трехлетним Федькой и Юрка, сын. Он тем летом уехал в город поступать в университет после школы и поэтому отсутствовал при разговоре, положившем начало цепи событий странных и неожиданных.
За семейным ужином старик, до этого непривычно тихий, вдруг брякнул, часто помаргивая:
— Это… к авдокату седни ходил!
— Нашто? — удивилась старуха.
— Да так, — сопнул носом Мазунин. — Разводиться с тобой буду, вот нашто.
— Не болтай! — отмахнулась бабка Клавдия. — Допивай чай да ступай в огород — картошки на завтра принеси.
— Все, значит, разузнал, — снова забубнил дед, — как и что. Дом отспаривать не стану — живите, а я — отделюся от вас. Или совсем уйду. А может, и уеду.
— Ты чего, пап? — насторожилась Людмила. — Вправду, что ли?
— Да врет он! — визливо крикнула бабка. — Перед детьми да внуком хоть бы постыдился. Болтает невесть чего.
Мазунин поднялся, пошел из горницы. Возле двери остановился и глухо сказал:
— Не за что стыдиться-то. И ты на меня не ори. Я, может… жениться ишо буду, вот!
На улице сел на лавочку, закурил. Спустился с крыльца зять Володька в грязной робе. Присел рядом.
— Далеко собрался? — спросил Мазунин.
— Да в гараж пойду. Стартер замучил, зараза.
— А-а…
— Слышь, пап, ты — шутку пошутил, нет?
— Больно надо, шутки с вами шутить. Как сказал, так и будет.
— Вон оно как. Даже уходить надумал. Куда, ежели не секрет?
— Тебе-то что? Надоели вы мне. А старуха — первая!
— Володька поднялся, вздохнул:
— Дело твое, конечно. Может, и вправду… черта ли с ними, с бабами?
— Ай ты сгулял? — навострился Мазунин.
Да кого там! — махнул рукой зять.
2
Назавтра Мазунин ушел рано и вернулся аж к вечеру. С порога весело гаркнул старухе:
— Пиши заявление!
— Куды?
— Да на развод-то, куды! Пойдем подавать.
— Никуды я не пойду! — огрызнулась бабка Клавдия. — И не нужно мне твоих разводов. Куды надо — сам можешь убираться! Не помрем как-нибудь. Ох, горе. И что за идол на меня навязался?
— Ку-уда это я пойду? — так же весело запел Мазунин. — Не-ет, нету у тебя правов так говорить, потому как мы покамест в законном браке состоим. Вот когда оформим все честь по чести, тогда — другое дело, а теперь — уж извиняй, я тут хозяин.
Старик сел у окна и стал вяло жевать помидорину. Вдруг увидал в окошке неизвестно откуда появившегося сына, сорвался с табуретки и вылетел в сенки.
Юрка молча прошел мимо него в ограду. Мазунин — за ним.
— Что молчишь-то, — заорал он.
Юрка обернулся к нему:
— Что, разве не ясно?
— Дак писал — дескать, четверку по математике получил.
— А за сочинение — пару!
Мазунин потоптался, вздохнул:
— Ну, что теперь. Робить иди!
— Куда ж деться, если ума нет.
— Ну, что уж ты… А не надо было шары загибать, гаденок! Один хакей в башке. И в кого ты такой утлой? — задумался старик. — Вроде и драл тебя как следует.
— Да, в кого же, интересно? — поддакнул Юрка и фыркнул. — Проблема, батя!
Мазунин постоял и, повторив еще раз: «Ну, робить иди…» — поплелся в избу.
Дома Юрка сел есть, и мать с жалостливыми вздохами стала рассказывать, какое беспутство затеял отец на старости лет.
— О, какой страм! — ныла она. — Женихаться у вас на глазах. Скажи ты ему, Юр!
— На ком женихаться-то? — спросил Юрка.
— А я почем знаю? — завопила мать. — Ты вон кого спроси, варначья его жи-ись! — она ткнула пальцем в сторону скромно притулившегося на пороге старика.
— На ком, пап? — обернулся к нему Юрка.
— Посмотреть надо! — беспечно пожал плечами отец. — Вон Нюрка Буракова холостая, да у Лизки Кетовой мужик прошлой год помер. Мало ли на ком, вам-то что за дело?
— Ты ишо Любоньку свою родимую спомни! — заголосила старуха. — Весь город знает, что ты с ней путался, как с войны пришел.
— А может, и так! — твердо сказал Мазунин. — Может, и спомню! Это видно будет! — Он встал с порога и потянулся за папиросами.
Юрка только и смог выдавить растерянно:
— Ну, даешь ты!
— Что, что даю? — Отец остановился посреди кухни и поглядел на Юрку.
— Да видишь… Я спервоначалу-то думал — любовь, может быть, у тебя, то, другое… А ты вон оно что — лишь бы от нас уьраться! Ну, спасибо. Всегда со мной так: одно за другим! Не везет, гадство.
Мазунин закурил, подошел к сыну и положил руку ему на плечо. Тот передернулся.
— Да ты это, не больно серчай, сынок! — с каким-то бульканьем в голосе выкрикнул отец. Губы у него повело в сторону: вот-вот заплачет. — Ты вот что пойми: ведь я помру скоро. Что там, лет двадцать от силы протяну. А как мне эти двадцать годов прожить? В огороде копаться да смерти в рот глядеть? Да рази ж я так жить-то хочу? Ить я человек ишо! Эдак-то я проснулся недавно и думаю: помри я счас, сию секундочку, и — как будто так и надо: схоронят, речи над гробом прочитают, — славной, мол, путь прошел товарищ… И вы — погорюете, конечно, да и … сколько можно? Люди-то, они одинаково переживут: что я теперь, что через двадцать лет скончаюсь — старик ведь! А мне, милок, разница большая: это мои годы-те, не чужие! У вас, молодых, своя теперь жизнь, а у меня — где она, своя-то? Рази ж я живу теперь? Так… обитаюсь! Эх-ха, Юрка, маленек ты ишо — это понять! — Голос у него оборвался, он выскочил из избы.
3
Отдохнув с недельку, Юрка пошел устраиваться на работу. На завод, где раньше работал отец, а теперь — Людка. И мысли не было, что можно работать в другом месте. Во-первых, на заводе знакомых много — шутка ли, полгорода на нем работают! — во-вторых, рядом, пять минут ходу, тоже важно: утром можно и поспать подольше. Там и отец работал — тоже все знают.
Вернулся злой, зарычал на мать: куда задевала кеды? — а когда она заплакала, устыдился, схватил корзинку и умчался по грибы.
Прибежал через три часа — с несколькими синявками на дне корзины. Шлепнулся на скамейку рядом с отцом, застонад, обхватив голову: «У-у-у… Как не везет, надо же… И на завод не берут, и грибов нету… У, жжизнь!..» — Он хватил кулаком по скамейке.
— Пошто не берут? — зашевелился Мазунин.
— А черт их знает! Мест нету, говорят. Да я знаю, что есть, мне Витька Пономарев сказал: он один на станке работает, без сменшика. Практикантов ждут, дескать.
— Ну, дак в друго место иди, — посоветовал отец.
— Сам иди! — огрызнулся Юрка.
Старик встал со скамейки, ушел в избу.
Дома достал из шкафа и надел белую рубаху, парадный костюм с двумя тускло посверкивающими отденами Красной Звезды, подвязал узкий галстук и отправился на завод.
Заводишко был не весть какой — откуда быть большому заводу в далеком райцентре! — на нем-то и проработал Мазунин всю свою жизнь. Сначала чернорабочим, потом в цех перешел, а там и к станку поставили. Наделили ремеслом по гроб жизни: отстоял за станком ни много ни мало — сорок лет! Ну, перерывы были, понятно: на действительную, финскую, Отечественную… С последней войны не только в наградах да ранениях пришел, а и в лейтенантских погонах. Однако, не в пример иным фронтовикам, демобилизовавшимся в офицерских званиях, буром в начальство не попер, снова встал к станку да так и проработал до пенсии. Позже всех со станка с ленточной трансмиссией ушел: привык, мол! Стояла в цехе такая развалюха, на ней и молотил.
4
На заводе Мазунин сразу прошел в приемную, где напротив, дверь в дверь, располагались кабинеты директора и главного инженера. Директор был новый, из приезжих, его старик почти не знал, поэтому примостился на стул возле двери в кабинет главного инженера Николаюнаса. Николаюнас начинал после института сменным мастером в цехе, где работал Мазунин. Двенадцать лет, можно сказать, провели бок о бок: один токарем, а другой — сменным, старшим мастером, начальником мазунинского участка; потом заместителем и начальником цеха. Уже после ухода Мазунина на пенсию Николаюнаса двинули в главные инженеры, и теперь старик робел: каков-то он? Эка должность, не шутка ведь! Ну, Юность!.. (Николаюнаса по фамилии-имени-отчеству на заводе редко звали, а звали — Никола Юность. Чаще же просто — Юность.).
Время было обеденное, и Мазунин терпеливо ждал. Когда повалил по кабинетам люд из заводоуправления, прошмыгнул к себе и главный инженер, не обратив внимания на сидящего в приемной старика. Мазунин подошел к двери, хотел постучать, но она распахнулась, и он нос к носу столкнулся с выходящим Николаюнасом. Тот поздоровался, захлопал белесыми ресницами:
— Ко мне?
— К тебе, Альберт Леонидыч! — степенно ответствовал старик.
— Слушай, посиди еще! В кузнечный теперь побегу. Через — сорок минут, а? А то — в цех свой ступай. Нина! — крикнул секретарше. — Я пропуск ему велел выписать, скажи. — И растворился.
Старик же потопал к цеху. В дверях огляделся и, шустро лавируя между станками, направился к своему дружку Ване-Ване — Ивану Ивановичу Торопову, чья сутулая спина маячила в другом конце цеха.
В тридцать восьмом Торопова, щуплого мальчишку, определили к Мазунину учеником. И сделал тот их него рабочего добросовестного, обстоятельного — вроде себя. А дальше у Вани-Вани та же судьба пошла, что и у Мазунина: война, а после нее снова цех. Из всех, кто на фронт из этого цеха ушел, только Торопов и Мазунин обратно вернулись; правда, еще Мишка Воробьев, да этот долго не прожил — помер в пятьдесят втором. А те двое, что инвалидами пришли, в цех не возвратились; какой тут, к черту, станок: у одного руки, а у другого — обеих ног нету…
Торопов же с Мазуниным после войны задружили крепко — старались больше друг возле друга держаться. Когда Мазунин вышел на пенсию, дружба приутихла. Так, встречались иногда, но разговоры были уже не сокровенные, а какие-то бестолковые: похоже, и разговаривать-то не о чем стало. Мазунин, стыдясь своей праздности, резко покрикивал на Ваню-Ваню, и тот, виновато сутулясь, торопился уйти.
Увидав Мазунина, Ваня-Ваня выключил станок и крикнул, обтирая руки ветошью:
— О, Степан Игнатьич! Сколько лет, сколько зим! (Хотя не далее чем вчера раскуривал с ним папироски на крылечке мазунинского дома.).
— Да вот, к Юности заглянуть надо.
— Что, вызывает? — насторожился Ваея-Ваня.
— Хо! Нужон он мне! — бодро воскликнул старик. — Ай он мне указ теперь? Так, свои дела.
— Слышь, Степанко! — Торопов схватил друга за локоть и притиснул к станку. — Правду нет в цехе сказывают, что ты… дурить больно стал? Я еще вчера спросить хотел, да постеснялся, вишь.
— А хоть бы и так! — выдернул локоть Мазунин. — Тебе что за дело?
— Дурь-то какая, господи, — покачал головой Ваня-Ваня. — Навтыкал бы тебе, будь ты помоложе. Жених!
— Ох ты, втыкало! — задохнулся старик. — Видал я таких, понял? Всю жись тебе неймется — и здесь-то сунуло, шпиена! Погляжу, что ты лет через десять запоешь — не так завоешь небось. Втыкало!
— Да обожди, Степан, — загудел Ваня-Ваня. — Ты это… тихонько мне скажи, что к чему. На ком жениться-то хошь — гулеванку завел, что ли?
— Да не! — остывая, махнул рукой Мазунин. — Так… душно что-то, Вань…
— Можа, запить бы тебе? — осведомился Торопов. — Помогает иногда.
— Мне не поможет, я знаю. Ну, прощевай пока. Пошел я Юрку устраивать.
— Стой, Степ! — крикнул вдогонку токарь. — Вместе пойдем!
Выйдя из цеха, Мазунин буркнул:
— А ты-то зачем?
— Ххех, зачем? Я по заводу твой первый ученик считаюсь, а ты свово углана неведомо кому хошь отдать? Неладно так, мил человек.
Юность сидел в кабинете, смотрел какие-то чертежи. Отвлекся:
— Слушаю, Степан Игнатьич. Что у тебя?
Поделиться книгой: