Душа любовью пленена… Полное собрание стихотворений

Когда в места, где мной владел Амор, Судьба меня порой приводит снова, Желанья жарче пламени живого Горят в груди, холодной с давних пор; И мне сомненья застилают взор, Но, вдумавшись и рассудив толково, Я молвлю: «Здесь ловушка вновь готова, И ждет тебя былых утрат повтор. И вот ты плачешь, расточая стоны, Что, мол, свободу отдал, чтоб купить Один лишь взгляд немилосердной донны». Но, передумав, молвлю: «Может быть, Не мог, столь дивной красотой плененный, Свободу лучше ты употребить».

XXVI

«На это место, где я воспылала Красой того, кто в сердце мне вселен, Амор влечет, и так им дух пленен, Что нет защиты от него нимало. Гляжу в окно, иного б не желала, Молю Амора: коли так силен, Пусть светоч мой на миг мне явит он, Такое счастье мне неволей стало. Случается, что сбудется мечта, Отпряну я – и на устах готова Хвала Творцу, Амору и судьбе. Пока я этим зрелищем сыта, Мне чудится, что пламень вспыхнул снова, И вновь спешу к окну в немой мольбе».

XXVII

С тех пор как в первый раз познал огонь, Что мучает, испепеляет сердце, Я часто говорю безмолвно в сердце: «Не так он жжется, как иной огонь. Нет, это утешительный огонь, Он добродетель возжигает в сердце, В нем закаляется, как в горне, сердце, Познав преображающий огонь». Но сердце – уголь для того костра, Себе не чает мира в горьком плаче, В горниле чувств оно взывает к смерти И не найдет ее в пылу костра, Горя в огне и омываясь в плаче. Такая жизнь, ну право, хуже смерти.

XXVIII

Мне горе, если глянуть не дерзну я В те очи, где таится мой покой; Как лед под вешним солнцем – я такой, И тает сердце, жар лучей почуя, Святого лицезрения взыскуя; Но если я взгляну, томлюсь тоской, Безжалостно гнетущей день-деньской, И кажется, что к гибели иду я. Как поступить двум крайностям назло? Смотрю на них – пожар во мне горит, Вдругорядь гляну – я в смертельном хладе. Спасительней огонь, хоть тяжело Сознание, что взглядом я убит, Но горше – умирать при страстном взгляде.

XXIX

Узрел бы я, Амор, тебя разок, Как целишься в нее стрелой из лука, Быть может, миновала б эта мука И я в надежде укрепиться б мог. Отважный, резвый, меткий ты стрелок, Пред ней же струсил – рань ее, а ну-ка! Но с жизнью мне предвидится разлука, Душе моей уже выходит срок. Сей лик лишь оперит стрелу твою. – Одну стрелу? – Их сотня! И любою Ты всё мучительней мне ранишь грудь. Я беззащитный пред тобой стою, И коль ничем души я не прикрою — Полна тобой, умчится в смертный путь.

XXX

Амор, я одинок и безоружен, А у тебя есть лук и есть колчан, Ты мне на гибель тою, верно, зван, Что тщится, хоть я ей совсем не нужен, Пронзить – притом что сир я и сконфужен — Мне грудь стрелой; но, зная мой изъян, Я убежден, не будешь столь ты рьян, Мне нанося удар, что не заслужен. Ты гнешь, калечишь, мучишь, но, ей-ей, В заведомой победе чести мало, Когда не может жертва дать отпор. Однако честь тебя не занимала От века, и над злой бедой моей Смеешься ты, а мне терпеть позор.

XXXI

«К чему усилья? что же ты? Ужель Распилишь цепь, что вздел по доброй воле? — Корит Амор. – Ты сам хотел сей доли, И я тут ни при чем, вина на мне ль? Скрывайся хоть за тридевять земель, Не ты ль мне клялся в верности, поколе Мог созерцать как будто в ореоле Лик ангельский, твоих желаний цель? Вы словно звери, чье сознанье зыбко! Ты жаждешь скинуть это забытье, Умчаться ввысь, не обретая крыл, Но жест единый, слово иль улыбка, Единый взгляд на дивный лик ее — И ты в тенётах скованней, чем был».

XXXII

Подавлен, бледен я с тех пор, как эти Увидел несравненные черты Врагини милосердья, доброты, Меня пленившей, залучившей в сети, Когда почти всему, что пел в сонете, Я верил как поклонник красоты, Она ж тиранила, храня мечты Суровостью прославиться на свете. Всё верю, что изменится она, Амор же не согласен, осуждая За то, что глупо я ее хвалю. День будет светел, хоть и ночь темна; Быть может, если побраню, тогда я Угоден стану той, кого люблю.

XXXIII

Как некогда Нарцисс, в источник глядя, Самим собой пленился, так она Собой зеркальной заворожена. И так залюбовалась отраженьем, Что ревностью сама к себе зажглась, На всякого поднять глаза боясь, Чтоб у себя саму же не похитить. Я в мыслях представляюсь ей таким, Кто знает цену всем сердцам людским. Но, глянуть вчуже, волею судеб Она как Дафна, я ж люблю, как Феб.

XXXIV

Когда же на призыв моих желаний Прельстительница-донна снизойдет? Вотще молю Морфея, чтобы тот Из тысяч выбрал лик всех несказанней И мне явил среди ночных мечтаний Сей образ, только знаю наперед: Мне не узреть жестокой, что ведет — Увы мне, бедному! – к могиле ранней. Да, не узреть – скорее потекут Вспять реки и от агнца одичало Помчится волк, пробравшийся в закут. Убей меня, Амор, дабы начало Всех мук, сиянье глаз, что сердце жгут, Смеясь моей беде, прекрасней стало.

XXXV

Когда б огонь, что пепелит мне грудь И заставляет всхлипывать надсадно, Не бередил мне душу столь нещадно И позволял хоть миг передохнуть, — Тогда, возможно, мог бы я рискнуть Жить дальше этой жизнью неприглядной, Дать в песне выход грусти безотрадной И груз обид накопленных стряхнуть. Но, словно Дафна прочь от Аполлона, Она бежит моей погони тщетной, Лишив мои глаза своих лучей; Попался я, как дрозд на клей, и донна Жизнь обратит мою в туман бесцветный, А сердце – в полный горьких слез ручей.

XXXVI

Как пишут, Партенопою, сиреной, Что красотой и голосом славна, Сей избран край и здесь жила она На злачном склоне пред морскою пеной. Младой простилась с оболочкой бренной, Здесь прах ее, и в честь нее страна В летописаниях наречена, Богата, плодородна неизменно. Смягчилось небо, к ней благоволя: Дало другой, что ей под стать, родиться, И я, на милую врагиню глядя, Спешу ее искусством насладиться, Но, побежденный, пыл не утоля, Встречаю лишь презрение во взгляде.

XXXVII

Пруды и ручейки остекленели, Оделись реки в панцирь изо льда, Деревья обнажились без стыда, От снега горы, долы побелели; Трава мертва, и птиц умолкли трели, Природе всей враждебны холода; Задул Борей, и звери кто куда — В берлоги, в норы – скрылись от метели. А я горю, несчастный, сам не свой, В таком огне, что пламенник Вулкана Покажется пред ним лишь искрой малой. И день и ночь у своего тирана Выпрашиваю влаги дождевой — Ни капли до сих пор не перепало.

XXXVIII

До наших дней предание дошло О том, как на скале в стране Борея Жестоким клювом сердце Прометея Терзал орел и вновь оно росло. Мне кажется, воскресло это зло, Я в качестве подобного трофея Амору стал, он мучит, не жалея, И много слез в чернила натекло. Я плачу, ибо сердце рвут на части; Когда же он умерит муки вдруг, От раны стану слабым, изможденным, Но, Боже, переменятся напасти, Двояк непреходящий мой недуг: Разбитым становлюсь, но возрожденным.

XXXIX

Когда покинет солнце небосвод И свет его похищен будет тенью, Животные спешат к отдохновенью, И до поры, когда из гангских вод Аврора златокудрая взойдет, Забывшись где-то под укромной сенью И чуждые любовному томленью, Они не знают горя и забот. А я, когда нисходит мгла ночная, Лью слезные потоки в два ручья, Что полноводней двух лесных криниц, Ни отдыха себе, ни сна не зная, Так злым Амором измытарен я, Что до рассвета не сомкну зениц.

XL

Одни пеняют на немилость рока: Страстям их, дескать, не благоволит; А кто на Бога ропщет, кто винит Амора, кто-то даму: мол, жестока, Хотя сама чиста и без порока И мерзок ей любовный аппетит; А кто – планеты на кругах орбит, Но не себя, и оттого морока. А я, страдалец, лишь глаза виню Во всех несчастьях, ведь они – дорога, Которой страсть огнем в меня вошла. Будь сомкнуты, любовному огню Я не поддался б и, с поддержкой Бога, Не звал бы смерть как средство против зла.

XLI

Когда предательски златые пряди Вождь из Египта Цезарю прислал, Душою римлянин возликовал, Но недовольство выражал во взгляде. Когда же брата голову на блюде Тебе преподнесли, о Ганнибал, Смеялся ты, с бойцами пировал, А сам в душевном мучился разладе. Гримасами веселья иль скорбей Не то являет человек подчас, Что скрыто в сердце, – противоположность. Вот так и я, когда пою для вас, Не покажу улыбки, хоть убей, Чтоб видели всю боль и безнадежность.

XLII

Когда б зефир, повеяв шаловливо, Не растоплял на сердце донны лед, Надежды бы не стало этот гнет Мне облегчить в юдоли несчастливой. Но травы и цветы воспрянут живо, Когда ненастье зимнее уйдет, Так и она весною расцветет И, сжалившись, не будет горделивой. Надеждою, что теплится в душе, Я жив доселе, ею ободренный, Хотя и знаю: смерть не за горами. И, стоя на последнем рубеже, Молю судьбу, чтоб стала благосклонной И сделала меня угодным даме.

XLIII

Надежда, что сквозь муки я пронес, Не раз меня из мрака выводила, Но тягостной судьбы не победила И вздохи навевает вместо грез. Любовные порывы столько слез Доставили, что глухо забродила Досада в сердце, взор мне помутила . . . . . . . . О, если правда, что узрю нежданно Увядшей, сморщенной и бледной ту, Чьего презренья так привык бояться, — Сколь счастлив буду я и сколь желанной Жизнь ускользающую вновь сочту, Чтоб всласть над переменой посмеяться!

XLIV

Коль доживу, чтоб видеть, как легла Нить серебра на локоны из злата, В которые влюблен был без возврата, И как бегут морщинки вдоль чела, И как глаза, чье пламя жгло дотла, Гноятся, и как стала грудь поката И не поет, а лишь хрипит, – тогда-то Прервется эта злая кабала: Услышишь вместо вздоха, всхлипа, стона Мой едкий смех, и, наконец-то смел, Скажу: «Амор к тебе утратил милость; Твой голос больше не чарует, донна; Твой прежний лик увял и побледнел; Что ж, плачь о том, что на любовь скупилась».

XLV

«О нечестивый, раб мой злополучный, Что страждешь так? И плача, и стеня, Амора и меня саму кляня, Из-за чего ты так брюзжишь, докучный? И что ты всё твердишь про выстрел лучный И о стреле? Какого это дня Просила я, чтоб ты любил меня, Чтоб мы сердцами стали неразлучны? Ты сам просил, порукой был Амор, Тебя считать моим, так отчего же В обмане и в жестокости укор? Мне честь моя твоих забот дороже». Такой Фьямметты, мнится, приговор — Я чувствую и сокрушаюсь в дрожи.

XLVI

В который раз оглядываюсь я На дни свои, и месяцы, и годы, Что прожил я без счастья и свободы, Одни надежды ложные тая. Вступив на путь опасный бытия, Я претерпел любовные невзгоды, От них не вижу по сей день исхода, Себя кляня и токи слез лия. Будь проклят день, когда впервые очи Моим предстали и Амор провел Жестокие мне в сердце, взяв в тенёта! Что медлишь, Смерть, – убить меня нет мочи? Через тебя покой бы я обрел, Избавившись от тягостного гнета.

XLVII

Предвидь я, что на пятый год со дня, Когда душой подпал под вашу власть я, Не только не проявите участья, Но и не захотите знать меня, Я б мог еще крепиться средь огня, Затишья ждал бы посреди ненастья; Но поздно мне оплакивать несчастья, За тот самообман себя кляня. Коль стало так, остаться ли надежде На милость? И погаснуть ли костру, Ведь чем слабей надежда, больше жгучесть? Избыть бы мне любовь такую прежде, Но не могу, от боли я умру, Поскольку вы мою решили участь.

XLVIII

Душа мне говорит: «И где же мера? Ужели луч надежды не угас? Стал всемогущ разгульный Вакх у вас И многоплодна щедрая Церера; Где Партенопы прах таит пещера, Сирены новой раздается глас, Там преданность ценима ли сейчас, Там нравственность неужто не химера? Гляди же, ты в плену обманных нег В очах той донны, что тебя не любит, И, следуя за ней, ты рвешься к бездне! Приди в себя, покинь сей жадный брег, Беги ее, не то тебя погубит. Что медлить? Что раздумывать? Исчезни».

XLIX

Такие птахи есть на белом свете, Что любят свет, и если в темноте У гнезд, где ночью почивают те, Засветят факел, при неверном свете Они проснутся, на приманки эти Польстятся и летят к своей мечте, Но ложный проводник ведет к черте, Где попадут в расставленные сети. Так часто происходит и со мной: Когда я слышу, как зовут и манят Прекрасные обманчивые очи, Бегу на зов, но на цепи стальной Оказываюсь я, мой ум туманит Безумие, и устоять нет мочи.

L

Тирренские пучины и каскады, Заросшие пруды, потоки с гор, Пожары и кинжалы, глад и мор, Веревки, перекладины и яды, Леса, где тати, хищники и гады, Обрывы, скалы, где конец так скор, На ум приходят мне с недавних пор, Как тем, что счеты с жизнью свесть бы рады. Мне шепчет это все: «Прибегни к нам, Мы вмиг освободим тебя от груза, Которым так Амор тебя долит». Ко многому стремлюсь охотно сам, Но наконец, хоть жизнь мне как обуза, Я не рискую – разум не велит.

LI

Что кончатся однажды вздох и плач, Я не надеюсь и живу в тревоге, Блуждаю, словно сбившийся с дороги, Не в силах сладить с цепью неудач. И слушая, как бед моих толмач Другому говорит: «Он весь в немоге, Бескровный, обессиленный, убогий, Себя лишенный, боль ему палач», — Так сильно самого себя жалею, Что порываюсь всем поведать вдруг, По чьей вине мне больно так и плохо. Но устрашусь и говорить не смею, Чтоб не прибавить к прежним новых мук, И ухожу в сопровожденье вздоха.

LII

Ума хватило б описать вполне Красу и добродетель этой донны, Которой сердце как залог, влюбленный, Оставил я, горя в страстно́м огне; Как по своей иль по ее вине Я стражду от тоски неутоленной, Улыбки не встречая благосклонной, Лишь холод и презрение ко мне, — Я показал бы ясно и прилюдно, Что хоть рыдаю и едва дышу, Но вопреки всему живу пока. Перо бессильно, но понять нетрудно, Сколь боль страшна, что я в себе ношу: Лицо докажет это, не строка.

LIII

Из круга, центра вечного вращенья…

LIV

Когда б я так же мог красноречиво, Как вздохами, словами всё сказать, То плач, не перестав меня терзать, Казался бы пустой игрой слезливой. Но если стану донне горделивой Тайник души недужной отверзать, Смертельным хладом сердце пронизать Грозят мне звуки жалобы тоскливой. Ищу в очах прекрасных неизменно, Когда в слезах к ней падаю на грудь, Участья вместо гордости надменной. И я молю судьбу и рок блеснуть Лучами света на мой дух смятенный И озарить тернистый к донне путь.

LV

Прочь, вздохи, реки слез, упадок сил, Прочь, неуемное поползновенье Убить себя; да поглотит забвенье Всю злость, что на Амора я копил; Хочу, чтоб снова праздник наступил, Пусть в честь Амора грянут смех и пенье, Ведь он вознаградил мое терпенье, Вернув мне радость и любовный пыл. Ушла бесследно горькая досада, Что, на беду, мешала мне упиться Огнем очей, чья беспредельна власть; И в ласковости голоса и взгляда От донны перепала мне крупица Той благодати, что вкушаю всласть.

LVI

Когда бы змей, хранящий доступ к кладу, Что я, Амором движим, тщусь украсть, Мог даже ненадолго в дрему впасть, То я, как знать, за все терзанья кряду Нашел бы способ обрести награду — Суметь бы только робость сердца скрасть, Ведь мне не раз его случалось клясть За дрожь и немочь, с коими нет сладу. Но сна, в который Аргуса, лукав, Вогнал Гермес, Сирингу воспевая, Мои стихи на стража не нашлют; И я, себя во власть твою отдав, Умру, всечасно слезы проливая, О злой Амор, что так жесток и лют!

LVII

Амор вас видеть редко позволяет, Но, если с глаз спадает пелена, Душа, любовной жаждой пленена И утопая в блеске, что являет Ваш лик, себя надеждой охмеляет Несбыточной, – как видите, она Упиться вами хочет допьяна, Пока ваш взор меня испепеляет. Но безрассуден дум моих поток! Там, где я жду лишь холода до дрожи, Зрю языки палящего огня; Вблизи от вас, признаться, я ожог Не ощущаю, но в разлуке, позже, Пылающие искры жгут меня.

LVIII

Амор, коль не лукавит донна эта, Не чаю исполнения мечты, Ведь всякий раз, как позволяешь ты Иль рок велит мне оказаться где-то Вблизи нее, то бледностью одето Ее лицо и знаки маеты Мне мнятся в том, что милые черты Не озаряет светлый луч привета; И так она вздыхает тяжело, Как будто вправду ждет, что я, горюя, Уйду, сколь бы на сердце ни скребло. Как быть, Амор? Желаний не смирю я, В твоем пылая горне ей назло. Остыть – а вдруг ей любо, что горю я?

LIX

Как ни страдай, какие бы причины К отчаянью ни побуждали нас, Нельзя, чтобы надежды луч погас, Нельзя искать, безумствуя, кончины: Пройдет лишь час, всего лишь час единый, Все горести изгонит прочь тотчас, И мы, утешившись, забудем враз Тревоги, боль, заботы и кручины. Вот случай мой: молил я неослабно О милости и слезы лил, но гнев Встречал в очах жестоких, несравненных. Я потерял надежду, но внезапно Амор мне вздохи превратил в напев, И я почувствовал восторг блаженных.

LX

Я не из тех, кому цветы в отраду, Кто радуется почкам на ветвях И ловит по дубравам трели птах, Поющих, может быть, любви усладу; Зефира лишь почувствую прохладу И ощущу благой весны размах, На сердце сразу и тоска и страх, И с ними нет мне никакого сладу. Тому виною Ба́йи, сущий рай, Куда меня манят глаза и поступь Той, в ком погибель моему покою, И это в пору, как наступит май. Спешу на зов, но мне запретен доступ К той, что владеет безраздельно мною.

LXI

От Варварской горы до вод тирренских, На озере Аверно, где ключи Из-под земли струятся, горячи, Меж поццуольских склонов и мизенских Есть место – рай для всех компаний женских, Где полной грудью дышишь и в ночи, И днем, когда так ласковы лучи, На празднествах веселых деревенских. Красавицы меня который год В сей благостный сезон лишают – горе! — Единственной, к которой в сердце страсть. Зовут ее к себе; я, в свой черед, Без сердца остаюсь, с собой в раздоре, Что дальше: жить иль все-таки пропасть?

LXII

Порой лица коснется легкий бриз, Он, чудится, порывов тех сильнее, Что вырвались на волю, подгоняя Корабль, которым правил царь Улисс. Душа ушла в себя, и раздались Слова как будто: «Глянь же ввысь скорее, Сейчас из Ба́йев благодатных вея, Я в облачке принес тебе сюрприз». Глаза я поднял: чудеса! Предстала Мадонна в дуновеньях ветерка, Она летела, дивна и легка. И потянулась к ней моя рука — Поймать ее во что бы то ни стало. Промчался ветер – словно не бывало.

LXIII

Кавказ, и Кинф, и Ида, и Сигей, Менал, Кармил, Либаний и Афон, Истм, Аракинф, Олимп и Киферон, Фракийский Гем, и Эта, и Рифей; Пахин, Пелор, Соракт и Лилибей, Везувий, Этна, Пиренеев склон, Бальб, Апеннины, Атлас, Борион, Абила, Альпы с красотой их всей Или другие горы, что прохладой Любезны утомленным пастухам, — Все воплотились для меня в Мизене: Там наградил Амор меня усладой, Придавши холодку моим страстям, Смирив уздою боль моих мучений.

LXIV

Тот славный муж, чье имя, мыс Мизено, Ты носишь испокон веков и чьим Последним стал пристанищем земным, Нас одаряя памятью нетленной, — Трубя, он вдохновлял на бой бессменно, Гребцов и воинов, и, несдержим, Корабль Энеев несся, и над ним От носа до кормы взметалась пена. Но ныне тишины, любви и нег Ты благостное лоно, где вкушает Душа покой, когда брожу один. Мне ведомо, что исцелит твой брег Все горести, и мне восторг внушает Моих мечтаний царь и господин.

LXV

Страшны мне Ба́йи, море, ширь небес, Источники, поля, луга, озера, И ближние, и дальние просторы; И не дивитесь, никаких чудес. Здесь празднества и светский политес, Поют да пляшут, водят разговоры Умом замшелый или телом хворый, И лишь к любовным играм интерес. Здесь властвует Венера безраздельно, И попади Лукреция сюда, Так сущей Клеопатрой обернется. Я это знаю и боюсь смертельно: Моя мадонна невзначай, беда, Всем сердцем в эту негу окунется.

LXVI

Надежда, что во мне была светла, Когда в меня вливалась чрез зеницы Из глаз моей любезной чаровницы, С твоим отъездом словно умерла; Но я еще не выгорел дотла, Жизнь теплится, и мысли шепчут, мнится, Как будто утешая: «Возвратится!» — Ведь знают, сколь разлука тяжела. Но это всё напрасно, ибо вскоре И я уехать должен поневоле, И никаких надежд на встречу вновь. Так что́ мне суждено: погибнуть в горе Или оплакивать, живу поколе, Разлучницу-судьбу, моя любовь?

LXVII

С тех пор как от очей моих сокрыт Прелестный вид, сиявший столь маняще, Что жар любви томил меня всё слаще В долине этой, где тоска царит И где заблудший голосит навзрыд, — Не важно мне, душа, что с болью вящей Уйдешь отсюда, ведь не к ней, мертвящей, Художник устремлен, когда творит. Но всё ж уйди, не уповай на чудо, Ведь не хочу, чтоб песнь в моих устах Питала зависть тех, что мне не рады. Да-да, беги скорей, не жди, покуда Тебя прогонят, и в иных местах Найди, коль сможешь, средство от досады.

LXVIII

Как тяжела печаль, как сердце ноет, Как переменчива судьба моя! С какою страстью часто пла́чу я, С какой смеюсь, едва представить стоит Прекрасный облик той, что удостоит Меня блаженства, видит Судия! Она, приветным ликом свет лия, Утишит боль и душу успокоит, Такое скажет, что все духи враз Во мне мятутся от любовной муки И высшим счастьем я упиться рад. Но мысль иная всходит сей же час: Мадонна далеко, мы с ней в разлуке, И боль вернется, став сильней стократ.

LXIX

Я думой об Аморе умилялся Однажды днем с собой наедине, Во всеоружье он мне представлялся, И сладость обретал я, как во сне; Амор явился легок на помине. «О чем грустишь? – задорно молвил мне. — Не мешкай, отведу тебя я ныне В цветущий сад к мадоннам молодым, Исполненным любовной благостыни». Я быстро встал, последовал за ним, Куда повел мой проводник крылатый, И в сад чудесный я попал засим. Тогда Амор: «Здесь подожди меня ты, Пока я не приду к тебе назад». И упорхнул он от меня куда-то, Но ненадолго; возвратился в сад С двенадцатью красавицами вместе: Благопристойный вид, честной наряд, Свежи, юны и полны благочестий, В венках, сплетенных из цветов и трав, Глаза у всех лучистее созвездий. Там по лужайке, хороводом став, Прошествовали в танце по указке Амора, предводителя забав. И мне он: «Ты глядишь не без опаски В глаза им, где горят мои огни, Участия не принимая в пляске, Запомни ж имена, их помяни, Как я велю, когда уйдешь из сада, В хвалебной песне пусть живут они. Вот первая, ты видишь пламень взгляда, В ней добродетель, разум, жар любви, Для спутников своих она отрада — Дочь Джанкинотто, Иктою зови, Из рода Торнаквинчи; Мелиана, Джованни Нелло дочка, также и Здесь Лиза, Пеккья, обе Мариньяна Риньера дочери, идут вдвоем, Смотри, как веселятся невозбранно. А пятая в кругу веселом том Тебе как солнце: видишь ты Фьямметту, Чьи стрелы в сердце страждущем твоем!
Она прекрасней всех и, по секрету, Лишь на тебя влюбленный взор стремит, Не обращаясь к прочему предмету. За ней ломбардка славная спешит, Зовется монна Ванна, не сравнится С ней ни одна пригожая на вид. Дочь Филиппоццо Барди та девица, Что вслед идет, и Лоттиера вслед, Супруга сера Ниджи, чаровница. Вот дама Ванна ди Филиппо, нет, Зови ее Весною, в самом деле, Идет за нашим стягом, в цвете лет. Сисмонда ди Франческо Барончелли Та, что с ней рядом водит хоровод; Вот Никколоза, дочка Мановелли, Бартоломею за руку ведет, А это дочка Герардино Джанни, Их Беатриче, верится, зовет. И хоть она последняя в их стане, Не менее прекрасна, что всегда Ты подтвердишь». Сомкнул уста в молчанье, А я смотрел. И вскоре череда Прошла по травам под навес древесный, Поскольку солнце стало печь тогда. Не завершался танец их чудесный, И каждая, изящна, весела, Запела звонко на мотив известный Канцону, где звучит ему хвала: