Чёрный снег: война и дети

И действительно, вскоре я стал старшим редактором в редакции художественной литературы «Лениздата» с преимущественным уклоном в сторону поэзии, как сформировал круг моих обязанностей наш новый главный редактор. В тот сравнительно короткий период редакторы принимали активное участие в тематическом планировании, и я постарался, как мог, добиться включения в тематический план нашего новгородца Игоря Таяновского.

Книжку мы с ним назвали «Откровение». Был ещё один вариант, но он решительно не подошёл. Работа шла тяжеловато, потому что поэт непременно хотел включить в состав сборника свои самые последние, но не самые удачные стихи, и тут редактору, а заодно и автору пришлось по этому поводу поволноваться. Но всё равно душа моя спокойна: книга получилась очень тщательно отобранной, однако больше мы лично не встречались, но, тем не менее, я подготовил и провёл две радиопередачи и сумел опубликовать несколько рецензий не в новгородских, а именно в ленинградских газетах.

Самые последние стихи Игоря Александровича я не читал, но из того, что сейчас есть в его активе, можно смело отбирать лучшее для антологии 70-80-х годов.

Попробовал Таяновский обжиться в Молдавии. В Кишинёве вышел его сборник стихов. Но моральный климат в Молдавии, как и в других союзных республиках, стал, что называется, «зашкаливать», а тут ещё – довольно острое и резкое выступление Таяновского по национальным вопросам. Короче говоря, вернулся он на свою «фамильную», как он пишет, Новгородскую землю.

А работа?.. А примерно такая, как у Евгения Борисова, только что не такая тяжёлая и напряжённая, хотя отнюдь и не сахарная: достаточно сказать, что в его трудовой биографии значится целина.

Что же касается учёбы, то можно сказать – повезло: был принят на двухгодичные Высшие литературный курсы, оказался на семинаре весьма строгого педагога Александра Межирова, который предварил книгу избранного для издательства «Детская литература» предисловием. «Ну вот, – порадовалась Анна Вацлавовна. – Межиров – педагог строгий. Значит, по достоинству стихи Таяновского оценил!»

И всё-таки писал Таяновский сравнительно мало, и жилось ему трудновато. Но зато у него очень мало стихотворений, которые не выдержали испытание временем.

Задушевность, простота, обаяние – вот что уже довольно длительное время влекут к себе стихи поэта, для которого и в жизни, и в творчестве продолжает свой путь пароход «Победа».

Игорь Александрович Таяновский (1936–2009)

В парке пушкинском Кишинёва

А душа до днавек не выболит,потому что душа – без дна.…Словно хату,Молдову выбелитвешним цветомтётка Весна.Вдоль по улочкаммы пойдём пешком,как идутк святым местам.Здесь,под камушкомв парке Пушкинском,служит Родинекапитан…Друг-приятель мойзеленá винцана троих, как бог,разольёт.Но один стаканне поднимается:капитан на службене пьёт.…Ты хотел, отец,сына сильного.Не реветь же мнепри отце!А у друга,Борьки Васильева,у матросаБорьки ВасильевамореБелоена лице!И его отец,как родитель мой,выручал странув час беды.И его, как мой,Всё нейдет домой,Да ни камушка,Ни звезды.И молчать сейчасПро одно с дружкомНе получитсяНи черта!У меня отец – вот он,рядышкóм.А товарищ мой —сирота.

Цветок картошки

Узоров из цветов земля навяжет,как мера с красотойдуше покажут.Всё расцветает в мире,как всегда.Шмели в цветах медовыхважно роются,а я вот ожидаю: ну когдацветок картошкина Руси раскроется?В ладонях коренастого кустазатеплитсясмущённое свечение,как будто приоткроет Красотавеликое своёпредназначение.Когда рванулсяЗапад на Востоки мир дрожалот столкновенья грозного —Железный Руррасшибся о цветок,цветок картошкис полюшка колхозного.Землёй родимойпахнет от него,негож он для букетика продажного.Но от цветенья скромного того —светлей в Россиина душе у каждого.Росли мы на картошке —я и ты.Её земная силав наших мускулах…   Ну, вот и всё   о смысле красоты   и о цветке картошки   с поля русского.

Считалочка

Как много в душесокровенного!Во мне и поныне живасчиталочка детства военного,особого смысла слова:«Шёл пароход «Победа».На нём не хватило обеда.Что случилось?Беда!Что пропало?Еда!Ты её съел?Да!»…Пайковтяжеленные граммы.Отцовтреугольный привет…Работатьусталые мамыот нас уходили38чуть свет.Опасное небонад городом.Пустой,без крапивинки,двор,где в прятки играли мыс голодом,где прячется детствос тех пор,где Галочка или же Леночка,а, в общем, живая душа,годочков семи иждевеночка,лепечетхудым малышам:– Шёл пароход «Победа».На нём не хватило обеда.Что случилось?Беда!Что пропало?Еда!Ты её съел?..Да-а-а!..   Считалочка детства военного,   особого смысла слова!   Пусть будет   среди сокровенного   считалочка эта   жива,   в которой так виделось детям   сражающейся страны,   что где-то,   сквозь волны и ветер,   по чёрному морю войны   шёл пароход   «Победа»…

Мой первый стих

Мой первый стих…Шёл год – сорок второй.И было страшно, голодно и сыро,Когда в наш детский садпришёл геройСо «шпалами»большого командира.Он нам сказал:– Мы скоро победим!Он был огромный,и совсем не строгий.И красный орденна его грудивесь наш детсадладошками потрогал.В тот денья первый стих придумал свой.И прочитал со стула,с выраженьем,что скоро мой наступит день рожденья,и с фронта к нам приедетпапа мой.– И мой! И мой! —зашёлся криком сад.– А мой первей!– А мой, чур-чура, первый!…И плакала в залатанный халатседая повариха тётя Вера.

Н. Н. Сотников

«Москва большая, словно степь»

Слова это не мои. Они принадлежит Владимиру Цыбину, о котором я впервые узнал летом 1968 года во Львове. Ныне, зная хотя бы приблизительно обстановку на Украине и тем более на Украине Западной, даже представить себе трудно ситуацию, которую я застал тогда в книжных магазинах и в киосках Львова. Представьте себе: шёл фестиваль русской поэзии! То есть на прилавках было немало и украинских книг, но несравнимо меньше, чем книг русских. Именно тогда завершился выпуск библиотеки русской советской поэзии из 50 книг. Они не были слишком нарядно изданы, но всё равно выглядели очень привлекательно. Среди авторов мне встретились десятки знакомых и даже любимых имён, но были и подлинные открытия. Я, например, прежде не встречался с книгами Владимира Цыбина.

Продавщица разрешила мне сесть около выставки, даже принесла стул. Видя, с каким упоением я просматриваю поэтические книги, она просила меня не спешить вплоть до часа закрытия магазина, к слову сказать, одного из самых крупных и престижных, расположенных, разумеется, в центре города.

И вот тогда я, прочитав сравнительно небольшой томик (а читаю я довольно быстро – сказывается редакторский навык), твёрдо решил, что в Ленинграде поищу книги Цыбина и обязательно о нём напишу.

Своими впечатлениями о его творчестве я через несколько лет поделился с только что назначенным на пост главного редактора журнала «Волга» Сергеем Боровиковым, и он благословил меня на эту экспромтную творческую заявку.

Вообще, надо сказать, критика и в целом литературная окружающая среда Цыбина не баловали. Как я потом узнал, были против него и разные акции, и обидные выпады. Отсюда и его хлёсткое стихотворение «Литературным староверам» – одно из самых острых о внутрилитературном быте.

Написано Цыбиным не так уж много (уж куда меньше, чем не только из-под пера Евтушенко, но даже из-под пера Роберта Рождественского. А между прочим, они почти ровесники и однокашники по Литературному институту).

В итоге у Цыбина вышел довольно представительный том лирики «Избы», несколько новинок лирики (не самые главные и удачные его стихи) и два сборника массовым тиражом в издательствах «Правда» и «Молодая гвардия». Что ни говори, а в ту пору было, где печататься даже авторам не первого ранга!

Этот чисто русский поэт и по духу, и по складу поэтической речи родился в Киргизии в крестьянской русской семье. Работал шахтёром, радиометристом. Был принят в Литературный институт. Год окончания института, 1958-й, стал и годом поэтических дебютов. Сперва он писал почти исключительно стихи, но потом перешёл и на прозу: несколько сборников его повестей и рассказов имели не шумный, но стойкий интерес у читателей, преимущественно москвичей. Он и стал москвичом, хотя духовно никогда не порывал с малой родиной своего военного детства. Как поэт он прибрёл стойкую репутацию стойкого мастера. Некоторые его стихотворения цитировались и устно, и письменно во время приёмных экзаменов (разумеется, на профильных факультетах вузов) и даже на общегородском конкурсе «Моё любимое стихотворение», что меня очень порадовало: ведь это же – строго по личному выбору, ведь это же – не экзамен? В частности, не один участник из числа старшеклассников наизусть читал такие стихотворения Цыбина, как «Смерть старика», «Дожди» и особенно – «Маме» и «Бабушка».

Все они – родом из детства. «Родительница – степь» их породила и вынянчила, а затем взрастила.

Читая и сравнивая стихи и судьбы, видишь, как всё же далеки друг от друга наши псковичи, новгородцы, вологжане от своих южных и юго-восточных ровесников. Но это уже новая тема. Она далеко выходит за рамки нашей программы.

Владимир Дмитриевич Цыбин (1932–2001)

Смерть старика

Смерть старикаОн слышит,как, почуяв дождь,корова снова беспокоится,и думает:«Скотина все ж,а тоже у нее бессонница».Он дышит тяжело и медленно,хватается за левый боки смотрит в потолок,уверенный,что смерть и та бывает впрок!..И думает:«Был сухожил,жил, только черта поминая,и многих внуков пережил,и всё-таки вот помираю…Кто постучится в ставень? Кто?Вот если б можно —по годочкуотдал бы каждому сыночку,а мне-то столько лет на что?..»Сто весен живший на веку,сто изб поставивший в деревне,он умирает, как деревья,на правом высохшем боку.И, чуя темноту несметную,он стал щеками бел как мел.«Вот жалко,что рубаху смертнуюя перед смертью не надел.Вот годы прожил без остатка,ни дня у жизни не моля!Хоть жил с семьею не в достатке,а всё же как ей без меня?Оставлю ей одну избушку,где дождик крышу прохудил…»И вдруг запахло жжёной стружкой,сосновым холодом стропил.И вспомнил он свою жену,что в сорок пятом похоронена, —и сердце старое отворенов ту,отшумевшую войну!..И, смертную почуяв грусть,он удивленно потянулсяи к стенке тихо отвернулсяс последней мыслью:«Отосплюсь!..»А утром дым все плыл и плыл,и мужики молчали чинно.Дым белымпокрывал морщинытому, кто столько лет мужчинойединственным в деревне был…

Бабушка

У стены,на печке душной,за трубой, как за горой,я, худой и золотушный,целый день лечусь жарой,целый день потею, щуплый,без забавы, без игрыпод дремучей, толстой шубойвозле бабкиной иглы.Я лежу в тепле, как в путах,и сквозь сна густой завалслышу охи бабок пухлых:– Как бы к марту не завял! —Мне хотелось за калитку,на снежок, на солнцепек…Тихо бабушка за ниткутянет сказки колобок:– За толстым гусакомходит утка босиком,чулки новы,пятки голы,носки —вы-па-дали!..Будто я ходил средь города,где одни дворцы стоят,где ни холода,ни голода —белый, ситный хлеб едят!Ждал, чтоб солнечных оладушекутро в небе испекло,засыпая возле бабушки,возле сказки тяжело.И все утро колдовалабабушка над пирогом,отрубями набивала,накрывала чугунком.– Ох!Испеку пирог!Пятерым не снесть,семерым не съесть,чтоб лежал он скобочкойпод хрустящей корочкой,под розовой, калёной,как царь под короной!Прямо с пламени, хвалёный,аржаной мукой холённый,тот пирог я утром ел,так, что он во рту хрустел!Так я ел его, покудапо весне на третий годне ушла моя простуда,вся хворобав жар и пот…Возле печки у окалинкак домой меня ждала!Месяц греется о камень,под которым ты легла.И пришёл сюда покаяться,что приехал я не в срок.Не вернется, не покатитсяв сердце бабкин колобок…

Звёзды

Светлей росы и снега,холоднее льда,Заголубела Вега,красивая звезда.Её сопровождала,желтея горячо,Вся будто из металла,красивее ещё.Меридианы, вёрсты,всецветные огни…Не всем на свете звёздынравятся одни.Нo всё ж, когда отымему всех краев беду,Давайте тост подымемза красную звезду!

Памяти Михаила Луконина

Здесь рифмуются пожарищаничему не вопреки…Старшие мои товарищи —вce фронтовики.Им доверить можно исповедь,к ним войти, как равный, в дом.Я любуюсь ими исподвольв этом времени и в том.Не пустили, в пламень дунувши,есть такие времена —Чтo и отроков, и юношейвозраст мучит, как вина.Где оно, моё бесстрашие,перед пулей и штыком?Время, кажется, вчерашнее,но сегодня в горле ком.Здесь рифмуются пожарищаничему не вопреки.Лучшие мои товарищи —все фронтовики.Нo ни в деле, ни на празднестве,где бы с ними ни шагнул,Вопиющей этой разницыНи один не подчеркнул.Не смешаю были с небылью —у другого был огня.Просто знаю: если б не было их,то не было меня.

О чём говорят обелиски?

О чём говорят обелиски?О том ли, что время – в избытке,что тишь над землею повисла,как будто на тоненькой нитке.О том ли, что нету покоя,хоть сердце теперь из гранита, —а то, молодое, живое,в суровую землю зарыто!О чём говорят обелиски? —Ведь если б не пуля шальная —лишь вытяни руку – и близкоживая поверхность земная!О чём говорят обелиски? —Что слышится в каменном вздохе?Тоска ль по избе неказистой,печаль по смятенной эпохе?О чём говорит их молчанье? —О том ли,что смотрят открытопрямыми своими глазамив бессмертье своё из гранита!О той ли речушке,где в заводьзаброшены блики, как сети?А всё же на свете одна ведьтакая, чтоб помнить до смерти!О чём говорят обелиски? —О всплесках волны на затоне,о лучиках скользких, как искры,что гаснут на теплой ладони.Настроено сердце, как компас,на строгий ваш свет, обелиски.Я слышу истории голосглухой,словно крик материнский.Покажется вдруг на мгновенье,и это мгновение свято,что тикает сердцебиеньев гранитной фигуре солдата.Листва, как осколки металла,врезается в землю со свистом.И нету забвения.Всталанад ними земля обелиском.Где льют у подножья закатаДожди каждым летом косые.И мёртвые помнят солдаты, —у них в изголовье – Россия!

Звезда на скале

В настороженном пограничьенад горизонтом,на скале,на высоте почти что птичьейеё увидел я во мгле.Могилу эту,эту насыпь,где мне светила среди льда,наверно, сделанная наспехиз жести старая звезда.И, осветив нетленным светомнавечноздешние места,она стоит в обнимку с небом,звёзд дальнихмладшая сестра.Она стои´т уже полвека,и негасима, и светла.Мне кажется,что вся планетав её подножие легла.Ах, сколько их зажглось, лучистых,посмертно,звёзд моей страны!И горы,словно обелиски,под облака вознесены.Суровым временем обветрен,вот здесь я тихо постою.Я постою, чтоб тем бессмертьемпроверить снова жизнь мою.

Письма

Пол в щелях, и ставни не отвóрены,на пороге снег:дети на войне все похоронены —три войны за век.Сколько ни считала, ни кумекала,выплакавшись всласть,собиралась к внучкам – не уехала, —здесь ведь родилась,ведь еще из памяти не изгнаныдавние года.Белые январские над избамивиснут холода.И когда подёрнет коркой тонкою небо на зареи покроет снежною стежёнкоюсено на дворе,и изба сама пургой побелится,подновится вдруг,и в печи от дров сухих поселитсяснова тёплый дух, —в праздничном платке присядет в горенке,скатерть обмахнет,вынет фронтовые треугольники —по складам прочтёт.Только радость тем чуть-чуть пригóрчена,что они опять —ведь просила! – пишут неразборчиво,как тут разобрать?Видно, к ним война и впрямь неласкова,если часа нетнаписать: здоровы, мол,и наскоровсем в конце привет.Сетуют – ещё мальцы зелёные,выросли иль нет…Матери не верят в похоронныедвадцать с лишним лет.И лежат за окнами,под избами,кажется, векатам нераспечатанными письмамибелые снега…

Н. Н. Сотников

«Наша Лариса Васильева»

Когда так говорят о популярном певце (певице), спортсмене (спортсменке) это не очень-то удивляет, потому как срабатывают десятки объяснений этому явлению, имя которому далеко не только мода как таковая. Но когда так ждут выхода на сцену, появления новых публикаций, во-первых, начинающей поэтессы, во-вторых именно поэтессы, а не поэта, невольно начинаешь размышлять о феномене такого творческого явления.

Как сейчас вижу перед глазами представительный зал Дворца культуры имени С. М. Кирова на Васильевском острове. На сцену даже не вышла, а именно выскочила совсем юная девушка, и сразу же полились певучие и очень по настрою и по духу русские строки: «Ах, вы сани расписные!..» Номер Васильевой был лучшим в творческом отчёте редакции журнала «Москва». Для нас, ленинградцев, это был самый, пожалуй, яркий творческий дебют.

И вот она уже лауреат премии Московского комсомола, а вскоре – собственный корреспондент «Литературной газеты» в Великобритании.

До сих пор не просто вижу газетный текст, а словно слышу именно ее голос, который спешит нам поведать о том, как воспринимают англичане творчество Сергея Есенина. А ведь называлась публикация более чем непривычно: «Есенин в Лондоне». В Лондоне, как известно, он не был, но в то же время был вместе со своей вымышленной Анной Снегиной.

.. И вот когда мне как старшему редактору редакции художественной литературы «Лениздата», которому поручили поставить большой проект «XX век: два лика планеты», я сразу же направился и к директору, и к главному редактору и убеждённо предложил именно Ларису Васильеву как составителя однотомника «Советские писатели об Англии». Мне назывались и другие кандидатуры, но я продолжал упорствовать.

И вот мы стойм в фойе пятого этажа Лениздата и уже практически по-деловому обсуждаем, какой быть этой книге. Но прежде она благодарит меня за мою рецензию (а по сути дела – творческий портрет) под названием «Объективное волшебство». Публикация вышла в свет в журнале «Москва», как, впрочем, и большая рецензия моя на новую книгу стихов Юрия Воронова. Васильевой номер журнала послали в Лондон, а Воронову – в Берлин, где он был собственным корреспондентом на ГДР и Западный Берлин. Во-первых, я много моложе их обоих, во-вторых – ленинградец, не входящий в актив московской литературно-художественной прессы.

И вдруг Лариса Николаевна начинает меня уговаривать определить составителем и организатором тома об Англии… её мужа журналиста-международника Олега Васильева! Тоже редчайший случай: молодая поэтесса берёт на всю творческую жизнь фамилию мужа. В литературной среде ситуация долго обсуждалась и воспринималась неоднозначно.

Не будем спустя многие годы лукавить: как прозаик она сразу показала себя яркой личностью. С годами её прозаическое мастерство окрепло, обогатилось оно не просто юмором, а довольно жгучей сатирой, когда Васильева стала выпускать книгу за книгой (строго документально!) о кремлевских жёнах и детях.

Там столько тонкостей, что сейчас обстоятельный разговор уведёт нас в сторону, тем более что мы обращаемся к её ПОЭТИЧЕСКОМУ творчеству. У Васильевой весьма широкий поэтический диапазон, хотя она и не офицерская жена, и не фронтовичка, как например, Юлия Друнина. Но и мужского, ярко выраженного начала нет ни в стихотворении об отце Ларисы Николаевны танкостроителе Кучеренко, ни в стихотворении «Мать партизана». И то, и другое – удача, и то, и другое – прорыв. И не случайные это удачи, а вехи на пути к старшим и младшим. А ведь недоиграть или, тем более, переиграть в таких стихах очень легко и творчески губительно. Сейчас, спустя многие годы, я вижу, что успех во многом определил фон и далёкого села с тяжкой дорогой в лес, и таёжного посёлка, ставшего танкоградом.

Вообще, Лариса Николаевна – человек отчаянно смелый, и в этом она достойная продолжательница Юлии Друниной, которая ей по возрасту словно старшая сестра.

Их общее отличие – нетерпимость к подлости. Быстро до Ленинграда домчалась весть о том, что Васильева, став главным редактором сборника «День поэзии», стала настаивать на пересмотре дела о гибели Сергея Есенина. Её пытались одёрнуть. Спустя столько лет нашлись у Есенина лютые враги… Всенародная к русскому гению любовь не даёт им покоя. Они, опять же спустя столько лет, всячески тормозили правовые дела и одобряли действия того милиционера, который пригасил вихрь поисков истины.

…А как же том публицистики об Англии? Дело шло своим чередом. Олег Васильев был назначен заместителем главного редактора журнала «Иностранная литература», загрузка делами резко возросла, но на наших с Ларисой Николаевной планах это не отразилось. Пожалуй, ни с одним из томов серии (США, Франция, Италия, Япония) не было такой динамики и размеренности: сдали в производство рукопись объёмной книги досрочно, и я, не теряя темпа, стал готовить её к печати.

Работать с Васильевой было радостно. До сих пор вспоминаю об этой поре с теплотой и признательностью. И вот сейчас, составляя сборник «Чёрный снег. Война и дети», я вспоминаю встречи и беседы с Ларисой Николаевной с большим уважением и отрадой.

Лариса Николаевна Васильева (1935–2018)

Танки

Моему отцу – Николаю Алексеевичу Кучеренко

Какие-то строгие тайныИз дому отца увели,А вскоре по улицам танкиГудящей волной поползли.Я прятала руки за ватникИ следом за танками шла,Не зная, что ожил тот ватманС его заводского стола,Что ожил тот ватман, которыйПохитил отцовские сны.По длинным людским коридорамШли новые танки страны.Мальчишечьи крики приветаНеслись от ворот до ворот,И женщина шла без жакета,Кричала:– Победа идёт! —И, стиснув руками упрямоТугие перила крыльца,О чём-то заплакала мама,Привыкшая жить без отца.Я помню тот день потому лишь,Что вечером этого дняСредь старых, бревенчатых улицОтец мой окликнул меня.Мне даже теперь это снится,Как в тот незапамятный годОтцу разрешил отлучитьсяДомой оборонный завод,Как следом за ним я бежалаИ в комнату нашу вошла,А мама подушки взбивала,А мама лепёшки пекла,Смеялась то громко, то робко,О том говорила, о сём…Но стыла в тарелке похлёбка,Отец мой уснул за столом.А мать улыбалась все ширеИ куталась в старую шаль…Шли танки Т-34В тревожную, трудную даль.

«Зачем опять война тревожит…»

Зачем опять война тревожитпоток несоразмерных дней:то вычтет жизнь твою,то сложитеё нечаянно с моей.И холодок пройдёт по нервам,когда подумаю о том,как умирал ты в сорок первом,и был костёр подёрнут льдом,и в небе пеночка звенела,перед морозом не дрожа,и отделялася от телазаворожённая душа.Но сильным ветром возвращалоеё, летучую, назад,и сердце слабо ощущало,что ждёт его апрельский сад;и чудо-встреча неизбежнана рубежах иных времёнс той, что покуда безмятежнопогружена в свой детский сон.Но в эту самую минутутам, где в то время я росла,я пробудилась почему-тои вся слезами изошла.А мама наклонялась:– Что ты?Не время, спи, ещё темно. —Летели низко самолёты.Луна глядела сквозь окно.

Сорок пятый год

Самолёт с горящими крыламиуходил в чужую тишину.Зычными звоня колоколами,время наступало на войну.И пересыхали реки крови.Раны чутко трогала зима.В каждом о грядущем полдне словечудилась История сама.Девочка бежала, опаляяудивленьем близоруких глаз,лёгким своим бегом отдаляягрохотом опустошённый час.Девочка, счастливая, не знала,чем она особенно сильна:что о жизни знает слишком мало,и что мир не проще, чем война.

«Сквозь стены смех и голосá…»

Сквозь стены смех и голосá.Я выхожу услышать ближе,они становятся всё тише,когда в глаза глядят глаза.Не принимая в тесный круг,девчонки пробегают мимо.Я взрослая непоправимо,и среди них мне нет подруг.А кажется – вчера ещёя беззаботно щебетала,да и сегодня не усталасмеяться, спорить горячо.Но между нами десять лет,а в них – сирена и бомбёжка,и та из лебеды окрошка,которой в голод лучше нет;и мамин отблеск седины,и то бесстрашие отцово,чей танк железно и свинцовобыл грозной гордостью страны.И чувство Родины во мнеживёт, наверно, с той минуты,когда налёты и салютыне различала я в окне.

«Время шагами железными…»

Время шагами железнымигрозный свой путь вершит.Чтоб не робеть над безднами,нужно достичь вершин.Чтобы при звуке «Родина»совесть палила в лоб,сколько должно быть пройденотайных и подлых троп,сколько должно быть выжжено,вытравлено, сметено,чтобы чудесно выжило,выявилось одно —вольное и печальное,нужное, как хлеба,вечное, изначальное,истинное – Судьба!

Мать партизана

Там, говорят, дорога гиблая,там ветру стыть, там выпям выть,туда одна старуха хриплаяв ночи повадилась ходить.Она сидит на белом камешкесреди нехоженых болоти на ладони будто шанежкина сковородочке печёт.Там ей знакомы все извилины,все камни, ветки и сучки,к ней поворачивают филинысвои безумные зрачки.Порою утренней, туманною,когда кровавится восток,перед могилой безымянноюона оставит узелок.И побредёт. Мне повстречаетсяи скажет: «У сынка была.Уж мне там славно отдыхается,уж я там ела да пила.Невестка добрая, опрятная,внучок – головушка светла…Да тяжела путя́ обратная,поди, в последний раз была…»

Счастье

Быть хозяйкой Московского моряи дремучих Мещерских болот,знать, куда тихоструйная Воряутомлённо и долго течёт,в каждом мальчике чувствовать сына,в старике проходящем – отцаи радеть, чтоб лихая годинане коснулась родного лица.

Н. Н. Сотников

Миллион триста тысяч блокадных минут

Анатолий Молчанов – коренной ленинградец. С гордостью и скорбью он говорит о себе и своих ровесниках: «Мы – родом из блокады».

Ранняя и весьма обширная начитанность, любовь к книге и к театру…. Казалось бы, жизненная дорога определилась. Но лично мне как его читателю и младшему товарищу так и не удалось понять, почему всё же юноша предпочёл весьма специфический институт и факультет: Гидрометеорологический, океанология.

Учился и работал он успешно, и всё же любовь к поэтическому слову не давала покоя. И вот однажды им заинтересовался режиссёр и педагог студии при ТЮЗа Леонид Фёдорович Макарьев, который попросил своего нового юного знакомого прочесть что-нибудь из того, что ему дорого, и что он знает наизусть. Оказалось, что литературная память у паренька если не уникальная, то, во всяком случае, исключительная.

Макарьев так увлёкся неожиданным представлением, что даже поменял довольно строгий театральный распорядок. Итог? Он посоветовал Молчанову, что называется, отпроситься из гидрологов в актёры! Прямой начальник замахал руками и тут же выписал Анатолию длительную и дальнюю командировку.

Поздно уже говорить о том, что было бы, если бы!.. Хотя я не театральный человек по природе своей, но сын профессионального драматурга и театрально-литературного педагога. Думаю, что по складу дарования Молчанову больше подошёл бы чтецкий театр, но даже в случае удачи компенсировать нехватку систематического театрального образования молодому энтузиасту было бы нечем! А тут он вполне благополучно завершил свой трудовой путь и принялся за личную литературную работу. Поэтическую. Впрочем, вскоре он займётся и очерками, и рассказами для ребят, и сказками…. И всё это к стихам выглядело как дополнение.

В памяти многочисленных аудиторий, прежде всего – слушателей театра «Родом из блокады», он остался именно поэтом с ярко выраженной гражданской тематикой.

Устное своё слово он дополнил мимикой, жестами, даже пением. Как артиста эстрады его приняли и полюбили тысячи зрителей и слушателей. Постепенно стала выходить книга за книгой. При этом надо сказать, что литература никогда так и не становилась для него профессией, но далеко перешагивала рамки самодеятельного творчества.

И вот однажды, когда мы, его товарищи и друзья, готовились поздравить его со знаменательной юбилейной датой, пришла добрая весть о присуждении ему почётного звания «Заслуженный работник культуры России». Для тех, кто не знают различных тонкостей в мире искусства и культуры, сообщим, что это звание почти исключительно даётся штатным практическим работникам культуры. Понятное дело, что инженеры в эту категорию не попадают. Случай в нашей культуре уникальный. Аналогов услышать мне не удалось.

А в данном случае звание было присуждено за многолетнюю и очень интенсивную концертную деятельность.

Но как же быть с поэзией? Число поэтических книг полнилось. Они были либо изданы за свой счёт, либо на спонсорские деньги.

Как поэтический редактор и литературный педагог могу смело сказать, что у Молчанова есть поэтический актив (стихотворений десять), который вывел его на литературно-профессиональный уровень, но для литературной деятельности этого мало.

Выслушав мои доводы в ходе длительного и серьезного разговора, Молчанов сказал, что менять что-либо уже поздно, но и продолжать творчество он будет всегда.

Ныне его имя носит районная библиотека в Кировском районе нашего города. Тоже – явление редчайшее! Он также является почётным жителем Всеволожского района Ленинградской области.

Он лиру блокадную принял как знамя

О творчестве Анатолия Молчанова мне впервые поведал мой бывший университетский преподаватель факультета журналистики, завлит театра «Родом из блокады», критик и публицист Алексей Яковлевич Гребенщиков. Он откровенно радовался тому, что в ряду детей блокадного Ленинграда появился настоящий поэт, заново открывший блокадную тему, увидевший новые её грани.

Вы спросите: «А разве мало пишут и писали стихов о блокаде?» О любительских, самодеятельных авторах мы здесь говорить не станем. Да мало ли по русским деревням было задорных певуний, а Лидия Русланова одна! А что касается до того, что писали прежде и в годы блокады, и после неё опытные, мастеровитые перья, то и здесь дело не такое уж простое, как может показаться на первый взгляд.

Мы – единственная страна, где не только в литературный обиход, но и в обиход общенародный вошло понятие «поэт-фронтовик». Термин «поэт-блокадник» столь же распространенным и негласно узаконенным не стал. Я не раз задавал себе вопрос: «Почему?» С какого конца к этому вопросу не подойдёшь, всё ведёт к одному – это явление единичное, если не сказать – уникальное.

А кто у нас, в сущности говоря, поэт-блокадник из числа старшего поколения? Разумеется, мы все сразу же назовем Ольгу Берггольц, Веру Инбер, Николая Тихонова, Леонида Хаустова, однако и ветеран ещё и Первой мировой войны Тихонов, и недавний студент, окончивший в блокадном Ленинграде стрелковопулемётные курсы Хаустов в большей степени фронтовики, воины. Недаром блокадный подросток Олег Шестинский написал в 70-е годы: «Разделилось моё поколение на детей и бывалых солдат…» Напомню, что таким рубежным годом стал год рождения 1927-й. Те, кто были младше, уже в действующей армии не служили. Исключение – партизанские отряды, подпольные группы, но не фронт как таковой.

Блокадные подростки Олег Шестинский, Юрий Воронов и их младший брат по блокаде Олег Цакунов – все они пришли в литературу после войны в той же последовательности, в какой и названы. Олег Цакунов с удивлением и горечью говорил о себе, что он – «последний поэт блокады» как очевидец, пусть и видевший всё воочию глазами дошкольника. С ним невольно приходилось соглашаться. Резервов у блокадной темы среди самих блокадников уже, казалось бы, не оставалось. Кое-кто из поэтов-фронтовиков, правда, словно на марше, подходил к передовому краю поэтических боёв, а не манёвров – Михаил Касаткин, Павел Булушев, Николай Егоров, Николай Савков…

На появление новых имён поэтов-блокадников мы, откровенно говоря, уже не надеялись. И вдруг взошло с невиданной быстротой имя Анатолия Молчанова!

Кто же он? Коренной ленинградец, встретивший блокаду девяти лет от роду, житель центра города. Ныне, когда я иду своим, почти ежедневным маршрутом по Московской улице, по Разъезжей, я невольно вспоминаю рассказы Анатолия Владимировича о его отчем доме, о той самой заветной и спасительной булочной, где он отоваривал хлебные карточки (ныне на этом месте Дом быта), о той самой блокадной школе, где каждый урок был уроком мужества.

Хотя несколько проб поэтических из-под пера школьника-блокадника вышло в те грозные и роковые времена, лишь только свою «Песню бойцов МПВО», датированную 1943 годом, автор посчитал возможным опубликовать. Однако путь до подлинного дебюта – публикации в «Ленинградской правде» стихотворения «Покаяние» в 1991 году – оказался очень долгим и вовсе не традиционным для литератора профессионального.

Сперва после школы – Ленинградский гидрометеорологический институт, диплом инженера-океанолога, затем – трудовой путь длиной в 37 лет от старшего техника-гидролога до главного гидролога треста. И – бесконечные разъезды по стране: Балтийское море, Чёрное, Белое, Баренцева, озёра от Ладоги до Иссык-Куля, ре'ки Ленинградской, Псковской, Новгородской, Архангельской областей, Карелии, Крыма… Вот уж, где простор для поэтического пера! Сколько в поэзию и в авторскую песню в 60-70-е годы привалило авторов – геологов, геодезистов, топографов и просто туристов на большие и малые дистанции. Другой уже вопрос, сколько в поэзии их осталось! И всё же, что ни говори, у каждого из нас есть своя – родная, малая, фамильная земля, от которой никуда не деться, никуда не уйти, которая зовёт к себе годами всё более властно, всё более требовательно.