От снега до снега

На первых порах, после того как я ушел от Шишкиных, Петр приютил меня у себя, в старом бревенчатом доме на высоком кирпичном фундаменте по улице Серышева. Мы и спали с Петром плечо к плечу на полу, потому что железная койка была узка на двоих, а Комаров не мог допустить, чтобы я, гость, укладывался на пол, и, чтобы никому не было обидно, он стащил с койки набитый стружками тюфяк, бросил его в угол комнаты и заявил:

— Тогда давай вместе!

А какая любезная мама Таня была у Петра! Маленькая, тихая, она двигалась по комнате, точно плыла, бесшумно, в длинной холщовой юбке до пят и в белом платочке на голове, завязав его так, что узелок приходился на подбородке.

Как она была рада, что Петя привел меня, «бесквартирного».

— А я на стесню вас, Татьяна Семеновна?

Она всплеснула своими белыми ладошками:

— Да господь с вами, сынок. Когда Петя сказал мне, что вы без своего угла, я велела поскорей привести вас.

Когда мы с ней иногда оставались вдвоем — сын уходил дежурить в редакцию, — мама Таня делилась со мной своими тревогами за Петю, который по ночам стал сильно кашлять.

— Я уж глаза свои выплакала, сынок, вы сами это видели...

Узенькие, как щелочки, глаза ее уже в ту пору начали слепнуть и через несколько лет закрылись вовсе. Ей, старенькой, ходившей по квартире на ощупь, не суждено было видеть ни Петра в самый расцвет его таланта, ни чудесных детишек его — внучат Таньку и Сережку.

Однажды при Петре она мне пожаловалась:

— Никак не уговорю его к доктору сходить.

— Ну зачем же, мама, — возразил Петр, — недавно я в военкомате целую медицинскую комиссию проходил. Ничего худого не нашли у меня, признали: годен!

— Дай бог, сынок, чтобы годен...

Как ни трудно разлучаться с любимым сыном, втайне мама Таня все свои надежды возлагала на военкомат, только и ждала, чтобы Петю призвали в армию: раз призовут, значит, здоров!

Провожали Петра на военную службу всей редакцией. Много добрых слов было сказано в напутствие ему, а на душе у нас скребли кошки: как останемся без Комарова, ведь он был душой газеты, если хотите, ее совестью, хотя по складу своего характера он больше молчал и делал работу, а когда уж вмешается в какой-нибудь спор, то решит его по справедливости.

В самый разгар проводов, часу уже в одиннадцатом ночи, в комнату как вихрь ворвался секретарь крайкома комсомола Петр Листовский. Он только что вернулся из Комсомольска на катере Амурской флотилии и, вспомнив о Комарове, побежал с речной пристани на улицу Серышева.

Налив в стакан водки, он подошел к Петру, обнял его, поцеловал.

— Мой дорогой тезка! Володя Шишкин слезно молил меня, чтобы я исхлопотал у командарма Блюхера для тебя, Петя, отсрочку. Однако я не внял просьбам редактора, хотя, как вы знаете, Василий Константинович для комсомола все бы сделал. Считаю, что военная служба в нашей героической ОКДВА для журналиста вдвойне почетна. Ведь в нашей газете, к сожалению, слишком мало печатается материалов об Особой Дальневосточной. Поэтому бюро крайкома комсомола будет считать тебя, Петя, своим корреспондентом в армии. — При этих словах Листовский снял с руки свои часы и надел их на руку Комарова. — Это не от меня лично, а от бюро крайкома. Когда приедешь на побывку, сделаем на часах надпись. Счастливого тебе пути, дорогой друг!

На рассвете, едва забрезжила над Амуром заря, мы проводили Комарова на вокзал...

Летом 1946 года, когда я во второй раз после войны приехал на Дальний Восток, мне пришлось подписать в качестве редактора одну из лучших книг Комарова «На сопках Маньчжурии». Я не случайно сказал «подписать». Редактировать Комарова не нужно было. Каждое слово в его стихах стояло на своем месте.

Помню, вчитывался в стихи и, честно говоря, диву давался, как это ему, уже в то время тяжело больному, удалось проделать вместе с нашими войсками весь освободительный поход по горам и болотам Маньчжурии.

Ты вниз поглядел из окна самолета, И ты не увидел привычной земли: Глухие разводья, протоки, болота, Озера и топи лежали вдали. Там чахлые травы шептались и дрогли; И плакали чибисы, злясь на судьбу, И серая цапля, как иероглиф, Стояла, должно быть, с лягушкой в зобу. Бездонные топи, озера, болота — Зеленая, желтая, рыжая мгла. Здесь даже летать никому неохота. А как же пехота все это прошла?..

Я спросил его:

— Степаныч, друг мой, а как же все это прошел ты?

Он затянулся папиросой, закашлялся и ничего не ответил.

После он написал мне на книге: «Наша дружба испытана годами. Пусть она останется нерушимой на веки вечные!»

Еще мы встретились с ним в следующем, 1947 году в мае, когда, по пути на Камчатку, я остановился на несколько дней в Хабаровске.

Зная, что Петр Степанович встает рано, я в восьмом часу утра позвонил ему из гостиницы.

— Михалыч! — сразу узнав меня, закричал он своим глуховатым, еще более стесненным, чем прежде, голосом. — Сейчас же беги к нам завтракать!

Несмотря на ранний час, в квартире у Комарова все уже были на ногах. Нина Яковлевна в цветастом сарафане и коротком клеенчатом переднике хлопотала на кухне, кормила детей — Таньку и Сережку.

Старенькая, уже слепая мама Таня сидела на краешке кровати, слегка подавшись вперед и протянув руки ладонями кверху, ждала, пока я к ней подойду.

— Здравствуйте, Татьяна Семеновна!

— С приездом вас! Спасибо, что не забываете нашего Петю. — Она тихонечко обняла меня, слегка прижала к груди и провела своими прохладными сухими ладонями по моим щекам. — А вы, сынок, все такой же, не меняетесь. Ну, идите к Петеньке, поговорите...

Петр уже успел с утра посидеть за рабочим столом, на котором лежали вразброс листы бумаги, исписанные его крупным каллиграфическим почерком. Разговаривая со мной, он то и дело искоса поглядывал на листы, и я чувствовал, что он еще весь там, со стихами, которые, должно быть, перед моим приходом только написал.

— Новые, Степаныч?

— Да, из нового цикла. — И поспешно отодвинул от себя листы. — Плохо, по-моему.

— Ты всегда говоришь, что плохо, знаю я тебя...

— Тогда послушай, — уступил он, — и скажи по-честному. А то у нас тут, что бы я ни писал, сразу же и нахваливают.

Он взял из пепельницы еще не погасшую махорочную закрутку, затянулся.

Когда бы я не был знаком С твоими холмами зелеными, Что пахнут лесным чесноком, Сосновой смолой и пионами...

— Нет, Михалыч, не буду дальше! — И хочет бросить лист в дальний угол стола.

Я перехватываю его, пробегаю глазами.

— Петя, ты зря мучаешь себя. Стихи мне нравятся, а концовка просто отличная. Ты слушай, как я прочту их...

Он откидывается на спинку кресла, стискивает до хруста в пальцах подлокотники и закрывает глаза.

Когда бы ручьи позабыл, Где каждая струйка — хрустальная, Наверно, бы так не любил Тебя, сторона моя дальняя...

— А верно, ничего, — встрепенувшись, говорит он. — Пожалуй, рвать не буду!

— Даты с ума сошел, рвать такие стихи!

Он поднялся с кресла, ссутулясь, подошел к окну, сильным толчком обеих рук распахнул створки. В кабинет ворвалась утренняя прохлада. Свежестью повеяло и от зеленой даурской лиственницы, что росла вблизи дома. Раскидистая, с толстым морщинистым стволом и мощными жилистыми ветками, она была посажена здесь Арсеньевым еще в ту пору, когда он основал в городе музей и разбил вокруг него небольшой ботанический сад.

Комаров посвятил этому дереву одно из своих лучших стихотворений.

Позднее, когда он переехал на новую квартиру, то очень тосковал и жаловался, что ему не хватает прежнего вида из окна: крутого поворота Амура, куска голубого неба над бурной водой и не так уж далеких от дома расписных сопок, а больше всего недостает арсеньевской лиственницы.

— Не могу привыкнуть к новому месту, Михалыч, — говорил он, — прежнего пейзажа нет. Стоят под окном чахлые, запыленные деревца, заслоняя солнце. Машины снуют по сто штук в минуту. И пишется плохо.

Я понимал Комарова. Здоровье его с каждым годом становилось хуже. Ездить далеко нельзя, а без общения с любимой дальневосточной природой поэт не мог жить.

...Нина Яковлевна пригласила к столу. Петру принесла на сковородке поджаренную на подсолнечном масле мелкую рыбешку, мне — два куска отварной кеты с картошкой.

— А ты, Степаныч, все еще мелкоту ешь. И чаю, вероятно, тоже не пьешь.

Когда я жил у него на Серышевой, он хлебал один кипяток из кружки и то, кажется, без сахара.

Комаров усмехнулся, прищурившись, посмотрел на меня:

— Так ведь таежник я и рыбак. А настоящие рыбаки, между прочим, только мелкую рыбку и едят.

Тайгу знал он с детства, а рыбак был отменный. Нина Яковлевна как-то рассказывала, что в годы войны, когда с продуктами было туговато, рыба в доме у них не переводилась. Сходит Петр на Амур, посидит с закидушкой или махалочкой, и, глядишь, ведерко щук и косаток есть.

Недаром соседи в шутку называли Комарова рыбным колдуном.

— Наш Петенька с малолетства рыбалит, — замечает Татьяна Семеновна. — Когда мы жили на Зее, он по целым дням с удочкой не расставался.

Петр, жуя свою рыбешку вместе с косточками, хмурится, жмется.

— Я ж тебе, Михалыч, говорил, что меня тут за все нахваливают. То я певец Дальнего Востока чуть ли не самый голосистый, то рыбак замечательный, то охотник... Жаль, что на тигра ходить не пришлось, а то бы, наверно, сказали, что я герой похлеще самого старика Богачева.

Комаров, сколько я знал его, вообще не любил излишней похвалы. Он и сам был скуп на нее. Хотя в последние годы удачи шли за ним, можно сказать, по пятам, Петр Степанович как-то умел скрывать свои чувства.

Человек умный и прозорливый, он знал, сколько еще потребуется труда и времени, чтобы сказать свое настоящее слово в поэзии, а труд этот порою становился не по силам, а времени было отпущено судьбой в обрез. Это и делало его частенько до скрытности молчаливым и печальным.

И он не терял даром ни минуты. Садился за стол чуть свет, поражая всех, кто близко с ним общался, своим трудолюбием и упорством.

В эти годы из-под его пера выходили такие великолепные стихи, как «Дуб»:

Словно часовой, в широкой пойме Он стоит, оберегая рожь. И недаром на патрон в обойме Каждый желудь у него похож.

Или такие строки из стихотворения «Над Шантарскими островами»:

Под крылом самолета — тайга и тайга. Золотая земля в непромытых бутарах. Голубые песцы. Голубые снега. Голубая зима на Шантарах.

Но частенько болезнь укладывала его в постель, и от страшного удушья не помогало никакое лекарство...

После завтрака мы пошли на Амур. Погода выдалась отличная. Солнце с самого утра жаркое. Хотя мы идем очень тихо, но улица ведет в гору, и Комаров останавливается, хватает меня за руку и тяжело переводит дыхание.

— Худо мне, Михалыч, чую свою смертушку...

— Да выкинь ты из головы эту чушь. Со скрипом, бывает, люди дольше живут.

Он смотрит на меня, криво усмехается:

— Ладно, Михалыч, не буду...

В парке в эту утреннюю пору свежо, тихо. Мы выбираем скамейку поближе к обрыву. Внизу Амур, ярко освещенный солнцем, слева — сопки в знойной сиреневой вуали.

— А знаешь, о чем я сейчас подумал? Стоит ли тебе ехать на Камчатку? Не махнуть ли лучше по «новому перегону» через перевалы Сихотэ-Алиня, от Пивани до Совгавани? Чудо-дорога! Ну зачем тебе забираться на Камчатку, когда наше Приамурье каждым своим распадком просится в стихи?

Отказаться от поездки на Камчатку, о которой мечтал с юношеской поры, когда еще жил на Дальнем Востоке, я не мог. Да и расходы на такую поездку на сей раз были невелики. Я еще ни разу не использовал полагавшийся мне по орденской книжке бесплатный билет в любой конец страны. Вот я и выбрал конец подальше — на Камчатский полуостров.

Эти доводы, кажется, убедили Комарова, и он уступил.

— Ладно, поезжай, раз такое дело. — И, немного помолчав, прибавил: — А я, если жив буду, поеду на Зею. Ведь там моя родина.

— Ни разу не был я на Зее. Дальше Куйбышевки и Лохвиц, где, помнишь, произошел у нас с Ложкиным случай с племенным жеребцом, не пришлось ехать.

Петр коротко рассмеялся:

— Моя тихая сторона не по тебе, Михалыч. Ты любишь громкие, так сказать, экзотические места...

— Ты вроде упрекаешь меня?

— Да что ты, просто к слову пришлось. — И торопливо стал свертывать цигарку. Закурил, затянулся глубоко, закашлялся так, что лицо стало у него багровым и в глазах появились слезы.

— Ну что же ты жжешь себя махрой? Закури лучше моего «Беломора», — и протянул ему пачку.

Он отмахнулся и продолжал курить свою закрутку, из которой сыпались желтые искорки.