Герои Древней Руси

Годы миновали. И снова, в который уже раз налетели печенеги на Русскую землю. Всё на своём пути палили, рушили, убивали, грабили. Дошли до маленького городка на Киевской земле – Белгорода. Тут и стали.

Не могут одолеть дубовых стен, не под силу им своротить окованные железом ворота. Не покорить им защитников. Решили взять Белгород измором.

И день стоят вокруг города, и неделю, и месяц. Ни зверь в город не проскользнёт – на бегу изловят. Ни птица не залетит – на лету подстрелят. Дальнозорки печенеги. Всё заметят глаза их степные. «На день пути вперёд видят!» – говорят про них в народе.

Как тут из города выскользнешь воды и пищи добыть? Отчаялись совсем белгородцы. Сдавать город надумали. Скликали вече. Собрался весь народ, какой живой остался. Шум многоголосый не утихает.

Одни кричат:

– Отворяй ворота! Всё одно помрём с голоду. Пусть уж печенеги входят. Может, кто живой останется.

Другие ни в какую:

– Не бывало на Руси, чтобы сами себя в полон отдавали. Голову под саблю поганую подставляли. Выстоять надо.

А третьи и вовсе в бой рвутся:

– Коли открыть ворота, так всей силой на печенегов выйти. Биться будем. А там уж как выйдет: или прогоним их, или поляжем в поле все до единого!

Только тех, кто биться ещё в силах, совсем мало осталось. Устали белгородцы. Но тут протолкался вперёд маленький старичишко. Лапти стоптаны. Рубаха в цветных латках.

– Стойте, – толкует, – ишь, раскричались, что сороки неуёмные. Говорите гладко, да слушать гадко!

Глянули люди на старичка и узнали его. Это же Пересмех! Всё-то он балагурит, всех осмеивает, ошучивает.

– Уйди, – кричат, – Пересмех! Тут дело нешуточное. А ты, небось, снова скоморошить почнёшь. Не до смеху нам.

– А чего же не посмеяться? – гнёт своё Пере-смех. – Только посмеёмся мы над поганым печенежином.

– Это как же мы посмеёмся над ним, когда у него сила несметная, а наши ратники с голоду так ослабли, что и тетиву натянуть не смогут?

– Долой Пересмеха! – вопят.

– Нечего слушать этого смехослова!

– Дело давай решать!

– А я дело и предлагаю, – спокойно перебивает крикунов Пересмех. – Слушайте, чего делать надобно.

И говорит, говорит Пересмех. Но его уж не перебивают. Даже самые рьяные его гонители не робщут. Перешёптывание в толпе началось. Тут и там смешки раздались. Глядишь, хохочет народ, будто и нет за стенами городскими дикой печенежской орды.

И порешило вече дать Пересмеху три дня на его затею. Вот уже маленький старичок ходит по городу, распоряжается. Самых сильных отрядил рыть колодцы. Один прямо здесь, на площади. Другой – у самой стены, на окраине. Вырыли колодцы. Вкатили в них огромные деревянные кади. Землёй присыпали, чтобы краёв кадей не видно было.

Пошёл Пересмех от дома к дому. В правой руке лукошко берестяное у него, а в левой – глиняная корчага*. Идёт, в каждую дверь стучит:

– Эгей, хозяева! Есть ли горстка пшеницы? Нет? Овса или отрубей дайте.

Так по горстке, по зёрнышку целое лукошко набрал. Люди по всем сусекам*, по всем полкам скребли, ничего не жалели. В глиняную корчагу мёду ему нацедили. По капле, по ложечке, а со всего города набралось с верхом.

Теперь позвал Пересмех женщин. Самые искусные стряпухи пришли. Одна болтушку* делает из отрубей и пшеницы. Другая из мёда пресладкую сыту* готовит. Дух стоит над тем местом такой вкусный, что люди и подойти боятся: как бы ненароком не отпить глоточек сытной болтушки, не подцепить пальцем капельку мёду. Нельзя. Последнее по дворам собрали. От этого мёда и от той болтушки, может, их жизнь и воля вольная зависят. Вот уж всё и готово.

И велит Пересмех заливать болтушку в ту кадь*, что зарыта на площади. А сыту медвяную, не жалея, выплеснул в кадь у городской стены.

– Ну, – говорит, – зовите теперь печенегов.

Увидели печенеги, что вышел из города к ним посланец, обрадовались. «Эге, – думают, – наконец-то эти упрямые белгородцы смекнули, что дело их плохо. Сдавать город решили».

А посланец подошёл к самому рву и кричит:

– Эй! Кто там у вас самый мудрый и самый главный? Зовём мы его в город посмотреть, какая у нас жизнь и как мы вашу осаду перетерпливаем. Не бойтесь. Придёт, посмотрит и живым назад вернётся. Всем расскажет, что видел.

Посоветовались печенеги и послали в Белгород своих ведунов*. Входят ведуны в город. Ворота за ними захлопнулись. Они со страху поёживаются, но виду не подают.

– Показывайте, – требуют, – то, за чем звали. Мы посмотрим и скорей обратно пойдём. Некогда нам по городу расхаживать. Вот возьмём его измором, тогда и погуляем на славу.

Вышел к ведунам печенежским Пересмех. Кланяется, а сам лукаво своим подмигивает.

– А пойдёмте, – толкует вежливо, – гости дорогие, на нашу вечевую площадь. Угостить вас хотим. Такой уж у нас обычай хлебосольный.

Повёл он их на площадь, к колодцу с припрятанной кадью. Зачерпнул ковшом прямо из колодца болтушки и велит стряпухам кисель скорей сварить.

Схватили стряпухи глиняные крутоверхие сковороды-латки* и вмиг наварили пахучего киселя. Да такого, что у всех от одного запаха слюнки потекли.

Попробовали ведуны кисель и молча смотрят на Пересмеха. Ничего не понимают. А тот уже к стене их ведёт, где колодец со сладкой сытой приготовлен. Зачерпнул он им и сыты. Отпили они, крякнули. И опять молчат. Ждут, что им ещё покажут.

Пересмех оглядел народ, что вокруг толпился, приосанился, бороду ладонью разгладил и снова лукаво подмигнул своим.

– Вот, – говорит, – гости дорогие, так мы и живём. Где колодец выроем, там и кисель черпаем. Где другой выкопаем, там и сыту пьём. Земля русская нас кормит и поит. И вовек не иссякнет. Так что и не думайте нас голодом уморить.

Опешили ведуны. В колодец заглядывают, головами качают. Всему поверили.

Вернулись они поскорей в свой лагерь печенежский и всё, как есть, выложили. Что оставалось печенегам? Приступом взять город Белгород не удалось. Голодом, ясно, его тоже не возьмёшь, коли сама земля людей кормит. Пришлось им сниматься и двигаться от этого удивительного города подальше.

Так и ушли восвояси. Не солоно хлебавши. Впрочем, киселю и сыты Пересмеховой попробовали.

Книги и меч

Но не успокоились печенеги. Всё казалось им, что повоюют они Русскую землю, сожгут города, разорят сёла, превратят цветущие княжества в пустынное пепелище. Они сами кочевники, им города и дома не нужны. Будут кочевать по просторам Руси и всюду дань собирать – меха и мёд, рукоделия и золото.

И вот пришло их множество на Русскую землю. А княжил тогда, в 1036 году в Киеве Ярослав по прозвищу Мудрый. Очень он любил книги. Читал их днём и ночью. И собрал очень большую и редкую библиотеку.

Наверное, решили дикие печенеги, что с князем-книжником им справиться будет нетрудно. Он, небось, и меч как следует держать не умеет. Но жестоко ошиблись они.

Позвал Ярослав Мудрый своего сына Владимира с дружиной из Новгорода. И сам собрал рать невидимую. Смело вышел из города навстречу врагу и выстроил свои полки. Сам во главе киевлян стал на правом крыле, а новгородцев поставил на левом.

И сошлись полки русские с печенегами. Оказался князь-книжник храбрым витязем. Рубил направо и налево. Так и летели головы печенегов, будто перезрелые яблоки.

А с другой стороны навалился на врагов молодой Ярославич вместе с новгородцами. Рядом с ним бился воевода его отца, Иван Творимирич*. Оберегал юного князя. Грозно взмахивал кованой булавой – тяжёлым сверкающим шестопёром*. Печенеги и близко к нему боялись подступиться. Только он сам их настигал.

И бились так до самых сумерек. Не выдержали печенеги. Побежали. Но не знали, куда и бежать. Всюду их встречали русские воины. И в лучах вечернего солнца блистал шлем князя-книжника Ярослава и наводил ещё больший ужас на печенегов. Они бросались в реку, тонули. И ещё долго плыли по реке Сутомле их шапки-остроухи, будто перевёрнутые лодчонки.

С тех пор исчезли печенеги из Дикой степи. И не только в Русской земле их не видели, но и в других местах о них слыхом не слыхивали.

А Ярослав Мудрый на месте памятной битвы построил церковь святой Софии, перенёс туда библиотеку и продолжал до самой смерти читать, переводить и переписывать книги. И это ему нисколько не мешало защищать свою землю от врагов.

Время было тогда такое, что рядом с книгой приходилось класть острый меч.

Инок Евстратий что ушёл из плена половецкого

Дым натекал в овраг сизыми струйками. Воздух, наполненный гарью, обжигал иссушенное горло. Инок* Евстратий закрыл глаза, тяжело привалился к песчаному откосу. Саднили руки, натёртые волосяным арканом. Кровоточила спина, исполосованная бичом. В прикрытых глазах жёлтым пятном всё ещё расплывался круп вёрткого половецкого коня, за которым его связанным тащили три дня. Молодое, ещё недавно крепкое тело юноши обмякло. Евстратий забылся.

Очнулся он от чьего-то прикосновения. Вздрогнул. Хотел вырваться. Бежать.

– Не рвись, богатырь, дай раны перевязать, – услышал он мягкий женский голос и открыл глаза, огляделся.

Он лежал на моховой подстилке в низкой полутёмной землянке. Сухая сосновая лучина*, воткнутая прямо в глиняную стену, озаряла лица окружающих его людей. Женщина, не то старуха, не то молодуха в повязанном по самые брови чёрном платке. Суровый старик с розовым, едва зажившим шрамом, змеившимся под самым глазом. Русые ребятишки, похожие один на другого, как опята.

– Где я? – слабо вымолвил Евстратий.

– А слыхал такой городок Неятин? – просипел старик. – Вот он самый и есть. Две землянки да народу, что в горсти мёду. Пожгли всё, порушили, порубили проклятые. Ты-то сам откуда?

– Из полона я. Взяли нас по многим селам, по большим городам и малым. Гнали, что твой скот. Ни пить, ни есть не давали. Даже мёртвых на арканах* за конями волокли, не отвязывали. Я, может, один из всего полона и жив остался. Зубами аркан перегрыз. Конский волос, он, как железо. Все зубы стёр. Как старик теперь.

И Евстратий улыбнулся щербатым ртом.

– Ой, беда на землю нашу пришла. Беда неизбывная, – запричитала женщина. – Никак от неё не схоронишься, не спрячешься.

– Прятаться нам не пристало, – оборвал её старик. – Не хорониться по щелям надо, а всем миром на ворога навалиться. И Киеву. И Чернигову. И Владимиру. Всей землёй Русской. Кабы князья плечом к плечу вместе встали, давно бы половцы шелудивые побиты были.

Старик крепко стукнул клюкой об пол. Шрам его, бегущий ото лба под белую бороду, побагровел.

– Вот что, инок, – сказал старик, – иди в Киев. Надо народ собирать.

Евстратий послушно поднялся. Опёрся рукой о стену.

– Стой, и я с тобой пойду. Слаб ты ещё. Да и слово твоё не такое крепкое.

В Киеве на торгу* гомонило вече*. Тесно стояли здесь кузнецы и медники*, гончары и бондари*, плотники и тележники. Всякий слово хотел сказать, свою правду выкрикнуть.

– Половцев, что деревьев в лесу! Разве их одолеешь?

– Полчища несметные. Может, данью откупимся?

– А и нас немало.

– Что ж мы, смерды* да простой люд можем? На то дружина есть.

– А каждый князь свою дружину в своей земле держит.

– Все князья один на другого ходят, усобицы сеют. А нас на погибель, на полон оставляют. Вон глядите, инок от половцев утёк. Что с ним поганые сделали.

Евстратия вытолкнули вперёд. Он растерянно озирался, ссутулился. Сквозь рваную рубаху проглядывало почерневшее от побоев и запекшейся крови тело.

– Скажи, скажи, инок!

Евстратий хотел что-то сказать, но вдруг махнул рукой и затрясся в беззвучном плаче. Тогда старик, что стоял с ним, отстранил Евстратия своей тяжёлой клюкой, вступил на широкую мясницкую колоду*, стоявшую тут же, на торгу.

– Смотри, – громко прошептал кто-то, – лицо иссечено.

– Да, шрам кривой. Небось от половецкой сабли след, – откликнулся сосед.

Старик медленно оглядел вече.

– Братья, – сипло сказал он, но голос его в тишине долетел до самых дальних. – Братья киевляне, беда на землю нашу пришла. До одних докатилась уже. Над другими чёрной тучей нависла. Половцы, что саранча, в одном месте людей побьют, города пожгут, в другое налетят. Никому спасенья не будет. Всю Русь скликать надо на поганых. Коли у князей дружины недостанет, мы, смерды, встанем. С кольём и рогатиной.

Тут зашумело вече. Люди, не сговариваясь, повалили с торга. Гудящая толпа надвинулась на княжеские хоромы.

Вышел к народу Святополк, князь киевский. И услышал:

– Рассеялись половцы по нашей земле!

– Ай, не ведаешь, князь?

– Биться надо с ними, княже!

– Дай нам, князь, оружия и коней!

– Дай нам, княже!..