Душа любовью пленена… Полное собрание стихотворений

LXX

«Амор, владыка славный, В сердцах самодержавный, Яви к нам, бога ради, снисхожденье. Ты истинный и мудрый властелин, Для всех нас столь желанный, Ты нам отраду подаешь один, Целишь на сердце раны, Но мы тебя, тирана, Попросим об одном: К нам прояви и кротость, и смиренье. Мы молоды и водим хоровод, Легки твои оковы, Но ощущаем на себе их гнет; А кто, синьор суровый, Тебя презреть готовы, Тем мощь свою яви ты — Не нам, и так мы у тебя в служенье. Заставь же осознать, сколь ты силен, Всех, кто, зовясь влюбленным, Притворствует, что страстно он влюблен; Пускай познает скоро Всю мощь твою притвора, Каков огонь твой жгучий, Мы ж паче вознесем тебе хваленья. Мы доблестью проникнуты твоей, Повергнутые в пламя. Так будь же милосерд и пожалей, Какими бы путями Ни шли мы, всё страстями Изнурены вседневно, Погибнем, коль не дашь нам вспоможенье. У наших милых, добрый государь, Ты сделай души кротче; Смири их гордость, стрелами ударь, Будь муки их жесточе, Чем наши, чтобы очи Пред нами потупляли, Познав, какие терпим мы мученья. Войди же в слух, баллата, как мольба, Амору-господину. Предстательствуй пред ним как за раба, Чтоб нам унял кручину, Да будет властелину Нам радость дать угодно, Пока он не убьет нас в заключенье. Амор, владыка славный, В сердцах самодержавный, Яви к нам, бога ради, снисхожденье».

LXXI

Крутые склоны, узкие овраги, Ветра, и хляби, и наносы льда, Лесная глушь, где жуть царит всегда, Пучины и стремнины бурной влаги, И прочее, что путнику-бедняге Доставит столько страха и труда, — Забавой показались мне, когда Я возвращался, думая о благе. Не нужно было мне иных стрекал: Страсть и надежда к вам стремили, донна, Я помнил вашу кротость в час разлуки. Но я нашел не то, чего искал; Не ведаю, за что вы прогневленно Меня встречали, причиняя муки. Я возвратился и за то кляну И Альпы, и соленую волну.

LXXII

Погибельное место и названье, О Ба́йи! Вместо пляжей лес дремуч, Отравлен ядом каждый здешний ключ, И в них, увы, заказано купанье. Забавы ваши вызовут рыданье, Как риф для мореходов, терны круч Здесь на лугах, а вместо солнца туч Огонь, и дым, и серное дыханье. Вы б даже самый непорочный ум, Что может быть у женщины, взломали, Свидетели чего – мои глаза. И оттого я мрачен и угрюм, Обманутый надеждами, в печали. О, были бы незрячими глаза!

LXXIII

Рыдайте, о глаза, не зная сна, Рыдайте, дайте ток слезам горючим: Ведь, вас пронзив лучом нещадно жгучим, Мне душу растревожила она И отвернулась; вами создана Темница, где томлюсь, любовью мучим; Любуясь донной, вы огнем кипучим Мне сердце распалили докрасна. Рыдайте же, чтоб образ тот опасный Вконец от ваших горьких слез померк И новая любовь вас не сманила. Так я хочу, печальный и несчастный, Поскольку тех, кто вашу власть не сверг, Ждут беды много хуже, чем могила.

LXXIV

Не избежишь, Амор, своих сетей, Начнется на охотника охота, Утратишь крылья, пойманный в тенёта, В царапинах от множества ногтей, Служить тебе лишь пугалом детей, Божественность твою лишат почета, Сломают стрелы, лук тебе в два счета, Ты Болью будешь зваться у людей, Лукавец, плут, предатель вероломный, Вор, душегуб, обманщик несусветный, Клятвопреступник, лиходей, деспо́т; И как же после службы долгой, тщетной Соперник обошел меня никчёмный? Пусть гром небесный на тебя падет!

LXXV

Не смею поднимать глаза на женщин, Ах, боже сохрани, Как вспомню ту, кем предан был в те дни. Так верный даме искренний влюбленный Из побуждений честных, Как я служил, служить бы вряд ли мог; Когда ж, ее достоинством плененный, Наград я чаял лестных, Удачливый юнец ее увлек. Я, взор потупив, дал себе зарок: На дам смотреть ни-ни, Как эта вот, обманут и они.

LXXVI

Решиться не умею, Жизнь или смерть больней с бедой моею. Ищу я смерти, ведь житье постыло, Когда покинут всеми человек; И смерти не желаю, ведь вовек Тогда мне не увидеть лика милой, И плачу с прежней силой, Завидуя тому, кто ныне с нею.

LXXVII

Цветок, увядший в поле, Поникнув долу, не воспрянет боле. Так я с красою ясной Утратила навек свой прежний цвет, Надеяться напрасно: Не наверстать растраченных мне лет; Ведь не весна я, нет, Что каждый год приходит, как дотоле. Кляну себя в печали, Зачем я время отдала юнцу! Девица, знать могла ли, Что вскоре опостылю наглецу? Всё счастие к концу, И первоцвет любви не вспрянет боле. Баллата, так тоскую, Мне не под силу петь тебя сейчас; Я скорбь ношу такую, Что мне стонать и слезы лить из глаз, Покуда не угас Сей жизни пламень от безмерной боли.

LXXVIII

Риччо-брадобрей мессеру Боккаччо

Будь я самой Карменты искушенней, Вещай я гласом Феба или муз, Светило, отрешась привычных уз, Не раз бы укрывалось в орионе, Пока бы воспевал я всесторонне Ученость вашу, утонченный вкус; Но здесь как ученик я – вот конфуз! — Немею пред учителем в поклоне. Пред светочем ума я как в затменье, Мне страх и робость света не дадут, Так туча мглой накрывает поле. Порой незнаемое любят, чтут, А как узнают, так не любят боле, Что почерпнул я в вашем сочиненье, И жду от вас на деле разъясненья.

Ответ Риччо-брадобрею

Когда услышит эфиоп сторонне, Что на Родопах тает снежный груз, Когда воспрянет каждый гад и гнус, Восходит тот, по чьей вине Дидоне, Как знаешь ты, пришлось в плачевном стоне Страдать и испытать любви искус; Ни Гней Помпей, ни Юба и ни Друз Не видели другого в небосклоне. И если вникнешь в это утвержденье, То ощутишь, как жалом слепни жгут За тот вопрос, мне заданный дотоле. И ты уверишься: тосканский люд Подчас язвить умеет и до боли, И сей сонет получишь в подтвержденье, В тебе ума ведь больше, чем уменья.

LXXIX

Сонет сера Чекко ди Мелетто деи Росси, посланный из Форли мессеру Франческо Петрарке, мессеру Ланчилотто Ангвиссоле, маэстро Антонио Феррарскому и мессеру Джованни Боккаччо

Так небеса хотят, чье указанье Распределило сферы над землей: Вращаются одна вслед за другой Вкруг центра, где стихий всех пребыванье; Ждут исстари от смертных почитанья, Когда перун метнет Юпитер злой Или затмит кромешной пеленой Луны иль солнца чистые сиянья. И ныне, не иначе, жала пик Отравленные шлются небосклоном На беззащитных смертных-горемык, Чтоб разумом, ничем не замутненным, Творца и кару всяк из нас постиг; Дан темный смысл словам неизреченным. До нас нет дела ни одной звезде, И власть светил не держит нас в узде.

Ответ Петрарки

Сей движитель машины мирозданья, Дав ход планете и звезде любой, Распределил по сферам звездный рой — Египетского мужа толкованья — Так, чтоб от Феба жаркого пыланья Звезды не пострадало ни одной, Когда к сестре, зовущейся Луной, Идет навстречу он в небесном стане. Никто без воли Божьей не постиг Стремимым взглядом, в выси возведенным, Грядущее хотя бы и на миг. И только духом стойким, непреклонным Возможно устоять противу иг Судьбы в сем мире хрупком, извращенном. Коль разум смел и крепок в чистоте, Вредить не станут звезды в высоте.

Ответ мессера Ланчилотто Ангвиссолы

Стремятся к небесам людские знанья, Дабы постичь природы вечный строй, Светила затмеваются порой, И шлет Господь народам испытанья. У неба есть законы, предписанья, Что не враждебны людям; Бог благой Не станет нарушать порядок свой, Как было встарь Египту в наказанье. Людское стадо, в коем страх возник, Умом не обладает просветленным, Чтоб от пороков отойти своих, Но только видит небо прогневленным, Так сразу прозревает, словно в них Заговорила благость чистым звоном. Так тьма и свет житейской суете Несут покой и горести в скуде.

Ответ маэстро Антонио Феррарского

Есть у небес свое предначертанье. Блюдут они, чтоб должной колеей Колеса шли и не сходили с той Дороги, где их вечное скитанье. Но ежели порядок мирозданья Нарушен будет солнцем иль луной, Когда они вдруг бег задержат свой, Придут в наш мир ужасные терзанья. В своих поступках мы зашли в тупик, Ни благости, ни вежества канонам Не прилежим, все обещанья – пшик, Мы оскорбляем, не внемля резонам, Творца и тварей, грех в нас так проник, Что вечных мук избегнуть не дано нам. Пред звездами на горней их черте Склонимся, грешные, в земной тщете.

Ответ мессера Джованни Боккаччо

Наш праотец, чье первое алканье Смерть принесло и муки в род людской, Не сдерживал желания уздой И Господа ослушался в дерзанье. Народ упрямый, что, терпя страданья, Шел из Египта трудною стезей, Где видел знаменья беды лихой, Презрел все Моисеевы воззванья. И среди нас, в ком дух уже поник, Не много тех, кто следует законам Разумной меры, ибо грех велик. Затменьям солнечным и тучегонам, Что страх вселяют и в земных владык, Не верим в легкомыслии исконном. Тот, кто от рабства спас нас на кресте, Хранит людей в их дольней маете.

Реплика сера Чекко ди Мелетто мессеру Джованни Боккаччо

Когда отцов-сенаторов собранье Кипело к Гаю Цезарю враждой И был ему отрезан путь домой, Сбылись лихие предзнаменованья, Коварный небосвод явил сверканье Огней и вспышек, словно пред грозой, Мельканье метеоров, и сплошной Ужасный морок солнца скрыл сиянье. И так же солнца вдруг затмился лик, Как только против Рима легионам Брут повелел идти под бранный клик. Но рушиться дано и бастионам, Когда в них бьют перуны напрямик Или когда дрожит земля со стоном. Природных бедствий не боятся те, Кто мудр и духом тверд в любой беде.

LXXX

«Остались позади твои вершины, Уже теряешь волосы и пыл, И хоть закат еще не наступил, Но клонится к концу твой день недлинный, А ты в плену любовной паутины О вечности и думать позабыл», — Шептала мне, когда я полюбил, Душа, изнемогая от кручины. Но тень мелькнет, и надо ли глазам Виденье объяснять, что им открылось? Она – предел мечты, а к небесам Я охладел, приняв свою бескрылость, И, обо всем забыв, за нею сам Бегу, как если б юность повторилась.

LXXXI

К Антонио Пуччи

Двух дам Амор нередко представляет Моим очам; у первой красота В такой же мере, что и чистота, Другая чуть постарше, но пленяет. Мой взор их по наряду различает, Они одеты в разные цвета; Когда же разомкнет мой вождь уста, Такая речь мне сердце обольщает: «Одна изящна, весела, свежа И девственна еще; а та, другая, Накидку носит траурную вдовью. Нельзя к двум сразу воспылать любовью, Так назови одну из них, какая Тебе отныне станет госпожа». Мне труден выбор и на этот случай В твоем совете я нуждаюсь, Пуччи.

Ответ Антонио Пуччи

Твой звонкий стих мне сердце окрыляет Настолько, что во мне живет мечта Служить тебе не только здесь, всегда, Во всем другом, чего душа желает. Тебе мой ум и возраст уступает, Но я скажу, как знаю: неспроста Представлены Амором та и та, Что по́ сердцу, ту выбрать подобает. На тетиве стрелу свою держа, Дает он выбор, вкус твой уважая, Блюди же выгоду ты по условью. Кто влюбится в юницу, что и бровью Не поведет, слова на ветр бросая, Тот словно бы на лезвии ножа. Как сын отцу, скажу: себя не мучай, Вдовица юной ветреницы лучше.

LXXXII

Когда сходил к теням пастух Адмета И тот за ним, что на спине так скоро Чрез волны вынес дочерь Агенора, Чью стойкость знали в Трое в оны лета, Внезапно мне предстала донна эта (Как та, что Олоферна силой взора Пленила встарь для смерти и позора), Как с третьей сферы, где любви планета. Так ранила меня прелестным взглядом, Как Купидон несчастную дочь Бэла, Когда Эней с ней находился рядом. Я жар Библиды ощутил всецело И любовался траурным нарядом, Как и ее накидкой снежно-белой; Не будет, верилось, она суровей, Чем злая страсть к ней вспыхнувшей любови.

LXXXIII

Когда случится так, Амор, что сети Ослабишь, коими меня стянул, Ни красота, ни слов манящий гул, Ни обещанье всех услад на свете Отнюдь не смогут вновь в оковы эти Меня завлечь, каков ни будь посул: Сбегу, пока поток не захлестнул, В глухие горы, где умру в секрете. Ты сон мой, явь и пища, и любой Прохожий – это тоже ты, и, множась, За мной твой образ следует повсюду: В посмешище я превращен тобой И в притчу во языцех – и тревожусь, Что прежним никогда уже не буду.

LXXXIV

Иду ль дорогой торной день-деньской Иль на распутье задержусь, бывало, Шальная мысль меня всегда сбивала На путь, от коего ни суд людской, Ни страх, ни даже образ колдовской Той, что всему причина и начало, Меня отвадить не могли нимало, Хоть до погибели подать рукой. Так молодость, что, на беду, не в силах Угар желаний сбавить хоть немного, Среди любовных мается тенёт; Но, став умней, не может пут постылых Расторгнуть, бедная, себя и Бога Гневит, и мучится, и смерть зовет.

LXXXV

Когда подумаю, что, как стекло, Я хрупок и, как ветер, годы мчатся, То стих и просто слово, как ни тщатся, Не выразят, сколь сердцу тяжело; Оплакиваю время, что ушло На вздор, а также страх, что, мол, случатся И на пути унылом повторятся Тоска и бед несметное число. Но донну потеснить не могут всё же Ни боль, ни скорбь в душе моей, куда Амором вписан лик ее пригожий. А потому предвижу без труда: Смерть от любви – мой жребий, и, похоже, Иной мне дан не будет никогда.

LXXXVI

Гален и Авиценна, Гиппократ, Алмаз и перл, рубин с аквамарином, Шалфей, алтей с духмяным розмарином, Псалом, Евангелие – не целят; Ни ветр, ни тучи, ни жара, ни град, Ни маг, ни бес в обличии зверином, Ни перс, ни сын Иуды с сарацином, Ни бедность, ни тоска, какой не рад, — Ничто не может прочь изгнать из сердца Ожесточенный мой любовный пыл, Что в гроб меня мало-помалу сводит. Надежда умерла у страстотерпца, Иссякла доблесть, не осталось сил, Всё мучит он меня и не уходит.

LXXXVII

Коль ты, кляня Амора постоянно, Его обычай долго почитал, А он к тебе еще суровей стал, Зачем, надеждой соблазнен обманной, Бежишь за ним вдогонку неустанно? Зачем от злой привычки не отстал? Зачем не отступил, а лишь роптал? Ведь зажила б, как знать, на воле рана. Потерянное время не вернуть, Теряя время втуне, и не сбросить Груз боли болью – истина стара. Весну Амору, встав на этот путь, Бедняга, отдал ты, но белит проседь Виски – и взять свое тебе пора.

LXXXVIII

Львы, змеи, тигры, грифы и драконы, Медведи, вепри, волки, что поджары, Быки, что дики, неуки, что яры, Псы бешеные, бури, аквилоны, Грома́, и ураганы, и циклоны, Стрелки, головорезы и корсары, Лавины, наводнения, пожары, — Спасается от них люд устрашенный. Я не из них, но, вижу, отчего-то Бежит она меня и не вернется, Не убедясь, что нет меня, назад. Не бес ли я из адского болота? Она в таком испуге, что придется Себе признаться: я уже рогат.

LXXXIX

Глупец, кто злой Фортуне верит свято И чает жалость вызвать в ней к себе; Еще глупее, кто пред ней в мольбе Заискивает, чтобы жить богато. Глупец, кто верит звездам небоската, Тревожа небо в суетной божбе; Еще глупей, кто мнит в слепой алчбе Забрать в могилу скопленное злато. Но всех глупей, кто честь и дни свои Доверит женщине непостоянной, А также драгоценную свободу. Без милости, без веры, без любви, Нет, не себя – других терзает раной, Рабов страданье в радость ей, в угоду.

XC

«Всё ко́снее твой разум с каждым днем, И память слабой, помутненной стала, Любезная душа твоя устала Искать покоя в лживом мире сем; Воспламененная моим огнем, На миг лишь доблесть в сердце заблистала, Так доведен ты мною до финала, Что всем отвагам служит рубежом. Пора в дорогу, ум свой заостри, За мною. Из листвы, тобой любимой, Тебе венок заветный я плету. Что медлишь?» Говорит во мне внутри Глас донны, шпорит и Амор незримо, А я стою, мне всё невмоготу.

XCI

К возвышенному хору Геликона Вчерашним днем увлек меня мой пыл, Где пребывая, слух я навострил, Внимал беседам вышним просветленно. Спартанская представилась мне донна С Парисом вместе; нимфу там я зрил: Из леса вышла, что был светел, мил, А на кудрях – из зелени корона. Сказала, подойдя ко мне: «Я та, От коей вам бессмертие – награда, Пришла вознаградить любовь твою; Восстань, иди!» В меня ее уста Вдохнули жар, и вышел я из ада И вот в любовном нахожусь раю.

XCII

О справедливость, ты царица мира, Земной закон и всё, что в небе свято, Но хладной дымкой праздности объята. Яви же, всколыхнув ветрами воздух, Отважный лик, благой и горделивый, Чтоб добрые вели к добру порывы. Взмахни мечом, как прежде, чтобы кара Постигла тех, кто заслужил удара.

XCIII

В Италии, господствовавшей прежде Над миром, добродетели мертвы; Кастальский хор безмолвствует, увы, А кто остался – в нищенской одежде. Увяли лавры, места нет надежде, Царит порок, а люди таковы — Стяжательством задавлены, черствы; Везде почет богатому невежде. В стихах и прозе лучшими из нас Утерян лад, когда-то величавый, Прозрений новых ожидаем втуне. Оплачь со мною нашу участь, раз Пришли в упадок нынешние нравы В угоду вздорной, ветреной Фортуне.

XCIV

Апиция читают в нашей школе, Сарданапала чтят, от тех учений Залеплен слух для горних откровений У лодырей, обжор в земной юдоли. В поступках и в речах нет правды боле, И каждый преклонить готов колени Пред Жадностью, царицей помышлений, Что может всё в своей могучей воле. А Благочестье с Щедростью ушли Средь прочих добродетелей в изгнанье, На небо вознеслись они с земли, Невежество умов попрало знанья; Но сколько власть свою Порок ни дли, Всё видит Бог с вершины мирозданья.

XCV

В Сатурна век возделывали нивы С великим тщанием, Паллада нам Дала орудья к праведным трудам, И Геркулес для славы, не наживы, Свершал деянья, что в преданьях живы; Усердьем славен Македонец сам, И римляне империю, как храм, Воздвигли через доблести порывы. Достигли философией небес Платон, и Аристотель, и другие; Вергилия, Гомера чтит потомство. А нынче и баран в верхи пролез И променял учения благие На суетность богатств и скопидомство.

XCVI

Сегодня золото – кумир толпы, Что о наживе думать лишь способна И, как в безумца, пальцем тычет злобно В того, кто не избрал дурной тропы. Сегодня к злу не обратит стопы В порочном мире, в пре междоусобной Лишь тот служитель Феба бесподобный, Кому священный лавр как дар судьбы. Но так как без Господня дозволенья Не может добродетель ничего, К тебе взываю, дабы мне помог Плыть против ветра к гавани спасенья, Даруй за годы тщанья моего Мне на седины лавровый венок.

XCVII

На алоцветах, на власах из злата Мне чудился Фьямметты огонек, Что в облако преобразиться смог Блистательнее серебра и злата. И, как жемчужина в оправе злата, В том облаке прекрасный ангелок Летел на небо, светел, одинок, Сапфирами искрясь и блеском злата. Я ликовал, взыскуя тех высот, Где наконец-то я познаю Бога; Она туда спешила вознестись. Но что же! Свой оплакивая гнет, Доселе на земле влачусь убого И жажду смерти – к донне вознестись.

XCVIII

Мне кажется, когда смотрю на солнце, Сияет нечто большее для взора; «Быть может, – про себя решаю скоро, — Мне улыбается иное солнце, Та, что очам всегда была как солнце С тех пор, как я попал в силки Амора. Она, конечно, с вышнего простора Лучи мне шлет, что затмевают солнце». Так эта мысль запала в сердце прочно, Что я, сродни орлу, на солнце глядя, Не отрывая глаз, представлю вмиг Мое былое пламя, вижу точно Знакомые черты: златые пряди Ее волос и несравненный лик.

XCIX

Приснилось мне однажды: в горней сини Лечу я как на крыльях в Град небесный Вослед за тою, чей покров телесный Стал дольним прахом, а душа – богиней. Счастливей, краше мне казалась ныне, Сильнее льда был жар ее чудесный, Растаял лед, что мукой повсеместно Терзал меня в былой моей кручине. И вижу я, сия жилица рая Простерла длань, мою пожать хотела; Тут я проснулся, сон бежал с очей. О, сколь горька юдоль моя земная! Кто знает, может быть, за мной летела, Я здесь внизу – а возвращусь ли к ней?

C

Огонь очей, что днесь святыми стали, А прежде жгли и стрелы слали в грудь, Когда б умерил боль мою чуть-чуть И слезы б осушил в моей печали, Мне ангельские хоры б зазвучали, Что слышит к Богу завершивший путь, За ложною надеждою отнюдь Я не пускался бы в земные дали. Но, вечная, Мадонна суету Презрела и над мыслями смеется, Что в огненный меня толкают вир. Мне страшно: всё я крыл не обрету, Не выдержат они, и не придется Из мира лжи подняться в лучший мир.

CI

«Что ищешь, глупый? Где утишить боль? Развеялось, став прахом, это тело, К нему в тебе желанье пламенело И мысли чистые влеклись дотоль. Горе́ возводишь очи? Ну, изволь, Из царства Божья я глаголю смело, Когда-нибудь средь этого придела Узришь мой лик, тебе желанный столь». Так молвила красавица благая, Меня увидев ищущим, чего Не должно видеть здесь, внизу, живущим. Себя узрев покинутым, рыдая, Я думать стал о крыльях для того, Чтоб вознестись к ее блаженным кущам.

CII

Я верю, Данте, с Беатриче рядом Теперь ты в лучезарной сфере этой В лучах любви негаснущего света, Где был уже, как пел нам звучным ладом. Когда, простившись с дольней жизни адом, Там помнят о любви, тебя, поэта, Молю я именем тобой воспетой, Мне помоги, причти меня к усладам. Я знаю, средь блаженных душ Фьямметте Оттуда, с третьей сферы, ясно зримо, Как я томлюсь с тех пор, как та ушла. Проси ее, коль скоро сладкой Лете Смыть не дано мой образ у любимой, Чтоб и меня она туда взяла.

CIII

В уборе звездном небо ясным было, И ветры все в пещерах залегли И успокоились, одно вдали Чуть видимое облачко скользило, Как вдруг я вижу: пламя в небо взмыло, И дня лучи с ним спор бы не вели, Казалось мне, что с грешной сей земли Оно в небесный дом полет стремило. Из пламени – я слышал – донеслись Слова такие: «Кто со мною, тот Из благостных быть должен, из смиренных. Но не взойдет со мною в эту высь Тот, кто стезю иную изберет, Не быть ему в святом краю блаженных».

CIV

Стихи, такие нежные для слуха, Ту песню, что, юна и весела, К пожару страсти мысль мою влекла И в сердце проникала через ухо, Амор мне диктовал, а нынче сухо Звучат они, к ним старость подошла, Как смерть разбила эти зеркала, Отнявши у меня всю силу духа. Когда вернулся ангельский сей лик Туда, откуда к нам пришел, чудесен, Как созерцатель высшей красоты, За ним шаги направил я сей миг; Теперь не до стихов мне, не до песен, Взыскую только этой высоты.

CV

Гомер не мог своим небесным слогом Изобразить улыбку уст Елены, Ни Зевксис, что красу делил на члены, Хоть помышлял о большем и о многом, И мне ль роптать в бессилии убогом На то, что помысел не в силах тленный Живописать сей образ несравненный, Влекущий сердце к выспренним чертогам. Но тот, кто жаждет видеть те красоты, Благодаря которым смертный жив, Не чает встретить это совершенство, Но добродетель, душу оперив, Взнесет ее в надмирные высоты: Лишь там узрит и обретет блаженство.

CVI

Столь горячо желание мое, Велящее последовать за донной, Войну со мною ведшей непреклонно, Покуда небо не взяло ее, Что я подчас, впадая в забытьё, Себе в мечтах представлю упоенно, Как, оторвавшись от земного лона, Вершу полет в иное бытиё, Пересекаю сферы, достигаю Блаженных сонма, где твой трон, Господь, И вижу ту, кто манит в эти дали, Во всей красе, и вот я умолкаю. Когда же духи возвратятся в плоть, Ищу я мира, но найду едва ли.

CVII

Пока к парнасским славным двум вершинам Взойти я чаял, веря: изопью Священную кастальскую струю, Приму листву, что Фебом-властелином Была любима, – ладом пусть не чинным, Но звонким, легким пел я песнь свою, Чтоб в древних сочинителей семью Однажды мне войти смиренным сыном. Но стал подъем круте́нек и тяжел, И возраст убелил мои виски, Лишив надежд на славу пьедестала, Надломленный, оставил я глагол Поэзии, отныне ни строки, И мысль, когда-то резвая, устала.

CVIII

Парнасских вод источником живым И той листвой, для Феба драгоценной, Амор меня манил, я неизменно К ним шел, двум звездам следуя благим, По темному пути, руководим Их столько раз воспевшею Каменой; Однако же Фортуной дерзновенной Мне возбранялось приближаться к ним. Всему виною, верю, разум скудный, Мне не подняться к вам в такую высь, А обучаться – где уж там, и поздно. Душа, покойся! Сколько я ни тщись, Мне горько, что листвой победоносной Не увенчаюсь, путь свершая трудный.