Такая земля для Анатолия Молчанова – наша, ленинградская, а её эпицентр – родные улицы детства, совпавшего с блокадой.
Было и ещё одно, по-своему уникальное слагаемое творчества. Это слившееся воедино актёрство и педагогика. Ещё в институтской художественной самодеятельности Анатолий проявил себя и как и чтец, и танцор, и певец, и драматический актёр. С таким редкостным набором сценических способностей можно было и возгордиться, и институт бросить, поступив в театральный, но суждено было Молчанову встретить самых дорогих его сердцу, самых благодарных зрителей и слушателей, которые не покупали билеты на его представления, не простаивали в театральных очередях хотя бы потому, что вообще стоять и ходить не умели!.. Это были маленькие пациенты детского санатория для больных полиомиелитом в деревеньке Евда Архангельской области.
Очередная экспедиция работала поблизости, и Анатолий Владимирович зачастил к своим юным друзьям. Он, узнав о том, что ребята не просто скучают, а воистину тоскуют, предложил главврачу три цикла сказок для трёх возрастных групп. И начал свою работу внештатный бесплатный театр одного актёра\ И это – вовсе не от избытка досуга: работы в экспедиции хватало! Просто блокадное сердце Молчанова не могло молчать. Так он родился как сказочник. Сперва его репертуар составляли известные сказки народные и литературные, а потом им на смену пришли и свои собственные. А это – дар редчайший! Ныне в репертуаре у Анатолия Владимировича около ста сказок и легенд, многие их них почти не известны. Сердцевину репертуара составляют сказки времён Великой Отечественной войны и сказки собственные.
Однажды у нас в театре «Родом из блокады» был вечер, посвященный памяти Николая Тихонова. Всё было, как всегда: воспоминания, публицистические и литературоведческие выступления, стихи Тихонова и наши стихи о блокаде и Тихонове… И вдруг ведущий вечера А. Я. Гребенщиков объявляет: «Анатолий Молчанов исполняет свою литературную композицию по мотивам блокадных рассказов Тихонова». А дальше – минут пятнадцать искромётной импровизации! Я с трудом узнал цитаты из очерков Николая Тихонова о танкистах, рабочих-ремонтниках на Кировском заводе… Всё, с одной стороны, бережно сохранено, а с другой – так прикомпоновано, так сказочно трансформировано, что просто диву даёшься! У Молчанова живым становится и раненый советский танк, и перестаёт быть условным задушевный разговор с ним танкиста… Перед нами чудо театрального представления, чудо сказки!
Анатолий Владимирович также подготовил сборники пьес-сказок для ребят «Зеленая кукушка», «Сказки, боровшиеся с фашизмом» и «Дубинка бац-бац». Некоторые из этих сказок печатались в журналах «Искорка» и «Костёр», но это лишь – капля в море! Эти книги ждут своих читателей, а главное сейчас – своих издателей!
Что же касается сборников стихов, то все они выходили в ведомственных типографиях, минуя издательства, за счёт автора и при некотором участии добровольных помощников в деле финансирования. Сперва увидел свет маленький сборник «Мы из блокады», за ним последовала книга «Крещёные блокадой», затем – «Я – часть Ленинграда». Многие из этих стихов звучали по радио, со сцен тех зрительных залов, где выступал театр «Родом из блокады».
С Анатолием Молчановым мы постоянно встречались и почти никогда не удивлялись нашим встречам, которые происходили то в Доме радио, то на вечерах театра «Родом из блокады», то на страницах газет, где в блокадных подборках оказывались рядом наши стихи и наши имена.
Конечно, точка отсчёта времени, мера и особенности восприятия блокадной темы у нас разные, что обусловлено разницей биографий и возрастов: 1932-й и 1946-й годы рождений отстоят друг от друга, вроде бы, и недалеко, но между нами – война. Моё поколение – послевоенное. Поколение Анатолия Молчанова – блокадное.
Его черт биографии, его детских воспоминаний хватит ему на многие сотни стихов о блокаде. Порою мы пишем почти об одном и том же и всё же – всегда по-разному, хотя у нас очень много общего и в плане взглядов, и вкусов, и пристрастий. Я лично всегда радуюсь каждому новому открытию Анатолия Владимировича. А открывать новое в блокадной теме очень тяжело! Много уже накопилось и привычных сочетаний, и традиционных поворотов тем, и даже красок и мотивов. В чём же безусловная новизна поэтического слова моего старшего товарища по Ленинграду, по блокадной теме, по нашему театру «Родом из блокады»?
В одном коротком выступлении на все эти вопросы ответить возможным не представляется – впереди ещё немало будет и рецензий, и статей, и творческих портретов, посвящённых поэзии Анатолия Молчанова. Я лично в этом не сомневаюсь! А сейчас можно лишь в самых общих чертах охарактеризовать то, что отличает поэта от его товарищей по творчеству, по блокадному поэтическому братству.
Поэтический – преимущественно устный, по радиопроводам, – почти ежедневный задушевный разговор с ленинградцами от имени Ленинграда – в этом вся Ольга Берггольц. У Юрия Воронова его стихи – это дневник, обращённый в наши дни. У Олега Шерстинского блокадные стихи – вечно жгучая сердца блокадная совесть. У Олега Цакунова блокадные стихи – постоянный прорыв через текущие будни к рассвету своей жизни, который по времени пришелся на блокадный мрак. У Анатолия Молчанова блокада – это постоянная опора, критерий истины в дни и годы наших тягчайших времён с их изменчивостью и изменами, с их бездуховностью и надломами, бесправием и поисками правды. Недаром многие блокадные стихи Анатолия Молчанова при всей их поэтической самоценности – верный и весомый аргумент в нынешних битвах, в плакатах и тезисах, в статьях и речах, в выступлениях и людских беседах. Его идейная твёрдость, последовательность, уверенность в своей правоте, соединённые с задушевностью, искренностью, тонким лиризмом, – явление в нашей современной русской поэзии исключительное. Многие стихи наших дней, преисполненные справедливыми чувствами гнева, протеста, отстаивания правды, грешат порою, к сожалению, сухостью, поспешностью и риторикой. Анатолию Молчанову чаще всего удавалось избежать этих свойств даже в самых острых и злободневных стихах.
Если бы мне сейчас довелось составлять антологию современной русской поэзии, то по самым строгим критерием отбора я бы без сомнения включил в этот золотой фонд такие стихи Анатолия Молчанова, как стихотворения «Связной», «Из-за тучи месяц вышел…», «Первая зажигалка», «Мне снова приснилась блокада», совершенно блистательная песня «Блокадный снег» {именно как песню я её почувствовал с первых же строк, а ведь сколько песен о войне и почти нет песен о блокаде), «15 апреля 1942 года», неповторимое и звучащее как откровение «Не меряйте днями блокаду», «Баллада о кукле», «Угол Б. Московской и Разъезжей», «Когда я эту площадь прохожу…», «Память моя блокадная», «Блокадное кладбище в Северодвинске», «История родной земли…», «Я пишу не для печати…» и наконец – «Ольге Берггольц, Юрию Воронову». Строка из этого последнего из перечисленных и последнего в книге избранного «Мы из блокады» стихотворения и стала названием этого моего слова о поэте и его творчестве.
Анатолий Молчанов открыл нам свой отсчёт блокадного времени. И дело не в том, что он простым школьно-арифметическим действием умножения вывел число блокадных минут в судьбе Ленинграда, в судьбе блокадников, в судьбе тех, кто приняли их эстафету, – «МИЛЛИОН ТРИСТА ТЫСЯЧ БЕССМЕРТНЫХ МИНУТ», а в том, что он своим творчеством доказал нам, что наши сердца, как блокадные метрономы, продолжают отсчитывать эти минуты!
Анатолий Владимирович Молчанов (1932–2011)
«Когда я эту площадь прохожу…»
Когда я эту площадь прохожу,то вспоминаю сорок третий, осень,и каждым нервом, как тогда, дрожу,а сердце сразу валидола просит.Как будто я опять трамвая жду.Вот он подходит, двери открывая…С площадки кто-то спрыгнул на ходу,и с тротуара я шагнул к трамваю…Вдруг показалось: я лечу в огонь,и всё кругом встаёт кошмарным дыбом,и, падая, я вижу, как вагонстал чёрным дымом,страшным чёрным дымом!Придя в себя, я лучше бы не видел,что от трамвая и людей осталось.Я на секунду к смерти опоздал,но не в последний раз,как оказалось.Воздушная тревога
Сигнал тревоги слышен всем:гудят гудки, сирены воют.Сегодня сколько было? Семь?Ну, что же, справимся с восьмою.Одним – в убежище опять,другим – на чердаки и крыши.Зенитки начали стрелять,прожекторами тьму колышет.Всё ближе вспышек жуткий рой,слышней гудение моторов,и вот над самой головойвдруг возникает бомбы вой —в тебя, в твой старый дом, в котором…Дом вздрогнул, охнул и осел,провисла над провалом крыша…Сигнал тревоги слышат все,не всем дано «отбой» услышать.Счастливое поколение
Мы – счастливое поколение:есть что вспомнить и чем гордиться,перед чем преклонить колени,что хранить в серебре традиций.Да, изведали мы сверх мерытягот, бедствий, горя-печали,но нигде не теряли веры,человека в себе не теряли.Но зато и свершений радость,и Победы великой счастьебыли нам такою наградой,что никто отобрать не властен.Вы, кто прошлое мажет дёгтем,унижает нас сожалением.Так, наверно, и не поймётесчастья нашего поколения.Наше время прошло мгновением,чтоб в истории утвердиться.Мы – счастливое поколение.Есть что вспомнить и чем гордиться!Блокадный снег
Первым снегом город нежно пеленаетсяи, довольный, улыбается во сне.Каждый раз мне почему-то вспоминаетсябелый снег военных лет, блокадный снег.Он летел из туч, зенитками распоротых,а внизу планета корчилась в огне,и росли дымов всклокоченные бородыи коптили белый снег, блокадный снег.Да, он был тогда и чёрным, и в подпалинах,и от крови розовел, как человек,был покрыт кирпичной пудрою в развалинах,но во сне я вижу только белый снег.Белый-белый, он лежал на серых лицахи не таял, и не капал с мертвых век.Если б мог живой водицею пролитьсяна блокадников погибших белый снег!Сквозь дыру в картоне, вместо стёкол вставленном,он летел в кровать холодную ко мне,и меня, ещё живого, белым саваномпокрывал и согревал блокадный снег.Помню Ладогу бескрайнюю, застывшую,настороженной трёхтонки нервный беги надежду выжить, вновь в душе ожившую,а вокруг – слепящий белый, белый снег…Те снега давно сошли, и нет в музеях их.Зреют новые снежинки в вышине.Но не тает почему-то в волосах моихбелый снег, военный снег, блокадный снег.15 апреля 1942 года
Пятнадцатого апреляв блокаде пошёл трамвай.Звонков разлетелись трели:«Бодрись, Ленинград, оживай!»Всю зиму мы этого ждали,валясь от голода с ног,бредя через город, мечталиуслышать трамвайный звонок.Пятнадцатого апреля,подняв тёмной шторы край,мы с мамой в окно смотрелии ждали первый трамвай.Объяты тревожной мглою,шептали: «Ну, где же он?»И вот, заискрив другою,проехал красный вагон!Он ехал, гудя мотором,на стыках рельсов стуча,с тем милым шумом, в которомживой Ленинград звучал.Я радостью просто взорвалсяи деда начал будить:«Вставай! Ведь ты собиралсяприятелей навестить.Вчера ты мечтал, как встанешьи тихо пойдёшь на трамвай,назло дистрофии дотянешь.Трамваи пошли! Вставай!»Но он спал, спокойно, без храпа,хотя и лежал на спине.А мама вдруг крикнула: «Папа!..»Потом простонала: «Нет… Нет!..»Погладила лоб его стылый,сказала: «Пусть спит… Не мешай…Его уже смерть посадилав свой чёрный трамвай…»«Сегодня «умники» с апломбом говорят…»
Сегодня «умники» с апломбом говорят,что надо было сдать фашистам Ленинград.Тогда бы не было трагической блокады,напрасных жертв, руин и прочих бед осады.Мы, дескать, зря из немцев варваров творим —ведь не разрушили они Париж и Рим.И град Петра, «полнощная Пальмира»,открытым городом спокойно ждал бы мира.Душа блокадника обидою горит:да полно, русский ли такое говорит!Иль он забыл страницы прошлого святые?Вовек пощады не просила мать Россия.За честь и волю стоя насмерть,города врагу ворот не открывали никогда!Могли ли мы не быть верны заветам гордыми город Ленина предать фашистским ордам!Пускай бы «умник» эту дикость повторилна Пискарёвском, над безмолвием могил.Боюсь, что мёртвые в своей земной постелитакого бы кощунства не стерпелии все восстали раньше Страшного суда,чтоб очернителей низвергнуть навсегда.Да, если б сдались мы, то не было б блокады,но не осталось бы тогда и Ленинграда!«Стереть с земли его, – был Гитлера приказ, —а населению – концлагерь, пули, газ».Фашисты чётко волю фюрера вершили.Не миллион бы здесь погиб, а все, кто жили!И пусть простят меня за громкие слова,но если б сдáлись мы, то пала бы Москва.Не меряйте днями блокаду
Не меряйте днями блокаду —масштаб измерений не тот.В кошмарах блокадного адаи время замедлило ход.Под рухнувшими небесами,на стонущей в муках землеминуты казались часами,а день стоил несколько лет.В декабрьскую мёрзлую темень,голодным надеждам назло,ночей метрономное время,как будто дистрофик, ползло.А смерть, торопясь, собираладобычу в свой чёрный ковчег —той страшной зимой умиралов минуту по пять человек!О, эта зима-морози´на!Она показалась длинней,чем все вместе взятые зимыс Адама до нынешних дней.Застывших минут баррикадыслились в Пискарёвский гранит…Не меряйте днями блокаду,пусть память минуты хранит!Минута была как награда,как лишний шажок в бытиё.Не меряйте днями блокаду,сочтите минуты её!Сочтите, чтоб золотом высечьв граните, на всю глубину.Один миллион триста тысячнаполненных смертью минут!Пусть вечно на глади гранитанули – словно сдавленный стон:за эти минуты убитоблокадой один миллион.Один миллион ленинградцев,презревших пощаду в пленуи выбравших жребий сражаться,борясь до последних минут!..Июльской грозы канонадагремит над местами боёв.Не меряйте днями блокаду,сочтите минуты её!Всей скорби слезами не вытечь,всей славы в граните не высечь,но страшную эту войнупотомки не раз помянути в ней миллион триста тысячблокадных бессмертных минут.«Мы не хотели с немцем драк…»
Мы не хотели с немцем драк,но видя, как он копит силу,мы обещали, сжав кулак,что если к нам полезет враг,то здесь найдёт свою могилу.Но Гитлер вздумал пренебречьтем, что врагу мы предвещали.Пришлось фашистам в землю лечь.А вот могилы их беречьмы никомуне обещали!* * *Как автор очерка о Молчанове и как ведущий нескольких его концертных программ с особым волнением открываю подаренную мне им авторскую книгу «Мы родом из блокады» и перечитываю (уже в который раз!) добрые слова в свой редакторский адрес: «Николаю Николаевичу Сотникову – земляку-ленинградцу, другу-единомышленнику, коллеге-стихотворцу, литературоведу-исследователю (в том числе и моего творчества). Это пока наиболее полное издание моей памяти блокадной – горькой и отрадной. 08.09.2007. Анатолий Молчанов».
Н. Н. Сотников
Ратник земли Псковской
Прежде мы знакомы не были, правда, несколько раз в подшивке еженедельника «Литературная Россия» мне встречались его стихи. Какого-то ошеломляющего впечатления они на меня не производили, но притягивали, словно магнит, своей твердостью, основательностью. «Вот поэт, который себе не изменит!» Такой главный предварительный вывод я не мог не сделать.
Работал я тогда старшим редактором реакции художественной литературы «Лениздата», предпочитая преимущественно литературу поэтическую. Не стану вдаваться в слишком специальные вопросы. Скажу лишь о том, что меня не могло не поразить – это была книга рабочего человека. Боюсь отвлекаться, но об одном не сказать не могу. Он быстро и усваивал и осваивал десятки рабочих специальностей. Бывает, что рабочий человек обладает какой-то особенной, удивительной силой. Силушки у Евгения Борисова действительно хватало, но были и склонность, и умение освоить новое дело: ведь сила сама по себе может носить и разрушительный характер, что с юмором и досадой сумел показать в своём очень необычном рассказе С. Г. Скиталец. Даже название этого рассказа – «Несчастье» и девиз главного героя – «Бедствую!» перекликались между собой: силы у мастера на все руки было столько, что он каждый раз быстро умел перепортить и материалы, и инструменты.
К Борисову это отношения не имело – достаточно прочитать его многолетнюю поэтическую трудовую хронику.
А вот систематического знания и даже минимальных школьных познаний он, мальчишка бывший в немецкой оккупации в Пскове, не получил. Так что перед нами типичный самоучка, но самоучка умелый и очень одарённый. Ни Литературного института, ни Высших литературных курсов за спиной, как я понимаю, нет и быть не могло: надо было много и усердно работать.
Внушительный гонорар принесла ему только одна книжка, редактором которой мне довелось быть в «Лениздате», – «Гостинец». Каждый из четырёх разделов хорош по себе, но трагический раздел «Чёрный снег оккупации» — явно на первом месте и по мастерству, и по силе драматизма. Да, маленький Женя не партизан, не подпольщик. Ему изо всех сил помогает выжить его замечательная бабушка. В нашей поэзии мне (а читал я сотни тысяч страниц!) не приходилось видеть такого самоотверженного, обаятельного и сердечного образа заступницы за своего внука.
Да вот не пришлось остаться в родном Пскове – изверги угнали старуху с ребёнком в ещё большую неволю, где он изведал столько горя, что коротко и не назвать его слагаемые! И всё же вернулась маленькая – нет, малюсенькая – семья домой, в отчую избу, где он и остался навсегда.
О том, как мы поняли друг друга, говорит его дружеская надпись на титульном листе сборника «Гостинец»: «Николаю Николаевичу Сотникову, истинному ленинградцу и поэту, человеку высокой русской культуры, моему редактору этой книги, от всего русского сердца и с благодарностью великой: Автор – Евгений Борисов. 12 июня 1990 года».
Надо ли говорить о том, что я пережил, получив из Псковской писательской организации горестную весть: Евгений Борисов «трагически погиб». Ясно мне одно – он всегда считал себя обязанным заступиться за слабого, обиженного. Он и сам себя таким вырастил, таким его воспитала и бабушка, которую безо всякого преувеличения я готов сравнить с бабушкой горьковского Алёши Пешкова.
Вот какие замечательные люди встречаются в нашем большом и разноплановом сборнике! Значит, мне воистину и как литератору, и как человеку повезло на такие душевные знакомства!
Евгений Андреевич Борисов (1932–2004)
Чёрный снег оккупации
Горькая лирика юного псковича
Мать
Вбил мороз в наши стены иголки.Нет ни хлеба у нас, ни огня.Мать заплакала: – Пусто на полке!А не верите – съешьте меня! —Но как будто от мёртвого тела,от неё мы бежим в слезах…О ты, женственность без предела!О ты, боль в материнских глазах!Будёновка
Буденовский шлем надеваю,скрываю мальчишеский лоб…Фельдфебель, орлами сверкая,толкает в глубокий сугроб.Замёрзших, нас гонят куда-то.Наводят конвойные страх,сам обер – в дохé, с автоматомсидит фон-бароном в санях.И лес, и дорога в облаве.Ведут стариков и ребят,и, словно игрушки в канаве,горячие гильзы горят.В концлагерь, маршрутом по аду,плетусь я подбитым птенцом,стою́ на ветру за баландойс недетским горящим лицом.Вверху – пробоины в шеломе.Внизу – спалённая земля.Но нам – под лестницей, в проломе —нашлось местечко для жилья.И верится: навек за дальювоенная пропала мгла.По нам, измученным, с печальюгудят в ночи колокола!Мешок
Мы жили в трущобахвоенных развалин,матьполицаи арестовали.Бабушка,слёзы стирая рукой,впервые меняназвала сиротой.А ночью,сидя у костерка,сшила рубаху онаиз мешка.Но было тяжкопо улице мнеходить с косматыморлом на спине.Детство моё
Дом разграбленный наш…Боль по хлебу острá…– Ты, родимый, приляжь, —бабка просит с утра.Жил в фугасном дымулишним горем и ртом,и глаза потомунатирал кулаком.Верил в силу судьбы,ненавидел свой страх,собирая грибыв смутных минных лесах.Был непрост, с гонорком —словно я воевал.…В детстве был стариком,пацаном – не бывал.Оккупация
В крови крутая колея,фельдфебель зло затвором клацает.Как ворох грязного белья,снег оккупации на станции.Мы с младшим братом и сестрахватаем хлеб, на всех – укройка.Салазки тащим со двора,как будто на картине «Тройка».Нам не спастись от лагерей.Фельдфебель глянет – станет зябко!..– Пришли бы наши поскорей!.. —одну молитву шепчет бабка.Но грозный партизанский полкв болоте кровью обливается.Лишь пёс – защитник наш, как волк,на автоматчиков бросается.Надсмотрщик
Он в плаще калёном и каске,сапоги – сверкающий лак,и перчатки надеты по-барски,наготове чёрный кулак.Кто убит, этих нет в помине…Я не умер, хоть с голода пух.За колючкою той на чужбинеон ходил так, как ходит пастух.Появлялся в бараках дощатых,руки резко скрестив за спиной.Он, казалось, родился в перчатках:не снимал их ни в стужу, ни в зной…А потом под стволы карабиновна работу сгонял бедолаг,словно кнут, из-за пазухи вынувлакированный чёрный кулак.Котёнок
Зимою в печь, как в тёмную дыру,залез котёнок в поисках теплинки.Топила бабка печку поутру,кидая в топку лёгкие лучинки.Тяжёлая и вялая со сна,сметала щепки, мусор на бумагу,услышав стон, опомнилась она,из злого пекла вызволив беднягу!Оставив неотжатое бельё,поила пострадавшего отваром…Вот так же детство вырвалось моёоднажды из военного пожара!Картошка
Вспомнилось сновавоенное детство.Бабушка сыплетопилки нам в тесто.А на толкучкеотдай – не дрожи! —пару ботинокза кружечку ржи.И, на птенцовисхудалых похожие,мы за картошкойходили мороженой.И за обедомкартошки остаткиели без соли,как яблоки сладкие.И, чтобы рукине замерзали,мы по картошинежаркой совалив прорезь карманов(средство от стужи).Грели нас клубниперчаток не хуже.Долго спасало насполе за ёлками,там, где картофельвместе с осколками.Семейные фотографии
На шее в прорези рубахи,в плену, вдали от наших мест,пакет семейных фотографийносила бабушка, как крест.Другие лишнего не брали —хватали ценное с собойи пó две кофты одевали,хоть на дворе июльский зной,И серьги могут пригодиться!..Пихали всё в ручную кладь:от полицаев откупитьсяили на хлеб что променять.А бабушке семейство снилось.Ей дай не вещи, а детей!Она всю жизнь свою молиласьза каждую из дочерей,которых где-то горе кружит,в неволе где они сейчас?..А сыновья, те шли с оружьемосвободить из ада нас.Не всех их всё-таки убило!Чужие брали города.Я знаю, что их сохранилаот смерти бабушка тогда.Недетские труды
А бабушка скупа на ласки,и каждый раз строга со мной,но хвороста большие связкиносила тягостно домой.Нас всех сурово приучалаещё с младенчества к трудам,и мне вязаночку вручалатакую ж малую, как сам.А если отдых где случалсяу родничка или берёз,кусок мне меньше полагался,поскольку меньше дров принёс.С глубокою вздыхала болью,моих худых касаясь плеч:– Посыпь горбушку круче солью,а больше нечем поберечь! —И поясняла мне:– Детёнок,что заработал, получил… —А нынче требует потомок того,чего не заслужил!Скитаюсь с бабушкой, страдая,мальчишка из голодных лет,наследника не понимая,как будто с разных мы планет.Гостинец
Это нищенство послевоенное —не с протянутой к людям рукой,а ходить в леса предосенниеза грибами голодной порой.Манит бабушка в рощи прохладные,поучает: – Иные дружки´на виду мухоморы поганые,а в укрытии – боровики. —Шепчет: – Травки от хворости разной!..Лес накормит и вылечит нас.Не пугайся лозы непролазной!Сторонись человека подчас! —В чаще, как на своём огороденабираем груздей, журави́н[2].Но ещё побогаче угодья —под жестокой охраною мин.Лес не в силах изжить ту суровость.В нём с войны ещё тысячи бед!На губах от черники лиловость,как от жаркого пороха след.Боровая брусника, что вишенка,нам покажется манной с небес!Кто не просит для праздности лишнего,к тем добрее окажется лес.Сыплет бабка слова, что гостинец[3]:– Хвойный край, теперь до весныпрощевай, и спасибо, кормилец!Подаяньем твоим спасены! —Дни былые, давно позабытые,нынче в городе голод в другом…И стремятся за отдыхом сытые,но не пешим, машинным путём,поклоняясь не рощам, а дачам,не берёзке, а колесу…Но душою я вырос богачеполунищим в том щедром лесу.Великие Луки
В дотах было сыро и тесно,но фон Засс не велел унывать:этот город и эту местностьв честь его собирались назвать.«Зассенбург» не прикрыли зенитки,даже «Тигры» его не спасли.И в полон его недобиткипо Великим по Лукам ползли.Портрет бабушки
Бабушке моей, Прасковье Игнатьевне
Стальные каски
Закрыв в шкафу покрепче дверцы,припрячет бабушка муку´…Второй раз в город входят немцына тягостном её веку´.Шагают грозно, без опаски,держа оружье на виду.Такие же стальные каски,как в восемнадцатом году.Глядят на девушек особо,на вдов несчастных – без стыда…Омолодилась вражья злоба,сильнее стала, чем тогда.Наш снег зовут пришельцы «шнее»,чуть что – приклады пустят в ход.И бабушке теперь страшнее,чем в первый вражеский приход.Она плотней закроет ставни,задвинет двери на засов,имея опыт стародавний,как ей сокрыться от врагов.Хоть взгляд печален и растерян,не молится, идя ко сну.Она не в лик иконный верит —в свою советскую страну.Руины
Чтобы стало в подвале теплей,даже щепки – и те собираем.Золотые россыпи днейвозле нищих, понурых сараев.Ни один в наш город завхозне ввозил столько шпал и металла.Шли и шли поезда под откос.Много дров война наломала.Все постройки в округе снесла,подчеркнув разруху отчётливо,из того, чего не дожгла,предоставила каждому топливо.Зачернела вокруг тишина.Только взгляд у бабушки светел.И в беде не гнётся она:– Хоть остались дрова, а не пепел!Самогонка
Блаженствует бабка за чаем:весь мокрый от пота лоб.Такую страсть замечая,я с детства был водохлёб.Хоть голод по кухне гуляет,клянусь ей батон покупать.Но бедная бабушка знает —ей хлебушко мой не видать!Сошьёт сарафан из сатина —войны ещё тягостен след.Мы пьём чаёк с сахарином,что действует сердцу во вред.Был чай не индийский, торговый,бесценный – в настое своём,заваренный липой медовой,ромашкой, а то – клеверком.Вся добрым пронизана светом,хозяйка беседу начнёт:– Пей, внучек, не водочка это:к худому не приведёт…Сейчас – что душа поделает.Застолица наша светла.Но лишь одного не хватает —такого, как прежде, тепла.Свадьба
Весёлой была только с видуза стенкой свадьба у нас.Сидели в углу инвалиды,не пряча отчаянных глаз.Родные, друзья по работе,но не было этой поройотцов, убитых на фронте,у нашей четы молодой.А люди о том забывали —всю боль убивало вино!И яростно «Горько!» кричали,хоть горечи было полно!Никто на судьбу не в обиде.Лишь вдовы вздыхали: «Дела!..»Чтоб слёзы никто их не видел,на кухню прошли от стола.Лишь к ночи закончились страсти.А после – заботы, труды…Союз заключили на счастьедве слитые вместе беды.Мать
Бабуля не взяла стакана,в платок тихонько голосит:– Зачем ушла от нас, Татьяна,и капли счастья не испив!Под пламенем кленовых ветокместечко сторож ей нашёл.Был грунт, как дот бетонный, крепок,как матери судьба, тяжёл.Рад за бутылку дед стараться:достал оградку через час.Но от кого ей ограждаться?..Кого бояться ей сейчас?..Давно исчезла зона смерти,где узниц слышались шаги.Не ставь, старик, ты кельи эти!Колючей памятью не жги!Тебе и так вина налью я…Я помянуть людей зовуТатьяну, что жила, тоскуя, —всю жизнь скорбевшую вдову.И говорю: – Речей не нужно.Прошу молчанья одного. —И люди тянутся недружнок напитку горя моего.Псковский лес
Голубеет вокруг голубица.На полянке осинник зачах.Очень просто в лесу заблудиться,закружиться во клюквенных мхах.Хоть чащоба страшит непролазная,нам тропинка сумеет помочь.И коварная высь быстроглазаяне ударит, а бросится прочь…Но вступающим в лес фашистамстрашен был каждый шорох и хруст,и палил во врага ненавистногокаждый пень трухлявый и куст.Заросли медуницею доты.Зеленеет на бункерах мох.И порою вздыхает болото —это словно о Родине вздох!Кусок хлеба
Чтоб никто отбирать не посмел,уходил я с куском в отдаленье,отвернувшись от каждого, ел,будто я совершил преступленье.От людей, словно мышь, убегал,ожидая всё время худое.Кончив корку, я мя´киш глотал —и на первое, и на второе.Нынче стала доступна еда,потому и страдаем не шибко.Нам тогда помогала бедачеловека узнать без ошибки.Ураган
Мальчишки в худой одежонке,картину глядим не дыша.Её дополненьем к тушёнкеприслали из США.Конец войны, между прочим,но фильм идёт «Ураган».Поэтому шквалом грохочетзаплатанный, старый экран.В округе развалин немало.Куда уж несчастий чужих!Как будто у нас не хваталотогда гореваний своих!Но каждый, от бури сомлевший,про это пока что забыл, —что наш ураган отгремевшийстрашнее заморского был.Голуби
Теперь не свиснешь птиц весёлых —вираж закончился их ловкий.Дед продал голубей почтовыхв посёлок дальний по дешёвке.Но путь назад они огóрили[4],вернулись в дом родной, еловый,поскольку сизые не понялихозяйской прибыли рублёвой.Такое голуби жестокоепрошли на верность испытание,и так была продажа горькаяпохожа на угон в Германию!Я помню – пацаном оборваннымдомой стремился из полонапо шпалам выжженным и взорваннымв простреленном гробу вагона.С горы все пашенки – приметные:глядеть на Родину – не чудо ли?..Я в детстве рос, как птицы светлые,не признавая небо чуждое.«Сосед въезжает в новый дом…»
Сосед въезжает в новый дом —военный инвалид.Протезным гулким сапогомрешительно стучит.А раньше жил он в блиндажахбез справок жилотдела,во всяких маялся углахсырых, заиндевелых.Он, как ребёнок, нынче рад,подарком удостоенный.Покажет орден, как мандат,на быт благоустроенный.Шагает в новый он подъезд,а в сердце – куролесица,и потому сапог-протезбодрей гремит по лестнице.Прямой, как совесть, дом стои´т.Паркет горит на диво.На сердце всё ещё хранитблиндаж, кривой от взрыва.Кровопролитный бой в ночи,прорыв тот Ленинградский,тех, кто жилище получилна косогоре братском.Старый дом
Не для него приют покойный.В дверях – осколки и свинец.Ему, как воину, достойныйвстречать положено конец.И ребятишки по соседству,как сувениры грозных лет,растащат доски – память детства,моих годов военный след.Пока прощаться нам не надо.Стои́т мой дом, стена к стене,колонка мёрзнет, как в блокаду,и я, как прежде, – на войне.И я, как дом, не раз обстрелянне только в те лихие дни.На стенах шрамы от шрапнелиморщинам на лице сродни.Освобождение
Я не снимаю, а сдираюклейменые лохмотья с плеч.И в День Победы примеряюшикарный, не по росту френч.Хоть всяк поймёт, что сиротина,но я не хмурюсь, оголец.Не зря и горькая осинарядится осенью в багрец.Через колючку лезу дерзко,рвусь из барака в яркость трав,не лагерь жизни пионерский,а лагерь смерти испытав.Н. Н. Сотников
«Нам в сорок третьем выдали медали…»
Про выпускника отделения журналистики филологического факультета Ленинградского университета Юрия Петровича Воронова я знал ещё со школьных лет и представить себе не мог, что он, заключив с издательством «Лениздат» договор о расширенном: переиздании его книги стихотворений «Блокада» (некоторые издания носили название «Память»), пожелает, чтобы редактором его книги стал я. Какие-то мои литературно-критические тексты попадались на глаза, но главное – это рекомендация его однокурсника и одновременно моего преподавателя журналистики с первого по пятый курс Алексея Яковлевича Гребенщикова.
Созвонились. Встретились в номере гостиницы. Обсудили некоторые организационные вопросы. С самых первых слов отношения сложились не просто доброжелательные, а, смело можно сказать, сердечные. Никаких конфликтов и даже просто споров между нами не возникало: просто произошла встреча поколения детей войны и нашего, послевоенного поколения.
В итоге – дарственный экземпляр книги, билет на спектакль по мотивам стихотворений Воронова о блокаде в Театре имени Ленинского комсомола «Такая долгая зима…», а во время следующей встречи – ещё и пластинка «Возвращение». Так я стал обладателей двух автографов: «Дорогому Николаю Николаевичу Сотникову – с большой благодарностью за заботы об этой книге, с пожеланием всего самого доброго в жизни и творчестве. Дружески Ю. Воронов. Х.02.85». А второй автограф предельно лаконичен, но он тоже говорит сам за себя: «Николаю Сотникову – сердечно. Ю. Воронов». Пластинка вышла в свет через три года после выхода книги «Память». За минувшее время вышли в эфир две радиопередачи, посвящённые стихам Юрия Воронова, несколько рецензий и расширенных аннотаций, но главная публикация была всё же в журнале «Москва». Так коренные ленинградцы встретились сперва в Берлине, где в ту пору работал собственный корреспондент «Правды» на ГДР и Западный Берлин. Думаю, что всех тонкостей перевода Воронов на новое место работы мы никогда не узнаем: что-то кануло в Лету, основные действующие лица ушли из жизни. Знал ли Воронов, когда подписывал в печать проблемный очерк о Солянике[5], о возможных последствиях?
