От снега до снега

На кухне — плита, правда давно не топленная, а на дворе — поленница тонко наколотых березовых дров.

Через четверть часа наш хозяин притащил из цеха серебристого, килограмма на четыре гонца и несколько кетовых голов для клейкости, как он выразился.

Пока мы растапливали плиту, которая поначалу страшно дымила, и разделывали рыбу, в дверь постучался командированный из Хабаровского рыбтреста. Он, оказывается, частый гость в этом доме и прямо с пристани явился сюда.

— Примете в компанию?

— Милости просим, — говорит инженер, — а я пойду ночевать к соседям.

Петр Иванович Обручев — так звали нашего нового постояльца — давний житель этих мест, в прошлом знатный рыбак и один из организаторов рыболовецких колхозов на Нижнем Амуре.

Когда мы общими силами сварили отменную уху и поджарили шашлыки из кетовых спинок, оказалось, что в доме нет ни крошки хлеба. Что делать? Валерий побежал в магазин, но там уже висел на дверях замок.

— Остается одно: постучаться в чей-нибудь дом и попросить христа ради хлебушка, — предложил я в шутку.

— Попробую. Если не напустят на меня собак, — согласился Валерий.

Однако опасения его были напрасны. В первом же доме, куда он постучался, ему дали буханку пшеничного хлеба.

Мы сели ужинать.

Когда-то в юности я много путешествовал по Амуру от краевой комсомольской газеты. Наш редактор Владимир Шишкин не признавал очерков без фото («Газета молодежная, должна иметь свое лицо!») и посылал меня в командировки с фотокорреспондентом Геннадием Ложкиным, с которым мы много лет были неразлучны. Да и сам Ложкин, веселый, разбитной, безотказный в работе, не любил засиживаться в городе и, не успев вернуться из одной поездки, уже подговаривал меня ехать в другую, и непременно, как он любил выражаться, по пересеченной местности, где пейзаж просится сам на пленку.

— Ну, придумай какую-нибудь хорошую темку и предложи редактору, — требовал от меня Геннадий.

Хотя Владимир Шишкин был одних с нами лет и в часы, свободные от газеты, раздевшись до пояса, гонял мячи по зеленому двору и каждый забитый в ворота гол встречал, как мальчишка, восторженным криком, в стенах редакции он не давал нам никаких поблажек. Но, это был добрейшей души человек, чуткий к чужой беде и до щепетильности скромный. В прошлом простой рабочий паренек, затем комсомольский работник, он начал сотрудничать в приволжских молодежных газетах и вырос в опытного редактора. Потом прибыл на Дальний Восток и успел изрядно поездить по обширному краю и полюбить его.

Он с женой и сыном жил в одной махонькой комнате, но, как правило, каждый вновь прибывший в редакцию сотрудник, до того как определиться в гостинице, ночевал у Шишкиных.

Застав меня однажды спящим на столе на газетных подшивках, он среди ночи потащил меня к себе, постелил в уголку на крохотной кушетке, отдав мне свою подушку и одеяло.

— Ну, пожалуйста, приходи еще, не стесняйся, — почти умолял он меня назавтра...

Помнится, я придумал командировку в Сиин к удэгейцам — как раз то, что нужно было Геннадию Ложкину, любившему снимать дальневосточную экзотику, да и сам я был не прочь пройтись на бату или оморочке вверх по бурному Бикину, но редактор, даже не выслушав меня, сказал с напускной строгостью, с какой он давал свои задания:

— Никаких удэге! Поедете готовить разворот в Лохвицкую МТС, в колхозный корпус!

В начале тридцатых годов некоторые части Особой Краснознаменной Дальневосточной армии, помимо своего прямого воинского дела, занимались и сельскохозяйственными работами. В большом приамурском селе дислоцировалось одно из подразделений колхозного корпуса, которым командовал комдив — два ромбика в петлицах — И. А. Онуфриев, герой боев с белокитайцами под Лахасасу в 1929 году.

Об этом подразделении, отличившемся на уборке зерновых, нам с Ложкиным и предстояло подготовить материал в газету.

Дело в общем-то простое, привычное, если бы все обошлось без приключений, чуть не стоивших нам жизни. А когда опасность, к счастью, миновала и мы остались целы и невредимы, нам пригрозили военным трибуналом.

И все из-за племенного, каких-то особых арабских кровей жеребца, который приглянулся Ложкину.

Воинское подразделение находилось в двадцати километрах от села. День уже был на исходе, и жаркое степное солнце пряталось за щербатые Хинганские горы. Скоро начнет смеркаться, и света для хороших снимков не хватит.

Ложкин побежал к военкому, уговорил его, чтобы запрягли в кошевку племенного жеребца, которого тут, как оказалось, страшно берегли и холили.

И вот мы усаживаемся в легкую, плетенную из прутьев краснотала кошевку. Друг мой важно трогает вожжи, и жеребец, прянув тонкими ушами, берет с места в карьер и несет нас в степную даль, слегка уже тронутую багрянцем.

Не помню, как получилось, что на ровном месте мы сбились с пути и часа полтора проблуждали в ранних сумерках. Когда вдалеке вспыхнул степной маяк, Ложкин, не раздумывая, пустил жеребца прямо на спасительный, казалось, огонек и угодил в трясину. Жеребец с ходу погрузился в топь, кошевку перевернуло вверх колесами, и, не ухватись мы за них как утопающие за соломинку, нас, вероятно, засосало бы тиной.

Минуты наши, можно сказать, были сочтены. Но тут, на счастье, бойцы-колхозники гнали в ночное табун лошадей и, услышав крики о помощи, кинулись к трясине.

Доставили нас к военкому уже в темноте. Он вышел из хаты туча тучей, измерил меня и Ложкина презрительным взглядом (виду нас, кстати, был самый жалкий) и спросил одного из бойцов:

— А как себя чувствует Орлик?

Орлик, как можете догадаться, тот самый племенной жеребец.

Нам все же дали возможность собрать материал для разворота, и, когда на второй или третий день мы пришли к военкому прощаться, он, проводив нас до калитки, как бы мимоходом заметил:

— У Орлика ветеринары нашли дефект. — И, помолчав, прибавил с прежним холодом: — Так что, товарищи корреспонденты, на вас будет заведено уголовное дело и передано в трибунал.

И дело действительно было заведено.

Но наш редактор, спасибо ему, никогда не давал в обиду своих работников.

Когда мы ему как на духу во всем признались, он сперва поругал нас, потом посмеялся и сквозь веселый смех сказал:

— Трудное дело, ребята, но что-нибудь придумаем. Главное, чтобы разворот получился приличный.

— Фото неважнец, — промолвил Ложкин.

— А ты, Гена, дотяни их...

С неделю мы ходили под страхом, что попадем в трибунал.

Вскоре Шишкин пришел из крайкома бодрый, голубые глаза его блестели.

— Ну, хлопцы, с вас приходится. Ведь делу уже был дан ход. Пришлось секретарю крайкома Листовскому идти к самому командарму Блюхеру улаживать конфликт. А то бы, наверно, угодили на пару годиков в тюрягу. Интересно, как бы выглядела после этого наша газета, если бы засудили ее двух ведущих сотрудников. Позор! Мне бы осталось повеситься на первом же суку. — И, помолчав, предупредил: — Вот что, в дальнейшем прошу вас быть осмотрительными, на чужое добро в командировках не зариться, передвигаться больше на своих на двоих, ясно?

Так заглохло дело об Орлике.

Секретарствовал в нашем «Тихоокеанском комсомольце» Петр Комаров, стройный, худощавый юноша с задумчивым, несколько замкнутым лицом и на редкость застенчивый. Как сейчас, вижу его за рабочим столом, заваленным бумагами, в облаке махорочного дыма. Засядет, бывало, с утра править материалы в номер и в загон, так до обеда и не сдвинется с места. Только и слышится из полутемной комнаты, куда даже в жаркую погоду не заглядывал солнечный луч, глуховатый, надсадный кашель. Это уже были зачатки туберкулеза, перешедшего по наследству от отца сперва к старшему брату и теперь к нему, двадцатидвухлетнему меньшому Петру.

Комаров давно писал стихи, но редко кому читал и показывал их, словно не верил в свой талант. А какие это были отличные стихи, мы узнали лет через пять-шесть, когда Петр Степанович выпустил книгу «У берегов Амура».

Мы подружились с ним чуть ли не с первой же встречи.

Было это в июне 1933 года, спустя полтора месяца после моего приезда на Дальний Восток. Это время я провел в поездках по Амуру и Уссури — и, твердо решив остаться в крае, пошел к первому секретарю крайкома комсомола Петру Листовскому с просьбой направить меня в молодежную газету.

Листовский был прост и доступен. Попасть к нему на прием можно было в любое время. Придешь, бывало, к его помощнику, и тот, даже не расспросив, зачем явился, приоткроет дверь в кабинет и скажет: «Петя, к тебе!» — и оттуда слышится звонкий голос: «Пускай проходит!»

Так случилось и со мной. Помощник пропустил меня в просторный, отделанный под светлый дуб кабинет, в глубине которого за большим столом сидел Петр Листовский — боевой вожак дальневосточного комсомола, один из соратников и друзей Александра Косарева.

Он быстро вышел из-за стола навстречу мне, поздоровался, усадил в кресло.

Это был среднего роста, стройный, атлетически сложенный молодой человек лет двадцати восьми, со смуглым, несколько суженным книзу лицом, некрупной головой и зачесанными назад темными волосами. На нем полувоенный, защитного цвета шерстяной костюм и хромовые, начищенные до блеска сапоги. Накладные карманы гимнастерки оттопырены, и из них выглядывают разноцветные корочки от различных удостоверений и мандатов.

Листовский, как я после узнал, был человеком завидной храбрости, веселый, общительный, скромный и неприхотливый. При всей своей занятости в крайкоме, он много времени проводил в поездках по Дальнему Востоку, причем в наиболее интересные поездки брал с собой кого-нибудь из сотрудников комсомольской газеты. Он и сам довольно часто выступал на ее страницах со статьями, которые, кстати говоря, никому не передоверял писать, а приходил поздно вечером в редакцию и диктовал дежурной машинистке.

Туда, где успех какого-нибудь важного дела решала молодежь, непременно приезжал Листовский. Его можно было видеть и в шахтерских штольнях на Сучане, и на рыбных промыслах в Охотске в горячую пору ударной путины, и на высокогорных заставах у пограничников в отрогах Хингана...

Особенно часто ездил он в Комсомольск. Меньше всего он там выступал перед строителями с речами, а как равный ходил с ними в тайгу на раскорчевку или на сплав обледенелых хлыстов по зимнему каналу через Амур. Натрудившись, вваливался в землянку тогдашнего «Копай-города» и около жаркой печурки, отхлебывая крутой кипяток из жестяной кружки, вел со своими сверстниками дружескую, сердечную беседу.

Стоило комсомолу бросить клич: «Молодежь, на самолеты!» — и Петр Листовский одним из первых пошел в аэроклуб осваивать летное дело. Через год он уже пилотировал боевой самолет-истребитель.

У меня до сих пор хранится старый номер газеты с фотографией Листовского в форме военного летчика.

Когда летом 1934 года крайком комсомола совместно с Осоавиахимом организовывали шлюпочный поход Благовещенск — Владивосток протяженностью 4235 километров, Листовский, помню, жалел, что из-за своей занятости не может участвовать в нем.

Мне он говорил:

— Побольше посылай в газету материалов о походе, это нам очень важно.

(В скобках замечу, что мои путевые корреспонденции о шлюпочном походе печатались не только в «Тихоокеанском комсомольце», но и в «Известиях».)

Нам предстояло на восьми парусных шлюпках, по восемь человек на каждой, пройти весь Амур от верховьев до лимана, затем бурный Татарский пролив, по которому со времен русских землепроходцев Пояркова и Хабарова никто не отваживался ходить на лодках, и дальше Японским морем в залив Петра Великого.

Самым тревожным, помнится, оказался участок на Верхнем Амуре. Правый берег реки в те годы был оккупирован японцами, и они следили за каждым нашим шагом. Только мы вошли в хинганские щеки, где река стеснена высоченными скалами, как японцы из-за кустов обстреляли флагманскую шлюпку, на которой находились командир похода Горкавенко и комиссар Барсуков.

Назавтра то же самое повторилось у выхода из каменных щек около сопки Медвежье ухо.

Поздно вечером разыгралась гроза. Ураганный ветер хлестал по реке, вскидывая волны в два метра высотой, гнул долу корабельные сосны на отвесных склонах сопок. Шлюпки ужасно заносило, казалось — вот-вот какую-нибудь прибьет к чужому берегу. И в этакую крутоверть японцы снова открыли стрельбу по шлюпкам.

К счастью, пограничники вышли нам навстречу на сторожевом катере.

В эту ночь мы не зажигали костров на биваке, не готовили ужин. Старшина выдал нам по банке мясных консервов и пайку хлеба.

Вскоре гроза немного утихла, матросы стали устраиваться на ночлег. А я пошел на телеграф передавать корреспонденции в газету.

Но я несколько забежал вперед...

— Кто же это посоветовал тебе поехать в Хабаровск? — спросил Листовский, выслушав меня.

— Я поехал по совету писателя Александра Фадеева, — сказал я и добавил: — Он и деньгами на дорогу помог мне...

— Честное комсомольское?

— Конечно, товарищ секретарь крайкома...

— Зови меня просто Петром, — сказал он и, навалившись грудью на стол, попросил: — Расскажи-ка, пожалуйста, о Фадееве.

Я стал сбивчиво рассказывать, что Александр Александрович теперь живет в Ленинграде, но, кажется, временно, что он один из руководящих сотрудников журнала «Звезда», где я без малого четыре года работал ответственным секретарем, и что Фадеев пишет большой роман о Дальнем Востоке — «Последний из удэге», и, кажется, собирается посетить родной край после долгой, более чем десятилетней разлуки с ним.

— Это он тебе лично говорил, что собирается на Дальний Восток? — оживился Листовский.

— Говорил, а что? — смущенно спросил я, подумав, что секретарь крайкома мне не поверил.

— Адрес «Звезды» какой?

Листовский быстро записал адрес «Звезды» на листке настольного календаря, сказав при этом тихо, будто подумав вслух:

— Хорошо, если бы Фадеев поскорей приехал, увидал бы своими глазами, какие мы тут творим большие дела!

Позднее в Хабаровске Александр Александрович близко сошелся с Листовским, ездил с ним и в Нанайский район, и на реку Урми, и в Приморье, в один из славных в то время пограничных отрядов, которым командовал известный не только в крае, но и далеко за его пределами комбриг Кузьма Корнеевич Ковальков, старый чекист, человек почти легендарной биографии.

...Наступило минутное молчание, после чего секретарь крайкома спросил:

— Согласен пойти в ТОК?

Я тогда еще не знал, что дальневосточные краевые газеты называют сокращенно — ТОК («Тихоокеанский комсомолец»), ТОЗ («Тихоокеанская звезда»), и ответил секретарю крайкома не сразу, подумав, с какого же это горя мне, ленинградскому писателю, хоть и молодому, но уже издавшему в центре четыре книги стихов и прозы, идти работать в какой-то ТОК, да и что я смыслю в электричестве?

— Нет, товарищ Листовский, пошлите меня лучше в вашу молодежную газету.

Он откинулся на спинку стула, громко рассмеялся:

— Я и посылаю тебя в «Тихоокеанский комсомолец», именуемый сокращенно ТОК!

— Простите, я не знал...

— Ладно, пойдешь с моей запиской к редактору Володе Шишкину, пусть он тебя зачислит в штат, а на ближайшем заседании бюро вынесем специальное решение. — И, вырвав из блокнота листок, написал всего несколько слов: «Володя, поговори с Семеном. По-моему, парень для нашего ТОКа подходящий. П. Л.»

Передавая мне записку, он достал из накладного кармана гимнастерки два червонца.

— Бери на первое время, сгодится...

— Да что вы, товарищ секретарь крайкома! — воскликнул я, чувствуя, что краска заливает мне лицо. — С какой это стати вы мне даете деньги...

Мне показалось, что он и сам немного смутился, не ожидал, видимо, что я откажусь.

— У Фадеева так брал, а у меня стесняешься, — произнес он шутливо. — Ладно, я скажу редактору, чтобы выдал тебе аванс.

Оказалось, пока я шел из крайкома в редакцию, он уже успел переговорить по телефону с Шишкиным, так что вопрос о моем зачислении в штат был решен. Правда, редактор еще долго беседовал со мной, как бы прощупывая, на что я гожусь, потом рассказал о крае, о командировках, какие предстоят мне на первых порах.

— Ты еще с нашим секретарем поговори, он старый дальневосточник. — И добавил: — А пока пойди к Киргизову, он тебе выдаст аванс.

В то время редакция не имела бухгалтерии, всем хозяйством, в том числе и финансами, управлял Володя Киргизов, щуплый, разбитной парень, любивший похвастать, что все у него «в ажуре». Он лично получал деньги в госбанке за распространение газеты и за выездные многотиражки, которые выпускали сотрудники редакции и на краболовах, и на путине, и в леспромхозе, и хранил порядочные суммы в своем заветном, похожем на сундук сейфе с таинственным замком. Так что в любое время можно было получить у Киргизова аванс задолго до получки.

В тот день, повторяю, я и познакомился с Петром Комаровым. Знакомство наше быстро перешло в дружбу, и все восемь лет, что мне посчастливилось жить в Хабаровске, мы почти не разлучались.