У финишной черты

Гораций Голд. У финишной черты

Сборник повестей и рассказов

Зарубежная фантастика

Гораций Голд

Horace Gold

26 апреля 1914 – 21 февраля 1996

Малки «Монограм» 2014

УДК 1/14

ББК 87.2

Г 601

На правах рукописи

Голд, Гораций

Г 601

У финишной черты: Сборник. Перевод с английского. – Малки «Монограм», 2014. 252 стр. – (Зарубежная фантастика).

© К.Е. Юрченко, перевод, состав

© 3. Бобырь, перевод

От составителя

Рассказы в сборнике расположены в хронологическом порядке. От ранних, принадлежащих перу начинающего автора, к более поздним произведениям, не уступающим уровню именитых мастеров. Сборник хоть и небольшой, но фантастические истории, представленные в нем, как мне кажется, очень точно характеризуют ряд особенных, присущих Горацию Голду авторских черт.

Во-первых, за какой бы он ни взялся сюжет, скрытой темой или подтекстом всегда в нем будет проблема «Решения и Последствия». Это, можно сказать, один из лейтмотивов творчества Голда. Его герои, даже если они сами не являются активной силой и действуют в условиях, созданных кем-то или чем-то, довольно часто оказываются в положении, когда сама ситуация вынуждает их принять решение, а это, в свою очередь, порождает неожиданные последствия, которые складываются в цепь событий, ведущих к финалу – подчас трагическому, реже сдержанно-оптимистическому, иногда комично-фантасмагорическому или даже безумно-катастрофическому.

Во-вторых, если вы уже знакомы с произведениями Голда, выходившими на русском языке, и, в частности, с повестью «Вопрос формы», то наверняка обнаружите еще один, известный для себя мотив: его очень занимает тема медицины и психиатрии, расстройств личности, опасных экспериментов с разумом и человеческой природой. В более поздние годы к этому интересу добавилась и вполне объяснимая личная причина – Голд и сам страдал от психологического недуга, агорафобии, связанной с тяжелым ранением во время Второй мировой войны. Ну, и третья авторская черта – действие у Голда нередко имеет детективный характер, что тоже вносит определенное своеобразие и остроту.

Приятного вам прочтения.

Помутнение

ПАЦИЕНТ, заметно волнуясь, уставился взглядом в потолок, пока два врача, тщательно отмыв и продезинфицировав руки, надевали стерильную одежду, маски и резиновые перчатки.

– Прошу быть особо внимательным с анестезией, доктор Роллинз, – напомнил доктор Кобб, включая большой операционный светильник. Его семь ламп были расположены таким образом, чтобы, независимо от того, где находились руки хирурга, не отбрасывалась тень.

Роллинз наложил эфирную маску на лицо пациента. Раздалось шипение эфира, кислорода и закиси азота, смесь которых подавалась под небольшим давлением. Гофрированные сильфоны раздувались и сжимались быстро, поскольку пациент еще активно дышал. Спустя шесть секунд анестезия подействовала, и его дыхание стало глубоким и спокойным.

Кобб надел очки с толстыми стеклами. Приблизив слабые глаза к голове пациента, он прорезал кожу скальпа, немного выше глазниц, повел разрез вниз, выше ушей, не доходя трех дюймов до основания черепа. Легкими движениями скальпеля он обнажил кости. В обоих висках и по бокам теменной кости он проделал отверстия. Затем, действуя осторожно, двигаясь от одного отверстия к следующему, начал пропиливать кости мелким полотном, закреплённым в рамке специального хирургического лобзика.

Он извлек пилу и, чтобы не повредить мозг, вставил пальцы в парные отверстия по сторонам и резко дернул. Кость лопнула по шву и отсоединилась. Он использовал кусачки, чтобы удалить со среза неровности. Действуя быстро, почти автоматически, покрыл костным воском поверхности среза на голове и на удаленной части, которую держал в руке, останавливая просачивающуюся кровь, чтобы та не помешала быстрому заживлению.

Теперь его холодный пристальный взгляд сосредоточился на открытом, слегка пульсирующем мозге. Под бесцветной, подобной желатину оболочкой, видны были фиолетовые вены и отчетливо яркие красные артерии, пульсирующие в такт мозгу и сердцу.

Он прорезал дрожащую желатиноподобную менингиальную оболочку, состоящую из трех слоев: dura mater, или твердой наружной мембраны, arachnoid, арахноидальной или паутинной, и мягкой внутренней, pia mater.

Сделав надрез, он выпустил спинномозговую жидкость, которая заполняла пространство между мембранами, защищая тонкую ткань мозга от травм. Дав ей стечь, он так же удалил оболочки, как до этого скальп с головы.

Тускло-серый мозг продолжал пульсировать стабильно, в такт с сердцем. Оба полушария и восемь долей были отчетливо видны, четыре других доли были скрыты в глубинах черепа.

Острый скальпель завис над двумя лобными долями, напротив сильвиевой борозды, разделяющей полушария.

Вдруг, издав протяжный вздох, приглушенный маской, пациент беспокойно шевельнулся, как будто какой-то инстинкт заставил его сделать это движение. Роллинз метнулся от эфирного резервуара, чтобы удержать пациента в тисках. Но было слишком поздно.

Прежде чем Кобб смог испуганно отдернуть руку, пациент вдруг задергался в немых муках и скальпель вонзился в его мозг. Доктор Кобб ничего не смог поделать.

Он в ужасе смотрел на то, как лезвие, пройдясь сквозь лобные доли, рассекло их, и они выскользнули на операционный стол. Кобб оторвал взгляд от этого чудовищного зрелища и на мгновение рассеянно посмотрел на Роллинза, после чего, словно завороженный, уставился на мехи сильфонов, которые двигались то с усилием, то очень быстро.

Его руки словно сами вспомнили о том, что нужно делать. Кобб схватил шприц с адреналином и вонзил его в сердце пациента. Казалось, прошли часы, пока они со страхом наблюдали, как дыханию постепенно возвращается нормальный ритм, и пациент снова задышал легко и спокойно.

Роллинз видел, как трясутся руки старика. Когда он посмотрел на свои собственные ладони, то заметил, что и у самого лихорадочно дрожат пальцы. И бешено колотится сердце.

– Теперь он погибнет, да? – тихо спросил он, боясь ответа.

– Да, – Кобб едва заметно кивнул. – Это скверно, я очень надеялся на этот эксперимент. Но еще ни один человек не выживал с отсеченными лобными долями.

– Но он дышит нормально, – заметил Роллинз.

Кобб пожал плечами.

– Какая разница? Он уже не жилец. Впрочем, мы можем продолжить, как если бы у него еще был шанс.

СЕРЫЕ КОМКИ плоти лежали на столе, напоминая о случившемся и о той жертве, которой стал пациент. С трудом Роллинз оторвал от них взгляд и наблюдал за Коббом. Тот с рассеянным видом отошел от стола, держа в руке шприц, и высматривал что-то в рядах бутылок, стоявших на полке у стены. Он как будто не был уверен в том, что хотел сделать, но, наконец, выбрал какую-то склянку и наполнил шприц.

– Что это? – спросил Роллинз.

Кобб посмотрел на него.

– Экстракт шишковидного тела, – пробормотал он.

– Зачем он вам?

Кобб вернулся к операционному столу, рассказывая, словно читал лекцию.

– Я собираюсь стимулировать шишковидную железу. Что это даст? Никто не знает. Но считается, что шишковидное тело управляет расовой памятью[1] человека, другими словами, инстинктами. Сейчас у него полная амнезия – это потеря не только памяти, но так же способности к умозаключениям. Если же стимулировать врожденные реакции организма, чтобы дать им полный контроль над мозгом и телом, мы получим чистое животное, зверя, которым будут двигать одни только инстинкты.

Роллинз задумался.

– И для чего это нам нужно?

– Никакой практической пользы, – признался Кобб. – Но функции различных частей мозга до сих пор мало изучены. Если мы докажем, что лобные доли действительно управляют памятью, а шишковидная железа – инстинктами, это будет очень важно как для хирургии, так и психологии. А это можно будет определить через некоторое время, базируясь на результатах данного эксперимента по стимулированию расовой памяти. Быть может, нам даже удастся разделить ее поминутно на эры, столетия, или даже, хотя это маловероятно, на единичные события. Только представьте – разум, основанный на памяти животного. Мы не знаем, как и чем жили первобытные люди, поскольку нет возможности заполучить того реального звероподобного человека, какими были наши далекие предки. Если мы проведем этот эксперимент, возможно, сумеем раскрыть тайну разума. Индивидуальная память, содержавшаяся в отсеченных долях, этому уже не помешает. Я так думаю.

– Но как вы собираетесь стимулировать шишковидную железу?

– Конечно, я не могу ввести этот состав непосредственно в шишковидное тело, все-таки оно находится слишком глубоко и, чтобы добраться до него, нам пришлось бы проникать через весь мозг. Кроме того, оно всего лишь около четырнадцати миллиметров в длину, и можно запросто промахнуться. Так что, я намерен поступить самым простым образом, так же как при стимулировании любой другой железы – внутривенным вливанием.

Он ввел иглу в вену на левой руке пациента и надавил на поршень. Вытащив иглу, доктор Кобб положил шприц на поднос и приготовился закрывать череп. Сначала он восстановил оболочку, зашив ее, после чего убрал с удаленной кости тонкий налет воска и, вернув верхнюю часть черепа на место, укрепил швами. Это было несложно и заняло не так уж много времени. Затем он плотно перевязал голову пациента.

Роллинз убрал эфирную маску. Уставший после фатальной неудачи с операцией, Кобб снял тяжелые очки и выключил операционный светильник. Когда они собрали инструменты, чтобы отнести их в мойку, Роллинз оглянулся. Существо, голова которого была замотана бинтами, уже трудно было назвать пациентом, но он не мог удержаться и посмотрел на лицо жертвы, одновременно испытывая муки совести. Бледное лицо, совершенно расслабленное, было лишено какого-либо выражения, чего он никогда не замечал за людьми, выходившими из-под анестезии. Доктор Кобб позвал его, и Роллинз, вздрогнув, последовал за ним.

В маленькой лаборатории, расположенной в подвале старого желтого кирпичного дома у Центрального парка, стало тихо. Слышно было только легкое дыхание пациента, оставшегося без лобных долей.

НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ после случившегося доктор Кобб не вставал с постели. Он был полностью опустошен и раздавлен. Роллинз находился в его доме, заботясь о старом хирурге как о своем пациенте, для чего пришлось передать часть собственных больных на попечение коллеги. Впрочем, это его не напрягало.

Даже после того, как доктор Кобб нашел в себе силы встать с постели, он настоял на том, чтобы Роллинз оставался при нем еще некоторое время. Впервые Кобб чувствовал себя в состоянии пойти взглянуть на пациента. И был поражен.

– Да ведь он замечательно восстанавливается! – воскликнул он, – Чем вы его кормите, Роллинз?

– Сырым мясом, – ответил тот, сдержанно улыбаясь.

Кобб недоверчиво покосился.

– Сырым мясом? Вы шутите. Ему не следовало бы давать такую тяжелую пищу, необходимы овощи.

– Скажите ему это. Может быть, вас он послушается. Я давал ему хлеб, молоко, бульон, овощи – перепробовал все, – он чуть не помер от голода, пока я не обнаружил, что он ест только сырое мясо. Вот мне и пришлось кормить его им. Естественно, совершенно сырым и с кровью.

Кобб неопределенно пожал плечами.

– А органы функционируют нормально?

– Все в порядке, – более живо докладывал Роллинз. – Конечно, пока он недостаточно силен, чтобы стоять, но он может шевелить пальцами ног, когда я щекочу их. Коленный рефлекс отличный и все остальные рефлексы тоже. Правда, он не может говорить.

Доктор Кобб странно уставился на него.

– А вы что, действительно не ожидали этого? Лишнее доказательство, – сказал самодовольно старик, – тому, что лобные доли на самом деле управляют памятью. У вас есть что-нибудь острое?

Роллинз подал ему отточенный нож. Старый доктор попробовал его на вес и вдруг нанес стремительный удар в сердце пациента. Роллинз вскрикнул и хотел схватить Кобба, чтобы остановить его. Однако, не достигнув тела, рука с ножом остановилась. У доктора Кобба была поразительная реакция. Он только несильно, но намеренно, уколол кожу пациента.

До сих пор тот рассеянно наблюдал за их движениями, никак не реагируя, но, когда острие ткнулось в его кожу, он только резко отдернулся, вяло шевеля руками. Даже пистолет, наведенный на его голову, не означал для него никакой опасности. Он повернул голову и смотрел прямо в отверстие ствола. Кроме того, схватил зажженные спички и вскрикнул от боли, обжегшись. Книги и картины, демонстрируемые ему, не возымели никакого эффекта. Его память пропала полностью. В этом не оставалось сомнений.

В течение двух последующих месяцев Роллинз посвящал собственной практике только три часа, еще три послеобеденных часа отводил старому доктору. Остальную часть времени он тратил на кормление пациента и, по меньшей мере, два часа ежедневно проводил с ним на солнце, выводя на плоскую крышу. Была середина лета, и стояли жаркие дни.

Казалось, пациенту не требовалось иных удовольствий, кроме того, чтобы проводить дневное время на крыше, спать на солнце и три раза в день получать свою порцию сырого мяса.

С каждым днем его внешность становилась все более и более устрашающей. Волосы постепенно покрыли все лицо и тело. Невозможно было побрить его, поскольку он беспрестанно ёрзал под бритвой и мог пораниться. Пришлось использовать крема для депиляции, и эта, награждающая прохладой процедура, ему определенно нравилась. Научившись самостоятельно удалять волосы с лица, он получал от этого особенное удовольствие. Крем он держал в кармане костюма, периодически намазывая его на разные участки головы. По крайней мере, благодаря этому он еще оставался похожим на человека.

Костюм, нижнее белье, носки и обувь, которую ему купили, он носил, словно не замечая. Только постоянно срывал с шеи галстук, рискуя задушить себя, поэтому его решили не приучать к такой мелочи в гардеробе. Однако одеваться сам он был неспособен. Этот процесс, как и почти все остальное, стал ежедневной обязанностью Роллинза. Любопытно, что тесноту одежды пациент воспринимал как нечто естественное. И не сопротивлялся, когда его одевали.

Физически он развивался замечательно. К концу третьего месяца он уже был почти полностью здоров. Кости отлично зажили, и рана на голове полностью закрылась, остался лишь хорошо заметный шрам. Однако из-за привычки размазывать по лицу и голове крем от волос, уродливые рубцы невозможно было скрыть.

Вильгельмину, старую экономку, которая жила в доме доктора Кобба в течение многих лет, пугали бессмысленный взгляд и волосатые лапищи подопечного. Впрочем, и он старался держаться от нее подальше.

Ночью он спал на полу своей комнаты, которая располагалась на первом этаже, из опасения, что он может вывалиться из окна спальни наверху. Несмотря на то, что большую часть времени он тратил на еду и сон, мышцы его стали очень крепкими и сильными.

Во всем, что касалось еды, сна и выполнения простых приказов, он казался необычайно послушным. Он был настолько покладистым, что Кобб и Роллинз нередко оставляли его одного, порой на несколько часов. Это было вполне безопасно, потому что, в отличие от ребенка, он не проявлял любопытства, и подобно животному, воспринимал окружающую обстановку как нечто само собой разумеющееся.

Впрочем, они слишком часто оставляли его без присмотра.

В ТО УТРО рассвет был мрачным: все небо заволокло тяжелыми тучами, пришедшими с востока. Роллинз надеялся, что днем хоть немного прояснится, поскольку субъект, если ему приходилось торчать в доме целый день, становился беспокойным и докучал капризами.

Сразу после обеда Роллинза вызвали на прием. Прежде чем уйти, он убедился, что человеко-зверь ведет себя вполне смирно и его можно спокойно оставить в комнате одного.

Пациент мог сколько угодно и где угодно лазить по комнате, шансов выбраться у него не было: Роллинз надежно запирал двери и окна.

После того, как доктор ушел, человеко-зверь занервничал, чувствуя голод и желание погреться на солнце. Он съел часть того мяса, что ему оставили, немного утолив голод, остальное отшвырнул в сторону. Мясо было совершенно свежим, но сейчас не прельстило его.

Доктор Кобб дремал наверху после плотного обеда.

Для пациента дверь ничем не отличалась от остальной части стены. Разве что цветом. Если он сейчас и думал о том, как выбраться на прогулку, то дверь к этому процессу в его сознании не имела никакого отношения. Первобытный ум подсказал ему более естественный выход – окно, через которое с улицы попадал свет. Он взобрался на подоконник и попытался вылезти наружу. Не давали стекла. В определенной степени удивившись, он толкнул стекло руками, как это сделали бы кошка или собака, выражая свое желание пойти погулять. Стекло выдавилось достаточно легко, так, что он даже не порезался. Но вот пролезть в раму оказалось довольно затруднительным для его крупного, мускулистого тела. Ему все же удалось втиснуть в проем плечи, после чего он кубарем вывалился из окна, пролетев пять футов и приземлившись в кусты.

Оглядевшись и решая, в какую сторону идти, он увидел парк и почувствовал запах зелени. Соблазненный впечатлениями, неуклюже заковылял к парку. Голод все еще беспокоил его.