Операция «Бангладеш»

Леонид Алексеев

Операция "Бангладеш"

1

2005, Москва

К утру и без того молчаливая Олеся совсем сникла. Она покачивалась на кухонном табурете, смотрела на Павла, наклонив голову, и по временам порывисто промакала уголок глаза изрядно измятой салфеткой. Олесины сжатые губы подрагивали. Павел сдвинул чашки и лениво насыпал в них по три ложки кофе. В свою чашку бросил кусок сахара, а в Олесину — квадратик чёрной шоколадки.

— Слишком крепкий, хватит уже, лучше чаю, — умоляюще поморщилась Олеся.

— Пора мне, Олесь, — Павел звякнул чайной ложкой о блюдце и встал, — пора, надо ещё билет купить.

— Я провожу. — Олеся подскочила, легко, как упругий резиновый мячик, и скрылась в ванной.

Павел вяло возразил, мол, незачем, но, видя Олесину решимость, смирился.

Утреннее солнце насквозь прошило лучами утлую однушку на окраине Москвы. Три шага, и Павел оказался в крохотной комнатушке. «Девичья светёлка», — умилялся он вчера вечером, войдя сюда впервые. У одной стены — диван для дюймовочки. На нём горка подушек и подушечек. Напротив — открытые книжные полки — Булгаков, Довлатов, Евтушенко, «Ветеринарная фармакология». Посреди них маленький плоский телик. У окна, задрапированного серебристыми шторами и молочно-белым тюлем, узкий столик с ноутбуком и стаканом под карандаши. И повсюду фотографии — по стенам, на полках, на подоконнике. Животные, животные. Львица Сидоровна из самарского зоопарка Павла. И на весь фотозверинец одно человеческое лицо. Павел щёлкнул по носу свой портрет и тоскливо посмотрел на диван: так он и простоял без дела всю ночь.

— Я готова.

Павел обернулся. У двери стояла Олеся. Свежая, как это летнее утро. Тёмно-синее платье в белую полоску, жёлтые босоножки и жёлтая косынка поверх чёрных волнистых волос до плеч. «Останусь!» — разлилась в сердце Павла тёплая нега.

— Тут тебе в дорогу, — Олеся протянула пластиковый пакет.

— Зачем… — Павел не стал спорить и взял. — Спасибо!

«В дорогу! Да, решил уже!» — он твёрдо отмёл уютные фантазии и поднял с пола оранжевую дорожную сумку.

***

Пока Олеся запирала дверь, Павел уже спустился на один пролёт. На площадках бодро торчали из массивных горшков кустики растений с кожистыми листьями. Во влажном запахе свежевыкрашенных стен угадывалась горечь табачного дыма вперемешку с ароматом сдобы — на нижних этажах невидимый заядлый курильщик и неведомая хлопотунья стряпуха уже начали свой день. «Я хочу сюда возвращаться, — Павел почувствовал слабость в коленях, — каждый день».

По притихшему подъезду будильником прозвенели ключи. Клацнул замок Олесиной сумочки, и по ступеням зацокали каблучки-гвоздики. Павел обернулся и увидел силуэт Олеси против яркого окна.

— Идём, а то ещё уедет, — тревожно поторопила она.

Сердце Павла застучало телеграфом: «Вернуться, бросить сумку и в Сокольники, в Лужники. Накормить Олеську мороженым, выпить пива и целоваться, целоваться. Сейчас нужна скамейка под тополями или сиренью, а не такси на вокзал». Но Павел только кивнул и послушно поплёлся вниз.

***

— Казанский? — уточнил таксист, очнувшись от дрёмы.

— Да, как заказывали. — Павел сел вперёд, поёрзал и вышел. — Пересяду, — крякнул он и плюхнулся назад, к Олесе.

— Воля ваша, — пробубнил водитель, настраивая навигатор. — Минут сорок ехать, ещё выспаться успеете.

Взгляд Павла коснулся подола Олесиного платья над коленками. «Целых сорок минут на передумать, — подсказала неожиданно приятная надежда, — точка невозврата ещё впереди». Павел отвернулся к окну. Сонные кварталы барахтались в молодой листве, как в зелёной пене. Чистые автобусы блестели и отражались в стеклянных павильонах остановок. Фигурки ранних прохожих у пешеходных светофоров терялись на просторах проспектов и площадей, оттеняя размах и масштаб города. «Столица, — Павел останавливал глазами городские пейзажи, запоминая штрихи и краски, — ничей город, город-общежитие, ты всегда здесь будешь только гостем».

***

От стоянки такси до касс вокзала шли молча. У дверей Павел обернулся и, не скрывая раздражения, рубанул воздух ребром ладони:

— И не надо плакать. Что, мы с тобой первые?

— Я не плачу, — Олеся виновато улыбнулась.

Павел отшагнул в сторону, развернулся и закивал:

— Мы же взрослые люди. Мы же понимаем. Ну не срослось. Бывает! Чему удивляться?!

— Я не удивляюсь, — пожала плечами Олеся.

— И не звони мне каждые пять минут, — Павел развёл руками, — чувствую себя подростком, честное слово.

— Я не звоню, — Олеся потупилась.

Павел уверенно распахнул дверь и вошёл. Олеся прошмыгнула следом.

Павел оглядел пустое помещение и растерялся. Взгляд, привыкший сравнивать длины очередей и выбирать самую короткую, прыгал с одной кассы на другую, пугаясь свободных окошек, как калькулятор деления на ноль.

— Вот свободно, — Олеся плечом слегка подтолкнула Павла вперёд.

— Слишком что-то свободно, — пробурчал Павел и навалился грудью на узкий пластмассовый подоконник: — Один до Самары, будьте любезны. Купе. На сегодня.

Короткостриженная кассирша, девушка лет двадцати пяти, в белоснежной форменной рубашке облокотилась на стол, положила щёку на кулак и спала над толстым справочником с набранными мелким шрифтом таблицами и формулами.

— Девушка! — Павел нетерпеливо постучал костяшками пальцев по стеклу кассы.

Книга соскользнул на пол, кассирша встрепенулась и презрительно посмотрела на Павла.

— Самара. Купе. Сегодня, — нарочито сдержанно повторил Павел.

Девушка нехотя, но ловко пробежала пальцами по клавиатуре компьютера и с усталым удовлетворением выдохнула:

— Кончилась Самара.

— Что ж такое! — Павел стукнул кулаком по подоконнику. — Посмотрите ещё раз, девушка, может, завалялся где билетик, а?

— Где завалялся, — кассирша кисло скривилась, — в компьютере?

Павел повернулся к Олесе:

— Видишь, вот… Ну что ты смотришь?

— Я не смотрю. — Олеся отвернулась.

— И никто, конечно, не виноват! — У Павла в висках застучала кровь.

— Я не виновата. — Олеся потянула Павла за локоть. — Пойдём домой.

— Домой… Леся… Домой… — прохныкал Павел, запрокинул голову, разглядывая потолок, и вздохнул: — Скоро будем ездить, как в Бангладеш, на подножках и крышах вагонов.

Позади отворилась дверь. Павел повернулся на звук и невольно тяжело сглотнул. В их сторону от входа шёл молодой мужчина. Ростом выше среднего, подтянутый, широкоплечий. Манерно уложенные русые волосы отливали золотом в солнечных лучах, бьющих сквозь пыльные окна. «Ишь, красавчик, — озлобился Павел, оглядев безупречно сидящий на вошедшем кремовый летний костюм, и украдкой взглянул на Олесю. — Так и знал! На такого, конечно, кто ж не посмотрит?!» Ранимое мужское эго Павла запаниковало и выбросило белый флаг.

— Простите, господа, — обратился к ним красавчик бархатным баритоном, — могу я сдать билет?

— А у вас докуда? — выпалил Павел и тут же мысленно высек себя за «колхозную» интонацию.

— Разве не по всем направлениям есть возврат? — чарующе дипломатично уточнил красавчик.

— Да нет… — растерялся Павел, — вот касса.

— «Да-нет», — заворожённо повторил красавчик, голубые глаза его сверкнули, а от улыбки на щеках завязались ямочки. — Обожаю этот язык. Мадемуазель, — обратился он к девушке за кассой, — могу я сдать билет до Самары?

— Ой… — кассирша глупо разулыбалась, то ощупывая бобрик над ухом, то проверяя пуговицы на рубашке. — Конечно! Передумали ехать?

— Трудно расстаться со столицей, знаете ли, — красавчик протянул в окошко кассы паспорт, — пьянит дух свободы.

— Понимаю, — кивнула девушка и тут же строго уставилась на Павла: — Мужчина, вот тут… Сдаёт господин… Билет брать будете?

От пренебрежения в слове «мужчина» Павел даже поперхнулся. Он хотел возмутиться, но в бесплодных поисках хоть малейшего превосходства над молодым человеком самооценка потерялась в мрачных глубинах самоуничижения. Павел сконфузился и сунул паспорт в окошко:

— Буду-буду! Вот! — Он кашлянул и снова покосился на Олесю. Она безучастно изучала расписание поездов. Павел удовлетворённо кивнул.

Красавчик забрал свой паспорт и, пряча документ во внутренний карман пиджака, посмотрел на Павла с хищным обожанием:

— Счастливого пути!

Павел едва удержался от книксена.

— Да-да, спасибо! — поблагодарил он и отвернулся, стремясь поскорее избавится от психологического гнёта альфа-самца. — И вам… Счастливо оставаться! На свободе…

Парень грациозно удалился, оставив в глазах юной железнодорожницы грустный отпечаток встречи с прекрасным.

— Юсенков? — голос кассирши прозвучал по-командирски строго.

— Там неразборчиво напечатано? — съехидничал Павел.

Девушка не ответила, хладнокровно вбила данные и распечатала билет.

***

— Ну, Леся, вот и всё. — Павел не удержался и коснулся Олесиной руки. — И не надо прощаться…

— Я не прощаюсь, — оживлённо вставила Олеся.

— … так мучительно долго! — закончил фразу Павел и устало добавил с прохладцей: — Иди домой, пожалуйста. Прощай! Прощай!

Он поправил на плече ремень сумки и, не оглядываясь, направился к выходу на перрон.

2

2005, Москва, Казанский вокзал

Антонина Макаровна Попец к своим пятидесяти четырём слыла легендой не только среди проводников Куйбышевской дороги, но и по всему бывшему Советскому Союзу. В далёком шестьдесят девятом она студенткой записалась после первого курса в комсомольский отряд проводников, лето проработала, да так и осталась жить на железке, в институт больше не вернулась. По всей карте СССР, среди гор и пустынь, по шумным городам, степным ветродуям и лесным глухоманям, разбросаны Тонины годы. Мужа встретила зимой семьдесят четвёртого, на станции Лихая. Тогда два поезда столкнулись. Ждали долго. Мимо всё маневровый тепловоз шастал. То кран к месту аварии подгонит, то платформу с покорёженным металлом оттащит. Открыла Антонина дверь вагона, угольную пыль вымести из тамбура, а тепловоз встал аккурат напротив — команду ждал. Из кабины на площадку вышел молоденький машинист. Облокотился на поручни и важно закурил, поглядывая искоса на Антонину. Затянулся несколько раз, выпрямился и крикнул, будто извинялся:

— Такая вот судьба…

Смотрела на него Антонина, и судьба обретала для неё ясные, человеческие очертания.

Старшего Антонина родила в Хабаровске, среднего в Махачкале, а младшую в Москве, прям на Киевском. Последние два года работала Антонина в бригаде поезда Москва-Самара. Пенсию ждала. Квартиру в Новосемейкино они с мужем лет двадцать как получили, там и дети жили, пока не выросли и не разъехались кто куда. Какой бы рослой и сильной не казалась Антонина, поизмоталась она, поизъездилась. Осядет, думала, в дому, да внуков станет нянчить. Но, бывало, нет-нет, да и «дозаправится» Тоня из блестящей фляжки величиной с ладошку, глянет вдоль состава, и засосёт под ложечкой, и запросится душа в дорогу, как в молодости.

— Что, Макаровна, не идут твои? — Толстый усатый милиционер поставил чемоданчик на асфальт, зажал подмышкой резиновую дубинку и приставил к уху часы на запястье. — Нормально… Пять сорок по Москве.

— Здравствуй, Петрович! — Антонина поправила на левом лацкане серого пиджака новенький бейджик. — Ты никак с нами в рейс?

— Ага, — Петрович покрутил завод часов. — Если что, я у начальника.

Петрович перехватил дубинку, поднял чемоданчик и вразвалку двинулся к штабному вагону.

Перрон мало-помалу оживлялся. Загремели тележки носильщиков, загалдели многодетные семьи. Мальчик лет восьми с глупой улыбкой и водяным пистолетом бегал, шлёпая по лужицам, и всё норовил проскочить между Антониной и вагоном. Проводница шикала на него, и малец уходил на очередной вираж.

— Здрасьте! — Мешковатый мужчина плюхнул на землю оранжевую дорожную сумку, поставил поверх неё пластиковый пакет, безрезультатно пошарил по карманам джинсов, агакнул и достал билет из кармана коричневой ветровки.

— Здравствуйте! Паспорт, — привычно произнесла Антонина. — Угу, Павел Сергеевич. Проходите, четвёртое купе, шестнадцатое, верх.

Мужчина поблагодарил, суетливо подхватил пожитки и скрылся в вагоне. «Первый мужчина — это к добру», — ухмыльнулась Антонина и взяла билеты у молодой пары с девчушками-близняшками в голубых платьицах. — Второе купе, проходите, пожалуйста, — ласково сказала Попец и только успела подумать, что для таких она и работает, как грудной женский голос с хрипотцой заставил пассажиров расступиться.

— Граждане, да Боже ж мой! — выкрикивала под аккомпанемент чемоданных колёсиков плотная рыжеволосая тётка в зелёном платье с пуговицами спереди. Пол-лица скрывали дорогие солнцезащитные очки. — Дайте женщине уехать!

Дама поравнялась с Антониной, сняла очки и оказалась вовсе не тёткой. Возраст едва тронул благородные черты лица, оттенив обаяние женской зрелости. Старили даму высокая причёска и заносчивость. Пассажирка не глядя сунула проводнице билет.

— Паспорт, — снисходительно вздохнула Попец.

— Вот, извольте, — тётка раскрыла документ в дорогой замшевой обложке. — Мальчик, отойди от края! Свалишься под поезд, не дай Бог, отправление задержат, — крикнула она мальчику с пистолетом.

— Так-так, Хаханян… Угу… — Антонина сверила записи. — Проходите, Татьяна Михайловна. Пятнадцатое, нижнее место. Четвёртое купе.

— У вас бельё хоть сухое? — пыхтела Хаханян, убирая паспорт в сумку на плече.

«Оп! Всё-таки это ты — борзая! — Антонина сдержала улыбку. — Какой же рейс без таких?»

— У меня сухое, — доверительно наклонилась она к Татьяне. — Всегда. Но спасибо за беспокойство.

— Проверим! — заверила Хаханян и царственно вошла в вагон.

Малец прицелился сзади в Татьяну и прыснул из водяного пистолета. Кривая грязная струя не долетела, и капли проявились на серой юбке Попец.