Помоги проекту - поделись книгой:
Голос у него оказался низким, с той самой хрипотцой, от которой мурашки бегут по спине. А лицо – острые скулы, огромные серые глаза, порочные губы – вообще выглядело преступно красивым.
«Удивительно ещё, что к нему до сих пор не подкатил какой-нибудь сутенёр».
Джек собрался с духом – и разродился самой сияющей, самой тёплой и обаятельной улыбкой, на какую был способен:
– А я меценат. Или как там называются хорошие парни, которые подкармливают сбежавших из дома музыкантов? – подмигнул он. Хлопнул скрипача по плечу, чуть толкнул в грудь, заставляя покрепче прижать к себе пакет с фастфудом, и продолжил: – Не знаю, что там у тебя произошло, приятель, но уверен, что дома тебя любят и ждут. А карьера уличного музыканта – путь незавидный, хотя уж ты-то наверняка заработаешь себе на хлеб без проблем.
Скрипач, до того бледный, как смерть, вдруг разом вспыхнул – верней, покрылся чахоточно-багровыми пятнами румянца.
– Я не меняю свою музыку на какую-то еду или деньги, я…
– Вот поэтому я и угощаю тебя просто так, – снова улыбнулся Джек, врубая на всю катушку своё очарование. Парень растерянно замер. – Но всё-таки подумай над тем, чтобы вернуться домой. А если я ошибся и ты ниоткуда не сбегал – то прости меня, дурака. Мы, рыжие, знаешь ли, рождены, чтоб творить херню.
И, словно в подтверждение собственных слов, он стащил вязанную шапку – и нахлобучил скрипачу на голову, закрывая разом замёрзшие уши, лоб и глаза.
А потом трусливо сбежал, пока тот не опомнился.
Вопрос с жильём после незапланированных трат решился сам собой – надо было снова спуститься с холма, к вокзалу. Найти хостел удалось не с первого раза: вывеска, примеченная днём, ночью не горела. Пришлось покружить по району, оглядываясь по сторонам повнимательнее. Человеческим жильём тут даже и не пахло, а улицы то и дело заканчивались тупиками или упирались в высокие железные заборы вокруг складов. Фонари работали через раз, а под одним из них, у опрокинутого помойного бака, померещились издали крысы, которые вблизи обернулись просто тенями на асфальте.
Наконец за очередным поворотом – аккурат на второй линии от вокзала – показались знакомые очертания высокого крыльца, а над ним вывеска, почти невидимая во мраке: «Тихий приют».
«Ну наконец-то, – пронеслось в голове. – Ну и устал же я».
Прожитый день, беспокойный и полный странных встреч, словно бы навалился разом всей тяжестью.
При заселении спросили документы. Джек показал права, разумеется, поддельные, которыми сумел разжиться пару лет назад, но усталая барышня за стойкой взглянула на них лишь раз, чтобы внести фальшивое имя куда-то в учётные журналы.
– После полуночи выходить придётся через внутренний двор, – предупредила она, вручая ключ с замызганным картонным брелоком. – И постарайтесь не шуметь.
– После полуночи я предпочитаю спать и никуда не ходить, – честно ответил Джек. Барышня, подтянув линялую коричневую шаль, взглянула на него поверх очков, и он почувствовал себя идиотом. – То есть спасибо за предупреждение!
Подниматься в сорок четвёртый номер пришлось по тёмной скрипучей лестнице, застеленной в два слоя ковром, а потому скользкой. Пахло старым деревом и старым камнем – не противно, но как-то тревожно. К счастью, номер оказался вполне уютным, с высоким потолком, оклеенным обоями в цветочек, и зелёной лампой на подоконнике; нужная кровать располагалась не у окна, откуда тянуло холодом, а у стены.
«Повезло», – подумал Джек, бросая сумку на клетчатое покрывало.
С соседями тоже повезло: на других койках расположились две среднего возраста женщины в рабочих комбинезонах, опоздавшие на свой поезд при пересадке и вынужденные коротать ночь в Гримм-Хилле, и старик, седой, как лунь, который здесь вообще жил, кажется. По крайней мере, у него имелся собственный маленький электрический чайник и побитый жизнью чайный сервиз, которые хранились под кроватью. Одна из женщин, пошарив по карманам комбинезона, достала с полдесятка пакетиков растворимого кофе, другая извлекла из рюкзака несколько яблок, больших, жёлто-красных, судя по виду, сорванных где-то неподалёку – или даже подобранных под деревом. Джек, подумав, добавил от себя плитку тёмного шоколада, припрятанную на чёрный день.
«В конце концов, вряд ли есть дни чернее, чем в самом конце октября».
– О! – обрадовался старик, подвигая к подоконнику колченогую табуретку; седая кустистая борода из-за зелёной лампы напоминала клочья мха. – Прямо праздник, да! Ну, так праздник и есть, хе-хе, со дня на день…
– Хэллоуин? – пробасила одна из соседок, аккуратно разрезая яблоки на четвертинки большим выкидным ножом.
Пахло сладким соком, холодным железом и осенью – точь-в-точь как октябрьской ночью за окном.
– Самайн! – со значением воздел старик палец к потолку. – А значит, где-то рядом и хозяин Самайна бродит, хе-хе, наступает его время…
Они проговорили ещё немного, а потом Джека, несмотря на ударную дозу кофеина, сморило. Он с трудом добрался до душевой кабинки в дальнем конце коридора – вода была славная, горячая прямо, а мыло по-летнему благоухало земляникой, – потом влез в чистую футболку и забрался на кровать, натягивая на себя не только одеяло, но и покрывало. У стены, в ногах, лежала тощая дорожная сумка со сменой одежды, железнодорожным справочником, бритвой и аптечкой; остальное Джек спрятал под подушкой, самое ценное – кошелёк, фальшивые права, пару высохших желудей на шнурке и игральные кости.
Больше у него, собственно, ничего и не было.
Тело от усталости казалось ватным, и веки слипались, но сон не шёл, верней, шёл как-то по-дурацки, причудливо тасуя воспоминания с реальностью. Гудел за окном ветер, дребезжала водосточная труба, проезжающие поезда изредка подавали гудки; чудились в этом шуме нервные, ломкие голоса старших сестёр и спокойный, низкий – мачехи, аккурат как тогда, когда они заперлись в гостиной, обсуждая завещание, и думали, что никто их не слышит.
«Пять лет прошло, – подумал Джек, вжимаясь щекой в комковатую подушку. – Ещё два года, и меня признают пропавшим без вести, а компания перейдёт к ним… Интересно, тогда можно будет вернуться? Хотя бы за документами? Вернуть своё имя, да».
После долгих скитаний верилось в это с трудом.
– Начинается новый тур, – бубнил еле слышно старик, сидя под зелёной лампой у подоконника. – Новый тур, да… Так их!
Свет то становился ярче, то угасал; бормотание превращалось в белый шум, неразделимый, монолитный и монотонный. Образы перед глазами кружились быстрее, пока не слились в одно пятно.
А потом стало темно, и Джек наконец уснул.
Глава 2. НА ПОЕЗД
Он проснулся резко, точно из глубины вынырнул – взмокший, обессиленный. Дыхания не хватало; комнату заливал мягкий зеленоватый свет, как если смотреть на солнце из болотной воды.
«Где я? – Джек сел на кровати, прижимая к груди одеяло. – Какой сегодня день?»
Память возвращалась неравномерно, рывками – над ним всё ещё довлел сон, в котором он отчаянно, на пределе сил от кого-то бежал, спасая шкуру. Не так, как убегал из дома пять лет назад, продуманно и расчётливо, нет; во сне за ним по пятами шла смерть, а не мачехины адвокаты и подкупленные врачи из психиатрической клиники.
…в Гримм-Хилл он приехал позавчера. Первый день выдался суматошным, зато на следующий удалось неплохо заработать – ему повезло сперва подменить грузчика, подвернувшего ногу, а затем – устроиться на денёк в пиццерию, собирать грязную посуду, выносить мусор и мыть полы. Хозяйке он приглянулся; она была даже не прочь нанять его и на кухню, несмотря на отсутствие документов, и оплату сулила щедрую, но Джек пока думал. Оседать в Гримм-Хилл он не собирался – так, рассчитывал отдохнуть перед рывком в столицу, там скопить побольше деньжат, раздобыть более приличные документы и перебраться на континент, может, куда-то к Йорстоку, откуда, как говорили, был родом отец…
Теперь эти планы казались нереальными – и очень глупыми.
Сердце колотилось как бешеное; спёртый, пыльный воздух комнаты застревал в горле; накатывало всё сильнее странное чувство, что он, Джек, вот прямо сейчас опаздывает, непоправимо, страшно.
Почти не рассуждая, он тихо и быстро оделся, сунул в карман куртки жёлуди, фальшивые права и игральные кости – как талисман на удачу – и вышел.
Лестница, ведущая к двери чёрного хода, почти не скрипела.
Последняя ночь октября была оглушительно тёмной – и совершенно прозрачной. Воздух хрустел на зубах, точно ледок ломался; каждый выдох – белесоватое облако. Пальцы без перчаток почти мгновенно окоченели, а затылок, влажный после ночного кошмара, точно обожгло ветром. Джек поднял воротник и растерянно оглянулся, пытаясь сообразить, что же выгнало его из тёплой постели, но вокруг была только темнота и тишина, изгиб улицы, мрачные громады домов… В высоком-высоком небе летели клочья облаков, очень быстро и тихо; звёзды, густо рассыпанные, колючие, то меркли, то снова вспыхивали, и от этого тревога усиливалась.
– Наваждение какое-то, – пробормотал Джек.
Он мысленно дал себе зарок прогуляться до поворота, поглядеть издали на вокзал, на ту его часть, что хорошо освещена и потому выглядит обжитой в любое время суток, а затем вернуться назад. Брусчатка обледенела; на стенах был слой изморози. Похоже, что пару часов назад тут стоял густой туман, но память не сохранила ни одного образа, точно прошедший вечер целиком стёрся.
«Может, мачеха была права насчёт психушки?» – промелькнула мысль.
Джек никогда не думал об этом всерьёз, даже сейчас вот словно бы смеялся сам над собой… но потом ночную тишину разорвал долгий, протяжный, тоскливый гудок, похожий на трель волшебной дудочки.
И внутри что-то сломалось.
«Я рехнулся», – осознал Джек.
…и опрометью кинулся вниз по улице, к вокзалу, потому что знал наверняка, что этот поезд нельзя упустить, иначе всё будет напрасно.
Всё будет зря.
Сердце билось радостно и легко; ноги немели от ужаса.
По улице он наполовину сбежал, наполовину скатился, то и дело сшибая плечами углы, царапая ногтями стены. Наудачу нырнул через дыру в заборе, очутился в заброшенном саду – яблочный дух здесь стоял такой, что рот наполнился слюной – и почти сразу же увидел отошедшую доску в ограде на противоположной стороне.
«Повезло».
За счёт этого тайного лаза на ближайшую к вокзалу улицу он вылетел, срезав почти четверть квартала – взмокший, с частым пульсом и с карманами, полными сладких битых яблок. Против ожиданий, все платформы там, за решёткой, были погружены во тьму, такую же густую, как чёрный дым, и зыбкую… Все, кроме одной, самой дальней, и там-то фонари горели, как софиты.
«Туда».
Невидимый поезд снова загудел, уже ближе – призывно, тоскливо, мелодично. Джек разбежался, подпрыгнул – и ухватился за верхний край решётки. Обледеневшее железо обожгло голые ладони, кажется, до волдырей; ботинки проскользнули раз, другой, но затем удалось впихнуть мысок в ячейку прутьев. Напрягшись, Джек оттолкнулся, подтянулся повыше – и перевалился через верхний край.
Ладони были красными, но, конечно, чистыми, никаких ожогов.
Платформа точно дразнила: то прыгала ближе, то отдалялась. Он бежал, перескакивая через рельсы, протискиваясь между притихшими составами; дыхания уже не хватало. На ступени, залитые светом, он взлетел в самый последний момент, когда поезд загудел третий раз, торжествующе и насмешливо…
И сразу стало ясно, зачем было так спешить.
Поезд спускался прямо с неба, сквозь рваные облака – по тонкому пути, сотканному из неверного звёздного света. Он нёсся стремительно и величаво, чуть раскачиваясь из стороны в сторону, огромный, как дом, медно-ржавый, с сияющими окнами, с высокой трубой, из которой поднимались пышно-белые клубы. Крышу устилали густые мхи, тёмно-зелёные, и седые лишайники, и там гнездились совы, дремали рыжие лисы, рос тимьян, цвёл клевер, летели осенние листья вперемешку с крупными хлопьями снега – всё вместе, одновременно.
И надо было бы испугаться, но Джеку стало вдруг так хорошо, как никогда раньше, пожалуй, только в детстве.
– Я дома, – пробормотал он.
Эхо от гудка затихло; поезд мягко затормозил на платформе, и двери раскрылись аккурат напротив Джека, а из полумрака вагона появилась рука в лайковой перчатке.
– Ваш билет, пожалуйста, – мягко спросил голос из темноты. Не колеблясь, Джек вложил в протянутую ладонь яблоко, истекающее соком. – Ах, чудесно! Это вполне подойдёт. Прошу, входите.
Джек, зажмурившись для храбрости, сделал шаг вперёд. За спиной звонко цокнули, смыкаясь, двери, и появилось ощущение невесомости. Он обернулся; за двумя оконцами виднелся город на холме далеко внизу и мерцали огни, а потом всё заволокло туманом, как в колдовском зеркале.
– Не страшно? – мягко поинтересовался уже знакомый голос.
Обладательницей красивых рук в лайковых перчатках оказалась женщина среднего роста, с седыми волосами, собранными в высокую причёску-корону, и облачённая в форму проводника. Поверх кителя на плечи была накинута узорчатая пуховая шаль. Женщина с улыбкой посматривала на Джека, перекидывая яблоко из ладони в ладонь, но глаза у неё были серьёзными.
– Нет, – честно признался он. – Но, вы знаете, мэм…
– Зовите меня мисс Рошетт.
– …но знаете, мисс Рошетт, у меня страшно в горле пересохло. По этому моему билету напитков не полагается?
Мисс Рошетт рассмеялась.
– К сожалению, нет. Но я могу угостить вас чаем в купе для проводников, – добавила она и сделала приглашающий жест. – Прошу за мной. Может, вы растеряны сейчас, юноша, но в вашем возрасте нет таких проблем, которые не решила бы чашка хорошего чаю с мятой.
В ответ Джек сумел выдавить из себя только подобие обычной своей обворожительной улыбки:
– Верней уж сказать, что в моём возрасте вообще не бывает проблем. С радостью принимаю ваше приглашение, мисс Рошетт.
– Какой прелестный юноша, – качнула она головой и вздохнула. – Не то, что второй… Вот сюда, проходите, пожалуйста – осторожно, ступенька.
Изнутри поезд выглядел, вопреки ожиданиям, вполне обычно. Тёплая деревянная обшивка стен, мягкий золотисто-коричневый ковёр под ногами, ряды купе – точь-в-точь как в каком-нибудь устаревшем, но бережно отреставрированном составе для туристов. Вот только за каждым окошком был свой пейзаж: уединённая, заброшенная станция где-то в горах; морское побережье; старинный город – высокие шпили, черепитчатые крыши, узорные флюгеры; деревня с полуразрушенной мельницей, в верхнем окне которой горел зловещий свет; серебристая степь и далёкое зарево пожара; череда одинаковых зеркальных небоскрёбов… Краем глаза увидев что-то тёмное, жуткое, оскаленное в недрах чёрного водоворота, Джек поспешил отвернуться и дальше уже смотрел только в спину своей проводницы, скользя взглядом по причудливым узорам шали.
– Здесь вам ничего не грозит, молодой человек, – мягко произнесла мисс Рошетт. – Пока можно не бояться.
Джек отметил для себя это многообещающее «пока», и загривок обдало холодком, точно сквозняк подул.
В купе для проводников было особенно тихо. Нижняя полка была сложена и временно превратилась в полосатый диван, по расцветке почти как ковёр под ногами. На столике у окна притулился белый чайник, накрытый льняной салфеткой, и несколько чашек, расписанных узором из серебристых лун и чёрных лисиц. На верхней полке клубилась тьма, завораживающе жуткая и прекрасная, и оттуда доносился слабый запах моря, скошенной травы и горького дыма пожарищ.
– Симон отдыхает, не будем его будить, – мисс Рошетт заговорщически приложила палец к губам. – Вам с сахаром или без? Хороший чай с сахаром, конечно, не пьют, но я как-то люблю сладкое, видно, стариковская привычка.
Джек послушно сел на краешек полосатого дивана и сглотнул, ощущая слабое головокружение.
– М-м… А можно с яблоком? В смысле, с билетом?
Мисс Рошетт посмеялась, но яблоко порезала.
Чай был золотистый. Он благоухал не только мятой, но и всем пьяным майским разнотравьем, буйным цветением, предвкушением долгого сладостного лета… От каждого глотка становилось сперва тепло, а потом нёбо окутывала дразнящая прохлада. Купе покачивалось; за окном клубился туман.
Джек задремал совсем ненадолго, только веки сомкнул, как поезд уже начал тормозить.
– Сейчас будет Лэнгтон, – вполголоса заметила мисс Рошетт, глядя в сторону. – Будете выходить, юноша?
В глазах потемнело.
«Надо же, – подумал Джек ошарашенно. – Такой простой вопрос и столько боли».
Он вспомнил сразу так много и так полно, что на мгновение стало невозможно дышать. Раннее-раннее детство, зелёный склон холма за особняком, рыжие волосы матери и её тихий смех – или сердитый голос, когда она его звала, одуревшего и заигравшегося; бесконечно серое осеннее небо, чёрные зонтики и чёрные костюмы, заунывный звон и звук, с которым тяжёлые, размокшие шматки земли падают на деревянную крышку; отцовские руки, такие большие на фоне его собственных ладоней, и библиотеку, и бесконечные арки школьных коридоров, и холодные аудитории, запах табака на пальцах, и благодарственные письма… и снова чёрные зонтики, целое море.
А ещё – то опустошающее чувство, когда вокруг полно людей, но всё-таки ты один.
Потому что они считают тебя кем-то другим.
– Я… – Джек сглотнул. – Нет. У меня ничего нет Лэнгтоне.
Поезд замедлился ещё, потом ещё, пока не остановился окончательно.
Мисс Рошетт подняла взгляд. Глаза у неё сияли мягкой потусторонней зеленью.
– Уверен? Минутка-то на раздумья, пожалуй, у тебя есть.
– Думаю, что мне лучше поехать дальше.
Ему тяжело было произнести эти слова, но потом резко стало легче, словно оборвалась невидимая связь. Мисс Рошетт кивнула понимающе; он поднял свою чашку, почти пустую, и сделал маленький-маленький глоток холодного чая.
Вздрогнув всем составом, поезд стронулся с места – и покатил быстрее и быстрее.
Поделиться книгой: