Помоги проекту - поделись книгой:
— Мистер Кэмпбэлл? — спросил я с английским акцентом.
— Да, да… — Он высунул нос в коридор, шваркнул глазом в обе стороны и, убедившись, что коридор пуст, пропустил меня в комнату. Номерок был вполне сносный. Тахта, торшер, коврик, ваза с какими-то корявыми сучьями — икебана, что ли? — и два кресла столь завлекательной формы, что меня сразу же потянуло усесться в одно из них.
— Я… от нашего знакомого, — сказал я и как-то невольно закряхтел.
— Да, да, я знай… — Глазки у него невинно опустились. Чувствовалось, нервничал он не меньше моего, — все время дергал себя за пальцы, и они у него мерзко хрустели.
— Э… — Я покосился на портфель.
— Открыть, давай показать, — сказал он торопливо.
Я вытащил иконы, размотал бинты туалетной бумаги. Минут пять он обнюхивал доски, ковырял их когтем и изучал по-всякому, единственно на зуб не попробовал.
— Николя, — сказал он, ткнув в Николая-угодника волосатым кривым мизинцем.
— Точно, — подтвердил я задушевно. — Чудотворец. Семнадцатый сэнчери. Будем брать? Или как?
— Я хочу иметь большой разговор, — подумав, сказал он и спохватился — А вы не воровай эту штука? Икскьюз ми, но… я честный человек и скандал… Вы понимайт, да?
— Ес, сэр, — сказал я. — Как не понять. Вам крышка, нам крышка. Все очень даже понятно.
— Я не везу, — сказал Кэмпбэлл. — Другой человек… Но это есть секретный дело! — Он поднял палец. — И я имею разговор…
— Ну, — сказал я, — разговор разговором, но сначала дело. За каждую доску — пятьсот долларов. Века, сами понимаете — семнадцатый, восемнадцатый, древние; так что по-божески…
— Это кошмар… — Кэмпбэлл сел и протер очки штаниной висевших на спинке кровати брюк. — Я даю тысяча для все. Фор олл. Я не имей много. И разговор…
— Стоп, — сказал я. — Тут наш знакомый… В туалете на этаже… Миша. Надо посоветоваться.
— Оу, Миша? — заулыбался Кэмпбэлл.
— Туалет, — повторил я. И пошел звать Мишку.
Когда мы ввалились в номер, иконы уже как ветром сдуло, а на месте их лежала пачка серо-зеленых бумажек. Мистер Кэмпбэлл опять ломал себе пальцы.
— Мы согласны, — заявил я, сгребая «капусту» и усаживаясь, наконец, в желанное кресло. — Все олл райт.
— Я имей разговор, — шепотом откликнулся Кэмпбэлл, пожал Мишке руку и полез в холодильник, вытащив оттуда бутылку виски, две банки с ананасовым соком, сыр и консервы. — У нас есть бизнес. Вы можешь зарабатывай, и я можешь тоже. Я знай коллекционерз, очень богатая люди… — Виски он разлил в казенные рюмашки. — Я оставляй телефон свой дрюг… Вы — звонить и приезжай, он — отдавать деньги. Он честный человек, не дрожать от страха…
— Только с политикой мы не связываемся, — строго сказал Мишка и насупился. — Вы нас не впутывайте!
— Какой политик! — воскликнул Кэмпбэлл. — Я математик! Я бедный человек! Я тоже нужно деньги…
— Ну, выпьем, — сказал Мишка мрачно. Он думал.
— Но доставать тринадцать и интервал, да? — до восемнадцать век! — сказал Кэмпбэлл, записывая на клочке бумажки телефон. — Древ-ный вешч. Плохой не надо мазня.
— Ну ясно, — сказал Мишка, до краев наполняя рюмки. — Ежу понятно. Сделаем. Все путем…
— Это есть опасность! — сказал Кэмпбэлл
— Такая же ситуация, — подтвердил Мишка с грустью. — Жить негде. С родителями — сам понимаешь…
Кэмпбэлл его не слушал.
— У вас дешевый квартира, — говорил он, покачиваясь. — У нас дорогой дома. Моя девушка иметь родители… Это есть кошмар! Нет дом — нет ее. Надо пятьдесят тысяча долларз… — Он полез в бумажник, извлек фотографию какой-то девицы и дал нам оценить ее лик. Затем вновь выпил, и в голубых глазах его появилась ангельская мечтательность и просветленность. — У меня есть долг! Двенадцать тысяча долларз! Это есть кошмар! Если не отдать — тюрьма. Но моя мама болеть. Я делаю еще долг…
Я соболезнующе кивал, уминая анчоусы. Под виски они идут паршиво— словно одеколон с селедкой.
— Если вас… — Мишка для наглядности взял себя за шиворот, — то вы нас не знаете! А если нас… мы не знаем вас.
— Мы есть джентльмен! — выпятил впалую грудь Кэмпбэлл. — Очевидная поведение. — И, поразмыслив, сказал: — Большая опасность. Пой-маться нельзя… Но это жизнь! А вы? — обернулся ко мне. — Какая профессия? Художник?
Я помедлил, закуривая… Ответил так:
— Занимаюсь вопросами… парапсихологии, — заметив, что Мишка, информированный о моих телепатических фокусах, настороженно и даже, как показалось, неодобрительно прищурился.
Кэмпбэлл уставился на меня, как на придурка. Впрочем, благожелательно улыбаясь. Зубы у него были белые и ровные, как клавиши у рояля.
— Но это… фантазия! — заявил он так, будто бы убеждал меня, сам между тем сомневаясь.
— Хотите спор? — изящно стряхнув пепел, пошел я в атаку. — Ну вот телепатия, верите?
— На… дистанция? — уточнил он, помахав, как веером, растопыренными пальцами у лба. — Мысль?
— Да! — Я кружил глазами по комнате, словно отыскивая некий предмет. Затем, озарив лицо рождением идеи, полез в «президент» и вытащил колоду карт.
Втолковал математику суть: друг-телепат, вытаскивай карту, звони, получай ответ. На кон после краткого торга была выставлена сотня рублей — номинал, оговоренный с Олегом. Кэмпбэлл изучил колоду. Вытащил карту: десятку треф. Одной рукой прикрыв телефонный диск, другой я набрал номер и передал трубку специалисту по точным наукам.
— Дмитрия Теодоровича, — подсказал я Кэмпбэллу, примечая, что лоб первой моей жертвы несколько взопрел от волнения.
С акцентом, но четко тот произнес имя-отчество-код. И растерянно передал трубку мне. Сказал:
— Неправильно номер…
Я перехватил трубку, услышал далекое сопение и вслед за ним какое-то предсмертное бормотание. С трудом разобрал:
— Н-не туда же… я г-говорю… — И дали отбой.
Судя по всему, изрядная часть гонорара за иконки уже перешла через магазин в государственные фонды.
— Ну, чего там? — спросил Мишка недовольно.
— На английском разговаривает, — сказал я. — В дупель! — И тут же пояснил спасенной случаем жертве: — Забыл номер, черт…
— Фантазия, — откликнулся Кэмпбэлл демократично. — Это модно. У нас тоже. — И уселся на батарею, задумавшись.
— Пошли мы, что ли? — предложил я, здорово сконфуженный своим провалом. Михаил закивал — пора.
— О, — Кэмпбэлл соскочил с батареи, вытер ладонь о зад и протянул ее мне. — Надо много икона, крест медный.
— Все будет, — сказал Мишка. — В лучшем виде. — По-куриному дергая шеей, он заглатывал остатки сыра. Сыр был липкий, и несло от него какой-то тухлятиной — видимо, дорогой сорт.
— Я приезжай в Москву на конференция, — говорил Кэмпбэлл, — Но у меня долг… Это тюрьма! Вы звонить и приносить доска. Очень точный договор только. Я прошу…
— О’кей, — сказал я. — Не дрожать от страха.
— …Как ты чуть на сотенку-то не накололся, — позлорадствовал Михаил на улице. — Нашел место, тоже! Парапсихолог хренов! Ты одно дело с другим не путай, понял?
— Чего он… лысеет-то? — кашлянул я, сознавая правоту товарища. — Молодой вроде…
— От ума, старик. Ученый.
— От какого ума? Что, у него мысли так череп распирают, что аж волосья выскакивают?
— Это ты у него спроси, — отрезал Мишка, с интересом рассматривая доллары. — Ну, как? — спросил. — Будем звонить тому хмырю? Надо же выручать человека из беды. Мамаша у него в больнице, жениться надумал, а тут еще тюряга светит… Или врет? Хотя, знаешь, чего ему врать? Он дохлый такой, на студента похож. Что оттуда — ни в жизнь не скажешь! А за нами не следят? — Он обернулся.
— Кому ты нужен, — сказал я. — Христопродавец…
Сижу в полуподвале конторы, курю, рассеянно поглядывая на нового инспектора Ирочку, склонившуюся над кипами отчетов; прелестная девочка: блондиночка, с милой, еще по-детски свежей мордашкой, глазки томно-карие, но смышленые, а сложена — конец света! Так и подмывает чмокнуть ее в губки, да и совратить при случае, но, к сожалению, не до того. Дел — миллион. Нескончаемые ремонты, воспитание буддиста моего — в карауле над ним стою, чтобы только делом занимался, ведь икон пропасть! Затем усиленно пробиваю через председателя, разбившего «Жигули», кооператив. Во имя таких вот ирочек и независимой жизни в целом. Машину свою председатель калечит регулярно, так что вопрос теоретически решен. Дело за деньгами. А с ними туго. Все, что успел заработать, — четыре с половиной тысячи, но, если принять во внимание, что час назад звонил папаня, сообщив, что завтра предстоит выкупать «Волгу», то я нищий. Звонил также Эдик, правая моя рука в делах ремонтных, сказал радостное: директор универмага, входящий в правление нашего гаражного кооператива, въехал спьяну на своем «Додже» боком в асфальтовый каток, и гонорар в размере тысячи нам уплачен. Это хорошо. Несколько не ко времени, правда. Сейчас основное — продать «Победу». Иначе — прощай «Волга».
Смотрю на часы. Вот-вот в контору должны прибыть оперативно отозванные от дел Эдик с Михаилом, после чего мы отправляемся на авторынок. Этих тигров я призвал на арену своих действий как защиту от возможных агрессий со стороны покупателя. На авторынке, как в зоопарке. Каждая машина — клетка, а в клетке — хищники. Итак, пора к шефу. Отпрашиваться. Мну сигарету в пепельнице, подмигиваю Ирочке— дружелюбно так, без тени пошлого намека и следую к начальству — Никите Спиридоновичу.
Кабинет Спиридоновича. Табачный чад, фиолетовое сияние трубок дневного света на потолке; зеленые пыльные шторы; метраж — три метра на три, и если учесть, что крейсерский вес Спиридоновича — далеко за сотню, а стол у него по площади — двуспальная кровать, а не стол, то мне остается маленький пятачок возле двери и стойка «смирно». Спиридонович поднимает на меня чуткие носорожьи глазки. На сплющенном его носу чудом держатся маленькие, кажущиеся игрушечными очки.
— Ну, чего? — хрипит он, багровея лысиной и ворочая из угла в угол щербатого рта потухший окурок.
— «Волга»! — рычит Спиридонович. — Хорошо жить хотите!
И я, получив от начальства «о’кей», спешу к «Победе».
Возле машины бродят Эдик и Мишка, от скуки колотя ногами по баллонам. Времени в обрез. За руль по случаю гололеда и лысого протектора садится Михаил: как-никак гонщик, мастер спорта… Эдик располагается на заднем сиденье, зябко кутается в шубу и, сглатывая холодную слюну, ворчит, что за помощь такого рода надо брать сотенную, а тут еще мороз, он в тонких носках, к тому же, страдает бронхитом, а идет, между прочим, на риск: и «кинуть» могут, и «куклу» дать, вообще — ОБХСС…
— Глохни, сволота, не «Вольво» толкаем, — говорю я с блатным акцентом. — Дороги не будет! — С Эдиком я управляюсь запросто: грубо, развязно, а чуть что, сжав губы и набычившись, иду на него с гаечным ключом, и тогда он визжит, что я псих, дурмашина, и подчиняется. Я породу эдиков знаю. В их мире, где царит сила, голова в почете тогда, когда сидит на крепкой шее.
«Победа», пробуксовав, вылетает на проспект. Пищат шины: ай-яй-яй! Мишка ездит лихо: то по газам, то по тормозам.
— Щас кокнемся, — ноет Эдик. — Гонщики чертовы. Не продадим шарабан.
— Заткнись, — говорю я раздраженно. Мишка рвет, как обалдевший черт, и мне жалко машину. Хотя все равно отдавать в солдаты… Но ведь сколько она, родная, прослужила! Дедок на ней ездил… Каждый раз, как сажусь в нее, вспоминаю деда, детство, семейные наши поездки по грибы, к морю… Любил меня старик. И я всегда тянулся к нему. Это был добрый гений моего детства. Старый, больной, но таким я понимаю его сейчас, а тогда, птенцом, я млел под надежным его крылом, хранимый, утешаемый, и думал, что это навечно, а оказалось, ничего вечного и в помине нет, такие дела. А тут, в этой машине, осталась его часть — живая, настоящая. Труд его рук, касавшихся каждого винтика, запах его — родной, далекий… А та зола, что в урне, стоящей в нише стены крематория, — это уже не дед, так — немудреный символ памяти об умершем. И страшненький такой символ нашего времени, когда все надо компактно и экономно, потому что ничего, ни на что и никому не хватает. В том числе и места. Ни мертвым, ни живым. Пакостно на душе, слезно, тоска. И поделиться хочется, но с кем? Смотрю в зеркальце. На заднем сиденье полулежит Эд, с головой утопая в шубе. Скрипит зубами. Мишка, ровно отвердев сосредоточенным лицом, гонит машину в крайнем левом по набережной. И — приехали. Свисток. Сую товарищу техпаспорт, отыскиваем доверенность, и Михаил, поджав загривок, трусит к грозному постовому, украшенному белыми ремнями, белой кобурой и белыми крагами. Эдик философски ухмыляется, наблюдая за жестикуляцией компаньона. Тот возвращается покрасневший и взъерошенный. Хныкает:
— Дыру пробили!
— Не грусти, кореш, — сипло, с усмешечкой высказывается Эдуард. — Это — большое удобство. Теперь будешь талон на вешалку вместе со шляпой вешать, ха-ха-ха… — Жалости в этом человеке нет.
К рынку подъезжаем осторожно. Останавливаемся. Сидим, курим, мерзнем. Мнутся на ветру фигуры покупателей. Думаю: на этих нескольких гектарах земли, запруженных машинами, главенствуют лишь два нехитрых идеала: подороже продать и подешевле приобрести. Третьего не дано.
Наконец, стук в боковое оконце. Опускаю матовое от изморози стекло, и передо мной возникает обрюзгшее лицо со слезящимися от мороза поросячьими глазками.
— Клиент, — воздыхает Эдуард, пуская клуб табачного дыма.
Клиент одет в затасканную, с прорехами доху до пят и новенькую каракулевую шапку с огненно-рыжим кожаным верхом.
Производится осмотр машины, делается пробный круг и начинается торг. Я прошу три тысячи, на что звучит непреклонный отзыв только о двух с половиной. Эдик кричит, что это грабеж, и обзывает клиента по-всякому. Мишка тоже изображает возмущение. Между тем угасает пасмурный зимний день. Надо торопиться. Клиент готовится покинуть нашу компанию, но, когда рука его нащупывает ручку двери, я соглашаюсь.
— Но на бутылку, мужик, это обязан, — быстро говорит Эдик. — Святое дело!
Начинается лихорадка со снятием номеров, переговорами с оценщиком из комиссионного… Мишка забирает разницу и вместе с Эдиком отбывает в гараж. Часом позже, прилепив салидолом к ветровому стеклу табличку «транзит», новый хозяин «Победы» доставляет в гараж и меня, рассказывая по пути, что выращивает в степях арбузы и без машины ему погибель. На толстых, коротких пальцах его я замечаю три золотых перстня очень топорной работы. Но главное, что увесистых и внушающих.
Вваливаюсь в душное, вонючее тепло гаража. Весь бокс занимает «Додж» — огромный, изрядно покореженный, но все равно ослепительно-шикарный своей массивностью, светло-зелеными стеклами, тяжелой, хромированной решеткой и шипованной резиной. На верстаке — закуска и прочее. Тут же общество: Эд и Мишка.
Пьем во имя проданной «Победы», за ремонт «Доджа» и за все хорошее уже без тостов. Когда Эдик выходит по нужде, Мишка, одной рукой утирая рот, другой достает из кармана пиджака конверт и бросает его на верстак. Доллары. За последнюю партию икон. Теперь Мишка занимается сбытом сам — ездит к здешнему резиденту мистера Кэмпбэлла. Ох, попухнем! Что касается моей доли — одна надежда: на относительную честность Михаила. Он, слава богу, не такой проходимец, как Эдик. Но тоже, по-моему…
На душе безотрадно. Вот оно, мое окружение. Жулики, спекулянты, валютчики, взяточники. Но ведь без них не заработаешь. Хочется, конечно, жизни, где каждый день — событие, большого дела, славы… Неужели все это для кого-то и не для меня?
Дома сажусь за стол, пусто смотрю в окно. Вспоминаю: а ведь раньше я писал стихи… Где они, эти рукописи? Выбросил? Скорее всего. А что, если попробовать? Если заняться этим делом всерьез? Прямо сейчас. Пересилить себя, заставить и написать. Вдруг на что-то способен?
Ну-с, стихотворение. О чем? Внизу, к подъезду, подъехал «Мерседес». Вот машина! Н-да… Сумятица образов, воспоминаний и, наконец, ощущение находки… Легкое, как прикосновение крыльев — беззвучных, мягким дуновением скользнувших возле виска и тут же пропавших. Завороженно смотрю в детство: июльский теплый лес, пыльная дорога, бирюзовое поле овса; раздвигая хлесткие ветви елок, выхожу на луг: стрекотание жизни в травах, лиловые грозди колокольчиков, парной запах хвои… Я упоен этой подлинной, зеленой жизнью и вдруг — внезапный, отрезвляющий диссонанс: туша мертвой коровы, разлагающаяся на пожелтелом от зловония пятаке травы… Ничего сюжетик. Так. Э… «Шел я…» Фу, ты… «…лесом, видел беса; бес картошечку варил». Это… так. «Лес. Влаги, жизни исполненный…» Стоп. Не описывать же эту корову? Ну гадость, что дальше? А потом корова. Ладно бы лось какой. А может, убитый герой? Занесло идиота! «Все живое прекрасно, и все мертвое чуждо живому…» Так-так, дружище… «Лес. И луг. И небес синева…» Понятно, синева, не серобуромалиновость. На фиг! Спать! Завтра за «Волгой» пилить в магазин, а еще на работу. Корова… Деятель!
Сделал ремонтик одной дамочке с деньгами, и завязалась случайная связь… Дамочка — вдовушка. Квартира в центре, «БМВ», антиквариат, видео, квадро, но дамочке под пятьдесят, и рожа у нее… Можно, конечно, продумать ситуацию и стать через годик вдовцом… Думаю. Страшно. И потом Ирочка из нашей конторы мне как-то симпатичнее. Однако сосредоточиться всерьез на данных вопросах по-прежнему мешают заботы текущие. В частности, приобретенная в комиссионке «Волга», представляющая собой готовый к переплавке лом: гниль, ржа, одно название, что машина. Когда с папаней ехали из магазина, я на всех парах перескочил через здоровую лужу, и папаню окатило грязью с головы до ног — в полу, прикрытая картонкой, обнаружилась огромная дырища. В общем, сплошное разочарование. Но тут возникла мыслишка… О том, как бесплатно сменить старую технику на новую… Короче, угон. Угнать, вварить панель с моим номером кузова, движок пока старый воткнуть, а все оставшееся сплавить налево.
Был я в гараже, сидел в яме, разбираясь в болезнях своей гнилухи, когда подкатил Михаил в новорожденной, только-только с завода, интуристовской «Волге» — клыкастой, чистенькой, асфальтового цвета, я перекосился, сравнив этот аппарат со своим. Из машины вышла девица в невзрачном пальтишке, розовой вязаной шапочке, очечках, с золотушным, испещренным родинками лицом.
— Моя невеста, — сказал Михаил. — Нина. — И я пожал ее костлявую, птичью лапку. Вот так да! Мишка — неглупый, жизнерадостный малый и выбрал такое горе от ума. Пойми душу человеческую и тайну любви…
Нина эта, вжав головенку в воротничок кошачий, как цуцик, торчала в «Волге» и читала книженцию, а мы с Михаилом производили в гараже осмотр моего тарантаса.
— Чтобы сию автомобилю в люди вывести, — заключил Михаил, — год отдай. Считай, документы купил.
Он был в новенькой дубленке с белым, как цыплячий пух, воротником, при галстуке, джемпере и черных диагоналевых брюках. Рожа его цвела от счастья, любви, надежд, преуспевания, и вихры златые курчавились из-под шапки. Я — в грязной спецовке, с руками, как у негра, присел на верстак. И выдал неторопливо идейку. Мишка слушал, тускнея взором.
— Обалдел? — спросил он с презрением. — Знаешь, как это называется?
— Закон оскорбим, да? — сказал я. — Хищение! А знаешь, как называется операция с иконками и с денежками, где старичок в буклях? Там, в кодексе, за такое на всю катушку предусмотрено. Конечно, с иконками не марко, тут мы благородные жулики, прямо миссионеры, а там — грабители, шпана, но суть-то одна! — Я говорил, а сам диву давался: мы же настоящие преступники! А раньше и не доходило почему-то. — Затем так, — вещал я. — Устраиваю тебе квартирку через одно знакомство. За дело такого рода надо отстегивать. И будь здоров сколько— плата за риск! Так что помощь твоя финансово компенсируема.
Поделиться книгой: