Русские народные сказители

Ох, в горе жить — некручинну быть

А и горя, горе-гореваньица! А в горе жить — некручинну быть, Нагому ходить — не стыдитися, А и денег нету — перед деньгами, Появилась гривна — перед злыми дни, Не бывать плешатому кудрявому, Не бывать гулящему — богатому, Не отрастить дерева суховерхого, Не откормить коня сухопарого, Не утешити дитя без матери, Не скроить атласу без мастера. А горя, горе-гореваньица! А и лыком горе подпоясолось, Мочалами ноги изопутаны! А я от горя — в темны леса, А горя — прежде век зашел; А я от горя — в почестной пир, А горя зашел — впереди сидит; А я от горя — на царев кабак, А горя встречает — уж пива тащит. Как я наг-то стал — насмеялся он.

Ерофей Семенович. Середина XIX века

Читатели второго номера "Отечественных записок" за 1864 год нашли в журнале статью, подписанную скромным инициалом "М". За той литерой скрылся известный историк М. И. Семевский. Его очерк "Сказочник Ерофей" явился первым литературным портретом русского сказителя. Впервые под пером М. И. Семевского фигура носителя фольклора получила права гражданства в русской науке и журналистике.

Ерофей Семенович, Ерёха по-уличному, был крестьянином деревни Плутаны Опочецкого уезда Псковской губернии. По названию деревни и, вероятно, за лукавый нрав его прозвали Ерёха Плутанский, До 1861 года он был крепостным. "Много помещиков владело его крепостной душой, еще больше управляющих да старост гоняли его на работы да кормили колотушками", — писал М. И. Семевский.

Известно о сказочнике Ерофее немного — только то, что сказал о нем собиратель. Из очерка вырисовывается характер незлобивый, легкий, говорливый, немного лукавый, скорый на яркое словцо и поговорку.

Воспитал Ерофей своего племянника, сына умершего брата, брошенного, по сути дела, его матерью. "Вырастил, выкормил, оженил, все хозяйство ему поручил, — рассказывал сказочник. — А вот он уже раз пять меня побил, поблагодарил да в три шеи с дому не раз проводил. А за что? Есть приговорка: тяни кобылью голову с грязи — на кобыле проедешь, а человека вытянешь — на тебе проедет!"

В 1864 году, когда М. И. Семевский встретился с Ерёхой Плутанским, тому было уже 65 лет. Из духовной консистории ему была выдана книжка на сбор подаяния в пользу местной приходской церкви. "Лучшего сборщика трудно найти: Ерофей Семенович умен. Он знает, что пред кем "развести". Одному божественное, другому веселое, третьему сказку да присловицу. И сыплются гривеннички, пятачки да трешнички к нему в кружку. А не все и в кружку, выпадает и ему за труды".

Ерофей Семенович, по всей видимости, принадлежал к типу сказочников-балагуров, шутников и балясников. Длинные эпические повествования ему не свойственны. Короткие побасенки, анекдоты, динамичный диалог — вот стихия этого сказочника. Зыбка и неуловима в его рассказе грань между собственно сказкой и обыденной речью. Рассказал Ерофей сказку о "Правде и Кривде", а в конце прибавил от себя: "Знаю я, Ерофей, что теперь Кривду жалуют. А пред останочным концом Правда воскресётся, на небеса вознесётся, а Кривда погинет на веки вечные. А у того Правды-швеца.., как разбогател он, был в гостях Ерофей Плутанский..." И вот уже сам сказочник стал как бы героем народной сказки.

Сказки Ерофея отличаются острым социальным содержанием. Объектом едкой сатиры сказителя становятся и праведник-трудник, и староста, и барин. На всех произведениях Ерофея Семеновича лежит печать времени, в которое он жил, — отражение быта дореформенной крепостной России.

Сказка

Был у барина мужик, Фома богатый. У него было двести колод пчел. Вон барин со старостой толкует: "А что, староста, отобрать у того Фомы пчелы все?" Староста говорит: "Надо вину пригнать. Как без вины пчел отобрать?" — "Какую ж вину мы, — говорит, — пригоним?" — "А во какую: сделаюсь я болен, а он пущай везет меня в пекло. Он пекло не найдет. По эвтой причине всех пчел отберешь".

Барин и говорит: "Хома, а Хома, приезжай в село, староста болен. Свези ты его, брат, во тьму во кромешную, в пекло. А ежели пекло не найдешь, старосту назад привезешь, за эвту причину всех пчел отберу".

Найдет — не найдет, везет Фома старосту в пекло. Вот он и день везет — пекло не найти, и другой везет — пекло не найти, и на третий — едет он лединкой, и на левый бочок — видит он стёжку. Стёжкой той и поехал. И с полверсты не проехал — видит, идут втроих. "Хома, — говорят, — кого везешь?" — "Старосту в пекло". — "Подавай его сюды, давно его ждем". — "Братцы ж, дайте мне расписку, барин не поверит". — "А во сейчас дадим и расписку, и вези ты барина в пекло, и барину место есть".

Приехал Хома домой. Барин и спрашивает: "Хома, а Хома, куда ж ты старосту дел?" — "Куды дел, ты ж в пекло посылал, а я в пекло и свез". — "Может, ты, плут, разбойник, его убил либо задавил?" — "Извольте, барин, во и расписка дадена, и велено тебя немешкатно везти, и тебе там место есть". — "Ну, Хома, — говорит барин. — Хотел я у тебя двести колод пчел взять. Вот тебе двести рублев денег, и живи ты вольно и шапку мне не правь, только, пожалуйста, в пекло не вози".

Сказка

Спрашивал барин мужичка: "Мужичок, мужичок, кая трава лучше?" — "Да осока лучше". — "А кая хуже?" — "Да осока хуже". — "Я тебя за это слово накажу". — "Погоди, поколь расскажу: осока ранее всех вырастет — она лучше всех; а как постарется — она хуже всех". Оно правда есть".

"А кого, — говорит, — в вотчине лучше нет?" — "Да лучше старосты нет". — "А кого, — говорит, — хуже нет?" — "Да хуже старосты нет". — "Я тебя мудрей накажу!" — "А погоди, поколь расскажу. Староста, коль в старостах сидит, хошь негож, так хорош; а как сменят, так и все тюкать станут".

Сказка

Спорился заяц с лисицей — о быке, чей бык. "Я тогда родился, — говорит заяц, — как свет зацедился. Мой бык!" А лисица говорит: "Мне до свету семь лет. Мой бык!" А медведь вышел с болота: "Мне, — говорит, — пять лет, а вам до быка дела нет".

Вот тут и спорь с дюжим-то!

Сказка

Мужик, вот такой же как Ерёха Плутанский пришел березу сечь. А на березе на ту пору, надо быть, был святой. "Не секи", — говорит. "А каким ты меня чином пожалуешь?" — "Будь ты староста, женка будет старостихой".

Пришел мужик к бабе: "Я староста, ты старостиха". А баба говорит: "Поди ссеки, что это за чин, что ты староста, а я старостиха! Ведь барина бояться надо. А вот то чин, кабы я барыня, а ты бы барин — то чин".

Пришел мужик сечь. "Не секи меня, — говорит береза. — Пусть баба — барыня, а ты — барин!"

Вернулся он к женке: "Женка, а женка! Ноне ты барыня, я барин". "Что то за чин, — говорит женка. — Все царя будем бояться. А вот я хочу быть царицей, а ты был бы царем. Так то чин. Поди ссеки березу".

Сказал мужик бабьи речи березе, стал ее сечь! "Будь же ты медведь, а жена медведицей!"

И до сих пор у Опочки ходит медведь с медведицей. Так вот оно что: бабьему хвосту нет посту. За большим чином погонишься — малый упустишь.

Сказка

Два швеца заработали по триста рублев денег и заспорились дорогой. Один говорит: "Правда лучше!" Другой говорит: "Кривда лучше!" "Пойдем, — говорят, — до встречного. Ежели правду похвалит, то все шестьсот рублев правде; если кривду похвалит, то все шестьсот рублев кривде".

Навстречу старик. "Дедушка, а дедушка, что лучше — правда аль кривда?" — "Может ли быть в нонешние года правда лучше! Что больше покривишь, то больше проживешь".

Заложились до второго встречного: коли правду похвалит, с кривды платье долой и деньги назад.

Попался солдат. "Ненадобны дела, неспособны слова, чтоб правда была лучше кривды. В нонешние года что больше покривишь, то больше проживешь".

С правды платье долой, правда голая осталась. Вот заложились в третий раз. Пойдем до третьего встречного. Ежели третий встречник кривду похвалит, правде глазы долбать. А правда говорит: "Хошь глазы́ долби, все ж правда лучше".

Навстречу поп. "Что, батька, лучше: правда аль кривда?" — "Может ли быть в нонешние года правда лучше! Пустые разговоры, последние слова, ненадобные дела! Кто больше покривит, тот больше наживет".

Кривда правде глаза выколола. Осталася правда голая, босая, слепая. Побрела туда, сама не ведая куда. Слепому, куда не наставил, — все прямая дорога. Пришла правда к озеру. Как-то в озеро не попала, прямо к челну. "Лягу-ка под челн. Не придет ли кто к челну, не выпрошу ль, ради Христа, рубашонки, грешное тело приодеть".

Ан ночью, к полночи: буль, буль, буль. Кто-то с озера. И много с озера к челну собралось. Один и говорит: "Как я сегодня славно душу соблазнил! Заложились два швеца. Один говорит: правда лучше. Другой — кривда. Во все заклады я кривде помог. Все шестьсот рублев ей достались, кривда с правды одёжу сняла, кривда правде глаза выдолбала. Осталася правда голая, босая, слепая, ни на что не способная, никуда не годная". Тут его старшой похвалил, по головке подрачил: "Это ты молодец, хорошо скомандовал".

А другой говорит: "В эвтакой деревне от отца осталося три сына. Живут богато, именито. Не знают в хлебе меры, в деньгах счету. Отцовых денег лежачих не знают, и брат в брате не денег желают, а правды пытают. И большие братеники грешат, что у малого деньги, а и у малого нет, а закопаны у отца деньги в землю, и сделана кобелю будка на деньгах. Уехавши эти братеники в дорогу. И приедут с дороги. Приехавши, коней выпрягут, приберут, сядут завтракать. Станет малый брат хлеб резать. И прежде отрежет себе, и женке своей, и детям своим. А больший брат и возьмет нож; и скажет: "Ты отцовы деньги завладал, так и хлеб-соль будто твоя? Будто мы казаки у тебя?" И возьмет он с сердцов брата малого ножом цапнет и зарежет". Вот и этого старшой атаман еще мудрей похвалил, по головке подрачил: "Молодец! Хорошо скомандовал. Вот эти три раба все будут наши".

Ну и стали опять промеж; себя разговаривать: будет-де назавтрие наутрие роса. Кто какой бы болезнью не болен, будет от этой раны исцелен. И у кого глаз нет, даст бог глаза — и будет видеть, как видал еще паче того. (Ведь это каминный год три росы выпадает, что от всякой болезни исцеляют. Да в тую росу попадет только праведный, а грешному не попасть.)

Запел подутрие петух. Это соблазненники и бух, бух все в озеро. Вот правда погодил час, погодил два. Высунул руку из-под челна. Росичка нападает. Он по глазам потер, а дале еще погодил, челн поднял. Свет заходит, он стал зорьку видеть, он еще потер глаза. Пора солнышку всходить. Он и вылез из-под челна, да и вымылся как следует, и стал видеть, как видал, еще паче того. Только голый остался.

Вот и пошел. Стоит баня. Он — в баню, да за каменку. Не пойдет ли кто за водой, не выпрошу ль рубашонки и свитиренки. Идет молодица. Он и говорит: "Матынька, принеси мне, для бога, рубашонку или свитиренку, грешное тело прикрыть, голому никуда нельзя идтить". Принесла ему молодица рубашонку, принесла ему и свитиренку.

Вот он оделся и пошел в ту деревню, и потрафил прямо в тот дом, где уехали братеники в дорогу, что об отцовых деньгах спорятся. Приехали они с дороги, лошадей повыпрягли, прибрали, сели завтракать. Что за правду спорился, и того с собой посадили. И как сказано было, так и есть: отрезал малый хлеба себе, и своей жене, и своим детям. Больший брат сгреб нож. "Ах ты, мошенник, мало что отцовы деньги завладал, будто и вся хлеб-соль твоя, будто мы казаки у тебя!" И хотел большой брат ножом цапнуть брата малого. Правда — хвать за руку, да и удержал: "Завтракайте, братцы! По божьему поведенью, по Христову повеленью я ваши дела разберу. Вашего отца деньги верно укажу".

Стали завтракать честно; хорошо, без споров да пустых разговоров. Как отзавтракали, он и привел к тому месту: "Вот копайте, братцы, тут вашего отца деньги". Стали копать и выкопали котел золота и говорят: "Бери ты, братец, себе все деньги. Коли бы не ты, так все бы мы погибли. Ты нас отвел". — "Братцы, — он говорит, — не мои деньги, вашего отца. Не могу взять". — "Бери, братец. Коли б не ты, не то, что отцовы деньги нам достались, а и свои бы потерялись, людям бы попались. Нам и этих денег некуда девать, что при нас".

Вот они ему дали половину денег и самого лучшего коня. Он и едет домой. Идет кривда: "Где ты, братец, все это взял?" Он ему все как было и рассказал. "На, братец, тебе твои шестьсот назад, что мне давал, выдолбай мне глаза да сведи меня туда. Я и себе вот денег привезу". — "Я не буду тебе глаза долбать. Будет от бога грех". — "Какой тебе будет грех? Когда б ты налепом долбал, а то я сам прошу, тебе греха не будет".

Глазы-то правда долбать не стал, а свел кривду под челн. Вот и лег он под челн. А к полночи слышно с озера — буль, буль, буль. И много их к челну собралось. Атаман и взялся за того: "Что ты мне говорил, правда-де осталась и голая, и босая, и слепая, никуда не годная, ни на что не способная. Ты. говорил: "Кривда богатей живет. А на то место правда лучше, богатей и здоровей прежнего живет". Во, и взял того железным прутьем атаман наказывать: "Ты не обманывай!"

Взялся за другого: "Говорил ты в этой деревне брат брата зарежет и все три рабы наши будут. А не то, что зарезать, так у них никаких пустых разговоров не было. Ты не обманывай меня". Вот атаман и этого еще мочней железным прутьем наказал.

Вот они промеж; себя и начали разговаривать: "Как же у нас были все дела хорошо скомандованы, а вышло не так? Да не был ли кто под челном, нет ли кого и теперь?" Подняли челн, нашли Кривду, взяли его, да дули-дули железным прутьем, да в озеро и вкинули!

Знаю я, Ерофей, что теперь Кривду жалуют. А пред останочным концом правда воскресётся, на небеса вознесётся, а Кривда погинет на веки вечные. А у того правды-швеца, что был под челном да умывался росой, как разбогател он, был в гостях Ерёха Плутанский. Я там был, пиво пил, по усам текло, да во рту духу не было. Вот мне дали пирог, я и торк за порог. Вот мне дали конец, я и шмыг под крылец. Дали мне синь кафтан, я оделся, думал: булынька. Иду лесом, а ворона кричит: "Хорош пирог, хорош пирог!" Я думал: положь пирог, положь пирог. Взял да и положил. Ворона кричит: "Синь кафтан, синь кафтан!" Я думал: скинь кафтан, скинь кафтан. Я взял да и скинул. И ничего за труды не досталось: та же серая свита осталась.

Сказка

Тридцать три года спасённик в пустыне спасался. "Господи!- говорит. — Есть ли такой кто праведник на свете, как я?" А господь бог прогласил: "В этакой деревне праведник праведнее тебя, и знает он всю божью планиду, и ведает, когда на небесах обедня и утреня, и про свою смерть знает. Сходи ты к нему на благословение и спроси, как он богу молится. Коли он тебя благословит, через трое суток ты спасешься".

Ну вот он и пошел к этому мужичку. Приходит, а мужик землю пашет. "Бог помочь, старичок! А что я к тебе пришел. Тридцать три года богу молился, да пред богом сказал: "Господи, есть ли где такой праведник и трудник, как я?" А господь прогласил, что ты праведник лучше меня, всю божью планиду знаешь и ведаешь, когда на небесах обедня и утреня". — "Ведаю". — "И про свою смерть знаешь?" — "Знаю". — "Так как ты богу молишься, поучи меня". — "А я богу мало молюсь: инший день раза три поклонюсь, инший день — два поклона, а инший и ни разу не поклонюсь". — "Так чем ты богу угодил, что всю божью планиду знаешь и про свою смерть знаешь?" — "А мне от роду полтораста лет, как стал жить. И ни с кем я не бранивался, и кажному норовил паче себя, и людям лучшее, а себе оставляю худшее. И у нас деревня большая: пойду я в поле и вижу в поле, чьи разъедены кладки или помяты бабки, — и не мой скот разъел, и не мои кладки, не мои бабки. И вижу, что будут чрез эти объедеши хлопоты. И я эти объедеши обберу и в гумно ввезу в свое, а своих столько ж цельныих постановлю — вот и хлопот нет! И пойду коло сгороды, вижу: чья изгорода повалилась, и никому не скажу, а взямши сам огорожу. Опять хлопот нет. А мое дело не справно, так я найму, дойму, а свое дело выправлю. И я всякого христианина кормлю, и себе оставляю худшее, а людям лучшее. Нищих, убогих, голых да босых одеваю, обуваю. На худой поры — лошадей запрягаю, нищих провожаю, эти богу угождаю, через это всю божью планиду знаю". (А теперь кто босых да голых одевают — и нет тех людей!)

"Благослови ты меня", — стал просить спасённик. Вот мужик его благословил. Пришел спасённик к себе в келью, три дня помолился, преставился и спасся. А мужик и никуда не ходил. Жил себе дома — и спасся.

Сказители Рябинины

В русской фольклористике, пожалуй, нет другого имени, которое было бы окружено таким почетом и уважением, как Рябинины. Несколько поколений этой славной династии стали гордостью отечественной культуры.

Экскурсанты, побывавшие в знаменитых на весь мир Кижах, наверняка помнят скромную деревянную мемориальную доску около Преображенской церкви, надпись на которой гласит, что на Кижском погосте был похоронен русский былинщик Т. Г. Рябинин. Увы, время оказалось безжалостно: оно сровняло могильный холмик с землей. И мы не можем сейчас положить цветы на последнее место успокоения того, кто сам являлся редкостным цветком среди хранителей устно-поэтического слова нашего народа.

В мае 1860 года, путешествуя по Олонецкому краю по казенной надобности, петрозаводский чиновник, ссыльный студент П. Н. Рыбников впервые от старика Леонтия Богданова услышал былину. На вопрос о том, кто в округе считается лучшим певцом, Леонтий указал на Трофима Григорьевича Рябинина (1791-1885). Произошло знакомство собирателя со сказителем. Т. Г. Рябинин, "старик среднего роста, крепкого сложения, с небольшой седою бородой и желтыми волосами. В его суровом взгляде, осанке, поклоне, поступи, во всей его наружности с первого взгляда были заметны спокойная сила и сдержанность", — так описывал П. Н. Рыбников свое впечатление от сказителя.

Т. Г. Рябинин родился в 1791 году в деревне Гарницы близ Кижей. Он рано остался круглым сиротой и кормился за счет общины родной деревни. Подростком пошел в дом к бедному одинокому старику Илье Елустафьеву, который славился как большой знаток былин. Илья и был первым учителем Т. Г. Рябинина на былинном поприще. В 1812 году Трофим поступил в работники к своему дяде И. И. Андрееву, также любившему старины. Слушал и перенимал былины Рябинин и от других любителей народного эпоса. После женитьбы Трофим перешел в дом тестя примаком в кижскую деревню Серёдка.

Трудно и долго он становился на ноги, обзаводился своим собственным крепким хозяйством. Занимался хлебопашеством. "Раз сорок" приходилось для заработка ходить на Ладогу на рыбный промысел. В конце концов он стал исправным домохозяином. И сознание того, что он сам всего добился в жизни, наложило на его характер свой отпечаток. П. Н. Рыбников отметил его спокойствие, неторопливость, достоинство, "уважение к самому себе и другим".

В 1860 году П. Н. Рыбников записал от Т. Г. Рябинина свыше двух десятков старин — произведений, ставших классикой русского фольклора: "Илья Муромец и Соловей-разбойник", "Ссора с князем Владимиром", "Илья и Калин-царь", "Вольга и Микула" и другие.

Летом 1871 года по следам П. Н. Рыбникова проехал известный славист А. Ф. Гильфердинг. Он сделал повторные записи. И ему же принадлежит идея пригласить Трофима Григорьевича в Петербург для выступления в Русском географическом обществе (РГО), бывшим одним из этнографических центров страны.

Т. Г. Рябинин прибыл в столицу в конце ноября 1871 года. Это не было первым его знакомством с Петербургом. До 1871 года по крайней мере дважды сказителю приходилось здесь бывать с ладожской рыбой. Олонецкий край вопреки распространенному мнению в XIX веке отнюдь не был глухим уголком земли, оторванным от всего мира. Олончане не раз по своим делам наведывались не только в Петрозаводск, но и в обе столицы империи.

3 декабря состоялось публичное выступление былинщика в РГО. Заседание было обставлено торжественно. Т. Г. Рябинина слушали президент Академии наук мореплаватель Ф. П. Литке, известный критик В. В. Стасов, видный фольклорист и литературовед О. Ф. Миллер, президент РГО великий князь Константин Николаевич. Тогда же, вероятно, М. П. Мусоргский записал мелодии двух былин Т. Г. Рябинина ("Вольга и Микула" и "Добрыня и Василий Казимирович"). "Нет сомнения, — писала петербургская газета "Русский мир", — что слушание былин из уст самого сказителя — случай редкий и весьма интересный, который, вероятно, и привлек в заседание громадную публику, большая часть которой за неимением мест стояла". Выступление Т. Г. Рябинина в РГО и Славянском благотворительном обществе заложило основу хорошей традиции приглашать выдающихся сказителей в города и знакомить образованную публику с их творчеством.

У Т. Г. Рябинина было четверо сыновей, двое из которых "умерли на службе" в армии. Двое других — Иван и Гаврила — жили вместе с отцом. Отцовский талант и любовь к былинам перенял Иван Трофимович (1844-1908). До 1886 года имя И. Т. Рябинина не было известно интеллигентной России. Первые, кто записывал его старины, были экспедиционеры РГО филолог Ф. М. Истомин и Г. О. Дютш. Тексты И. Т. Рябинина вошли в их сборник "Песни русского народа" (Спб., 1894).

В 1893 году о Иване Трофимовиче, как когда-то о его отце, заговорили петербургские газеты. Петрозаводский учитель П. Т. Виноградов разыскал его и по согласованию с Русским географическим обществом привез в столицу. В январе 1893 года состоялось не менее десяти выступлений сказителя перед различными аудиториями: в РГО, на заседании Русского литературного общества, на квартире у академика Я. К. Грота, у председателя песенной комиссии РГО Т. И. Филиппова, в учебных заведениях и т. д. Зимой 1894 года столь же успешно прошли "гастроли" сказителя в Москве. Е. Ляцкий так описывает И. Т. Рябинина: "Небольшого роста, одетый в поддевку старинного покроя.., с тихой вдумчивой речью и неторопливыми движениями, он производит впечатление спокойного и рассудительного человека. Принадлежа к приверженцам "старой веры", Иван Трофимович ревниво оберегает ее догматы: он вина не пьет, не курит, строго блюдет все посты, во время которых питается только капустой да квасом, и является в дом, куда его приглашают петь, не иначе, как со своим стаканом в кармане. Если прибавить к этому, что дома наш певец счастливый семьянин, а в поле и на рыбном промысле — неутомимый работник, то станет понятной та умилительная простота и душевная уравновешенность, которые сказываются сразу, при первом знакомстве с ним, и невольно вызывают симпатию и внимание к его невзрачной, худощавой фигуре".

В Москве фрагменты былин И. Т. Рябинина были записаны на фонограф — звукозаписывающий аппарат, прообраз современного магнитофона. Это была первая фонозапись русского фольклора. На основе нотных расшифровок былинных напевов композитор А. С. Аренский впоследствии создал свой знаменитый фортепианный концерт "Фантазия на темы былин Рябинина".

Пение былин перед образованной публикой было для И. Т. Рябинина довольно выгодным в материальном отношении делом: организаторы его концертов постарались дать ему хороший заработок. И все-таки вскоре, оторванный от обычной крестьянской обстановки, он стал томиться: "А уеду я домой от вас, — больно скучно ужо, вот соберусь и уеду! Прах их побери — деньги!"

И уехал. И до 1902 года образованная Россия опять ничего не слышала о былинщике И. Т. Рябинине. А в 1902 году опять-таки по инициативе П. Т. Виноградова состоялась длительная трехмесячная поездка сказителя по российским и зарубежным городам.

Концерты И. Т. Рябинина начались в марте в столице: Русское географическое общество, Соляной городок, Мраморный дворец, где былинщик пел перед президентом Академии наук великим князем Константином Константиновичем, квартира генерал-адъютанта графа И. И. Воронцова-Дашкова — вот места, где довелось исполнять свои старины И. Т. Рябинину. И, наконец, 24 марта сказитель пел в знаменитом Малахитовом зале Зимнего дворца для Николая II и его семьи.

Для царской фамилии присутствие при пении крестьянского сказителя не было только удовлетворением определенного любопытства, но и политическим жестом. Император всероссийский демонстрировал обществу свое понимание значимости русской народной культуры. Формула "самодержавие, православие, народность", выдвинутая в 1832 году графом С. С. Уваровым, продолжала оставаться краеугольным камнем внутренней политики царствующего дома в начале XX века. Самодержец российский не упускал возможности показать свое радение о народе в лице олонецкого крестьянина И. Т. Рябинина. Отсюда и пожалованная сказителю золотая медаль, и часы с изображением государственного герба.

Из Петербурга И. Т. Рябинин и П. Т. Виноградов выехали в Киев. Это были первые "гастроли" северорусского былинщика в городе, который является эпическим центром русского народа. И громадное идейно-художественное значение былинного Киева И. Т. Рябинин отлично понимал. Он говорил: "Вот я много пою о стольном Киеве, а сам-то Киев никогда и не видал. Очень бы хотелось побывать в Киеве".

На одном из киевских вечеров присутствовал гастролировавший там Ф. И. Шаляпин, "с большим вниманием, — как сообщала местная газета "Киевлянин", — слушавший русского рапсода". Ф. И. Шаляпина на концерт И. Т. Рябинина привело не простое любопытство, а профессиональные интересы. Одной из любимых его опер была народная музыкальная драма М. П. Мусоргского "Борис Годунов". В этой опере в последней сцене (под Кромами) композитор использовал мелодию былины "Вольга и Микула", слышанной им в 1871 году от Т. Г. Рябинина. Это тот самый напев, о котором В. В. Стасов с восхищением писал Л. Н. Толстому: "Мусоргский употребил один великолепный — вот уж подлинно — архивеликолепный — мотив его (Т. Г. Рябинина. — Т. И.) в своего "Бориса Годунова". Это у него поют иноки Варлаам и Мисаил (помните, по Пушкину и Карамзину), когда идут поднимать народ против Бориса. Я Вам скажу, это такой мотив, что просто ума помраченье! И как выходит на сцене, — немножко с оркестром, который чуть-чуть то там, то сям притронет! Кабы Вы все это знали, кабы Вы все это слышали!" Таким образом, Ф. И. Шаляпин был уже косвенно знаком с рябининским музыкальным творчеством и даже сам пел партию Варлаама. Весьма знаменательно, что накануне выступления И. Т. Рябинина Ф. И. Шаляпин участвовал как раз в спектакле "Борис Годунов", где исполнял заглавную роль; а через два дня ему предстояло петь Варлаама: в сборном спектакле давалась сцена "В корчме". Великому певцу, без сомнения, было интересно услышать, как звучит рябининский напев в подлинном фольклорном исполнении. Так на концерте в Киеве встретились два начала, цементирующие русскую культуру, — народное и профессиональное.

Затем состоялись столь же успешные выступления сказителя в Одессе, откуда И. Т. Рябинин отправился в Константинополь, где он пел у русского посла. Потом были Болгария, Сербия, Вена, Прага, Варшава. За границей Иван Трофимович был поражен тем, что здесь его "разумеют" и "старинки его хвалят". Искусством русского былинщика восхищались болгарский писатель Иван Вазов и поэт Дмитрий Каравелов, крупнейший славист академик Ватрослав Ягич, будущий президент Сербской Академии наук А. Белич.

Гастроли И. Т. Рябинина прошли с триумфом. Сказитель, усталый и довольный, возвратился в родные Гарницы и... оказался опять надолго забытым наукой и обществом.

Со смертью Ивана Трофимовича рябининская эпическая традиция не прервалась. Преемником сказителя стал его пасынок Иван Герасимович Андреев (1873-1926). В историю фольклористики он вошел как Рябинин-Андреев. И по праву: ведь былины, которые он пел, вели свою "родословную" от Т. Г. Рябинина. Фольклористы встретились с И. Г. Рябининым-Андреевым в 1921 году, когда ему было уже 48 лет. В 1920-1921 гг. в Институте слова, который занимался изучением живой речи, возникла дискуссия об особенностях исполнения былин. Решено было пригласить послушать И. Т. Рябинина. За ним в Гарницы поехала одна из сотрудниц Института, А. И. Смирнова, но оказалось, что Иван Трофимович уже давно скончался. По счастью, выяснилось, что былины поет его пасынок. Его-то и привезла А. И. Смирнова в Петроград. А ведь встреча ученых с И. Г. Рябининым-Андреевым могла бы произойти намного раньше! В течение нескольких лет (1896-1899 и 1906-1914) он жил под Петербургом, в Колпине, и был рабочим знаменитого Ижорского завода. Рабочий — сказитель былин. Это уникальный случай в отечественной фольклористике.

Последним из былинщиков в семье Рябининых-Андреевых стал средний сын Ивана Герасимовича Петр (1905 -1953), В отличие от своих старших родственников он с самого начала был окружен вниманием ученых и общественности. Его былины публиковались в фундаментальном классическом сборнике А. М. Астаховой "Былины Севера" (Л., 1951) В 1940 году вышла отдельная книга "Былины П. И. Рябинина-Андреева". Сказитель много раз выступал в Петрозаводске, Ленинграде и других городах страны; был награжден орденом "Знак Почета"; принят в члены Союза писателей СССР. В общем, типичная судьба советского сказителя, которому выпало счастье быть замеченным наукой.

В историю русской фольклористики Рябинины вошли как былинщики. Однако, без сомнения, они знали и другие, произведения устной поэзии. К сожалению, от старших Рябининых записывались только старины, сказки же прошли мимо внимания собирателей. Больше повезло П. И. Рябинину-Андрееву. Мы имеем несколько образцов его сказочного творчества.

Ряд сюжетов был зафиксирован также от Михаила Кириковича Рябинина. Михаил Кирикович является правнуком Трофима Григорьевича, внуком его второго сына Гаврилы. Магия словосочетания "Рябинин-Андреев" сказалась и на этом представителе знаменитой династии. В фольклористику он, не являющийся Андреевым, вошел как М. К. Рябинин-Андреев.

Литература:Ляцкий Е. Сказитель И. Т. Рябинин и его былины. — М., 1895; Виноградов П. Т. Сказитель И. Т. Рябинин и моя с ним поездка. — Томск, 1906; Чистов К. В. Рябинины // Чистов К. В. Русские сказители Карелии: Очерки и воспоминания. — Петрозаводск, 1980. С. 33-109.

Илья Муромец и Соловей-разбойник

Старый казак Илья Муромец Поехал на добром коне Мимо Чернигов-град. Под Черниговом силушки черным-черно, Черным-черно, как черна ворона. Припустил он коня богатырского На эту силушку великую, Стал конем топтать и копьем колоть, Потоптал и поколол силу в скором времени, И подъехал он ко городу ко Чернигову. Приходят мужики к нему черниговцы, Отворяют ему ворота в Чернигов-град И зовут его в Чернигов воеводою. Говорит им Илья таковы слова: "Ай же вы, мужики черниговцы! Нейду я к вам в Чернигов воеводою. А скажите-ка мне дорогу прямоезжую, Прямоезжую дорогу в стольно Киев-град". Говорили ему мужички черниговцы: "Ай же, удаленький дородний добрый молодец, Славный богатырь святорусский! Прямоезжею дорожкою в Киев пятьсот верст, Окольною дорожкою — цела тысяча. Прямоезжая дороженька заколодела, Заколодела дорожка, замуравела; Серый зверь тут не прорыскивает, Черный ворон не пролетывает. Как у тоя у Грязи у Черныя, У тоя у березы у покляпыя, У славного креста у Леванидова, У славенькой у речки у Смородинки, Сидит Соловей-разбойник Одихмантьев сын, Сидит Соловей во сыром дубу, Свищет Соловей он по-соловьему, Воскричит-то он, злодей, по-звериному: Темны лесушки к земле преклоняются, Все травы-муравы уклетают, Лазуревы цветочки отсыхают, Что есть людюшек, все мертвы лежат". Илья Муромец спущал коня он богатырского, Поехал по дорожке прямоезжия, Брал он в руку плеточку шелковеньку, Бил коня он по тучной бедры, Вынуждал коня скакать во всю силушку великую. Пошел его добрый конь богатырский С горы на гору перескакивать, С холмы на холму перемахивать, Мелки реченьки, озерка между ног спущать. Подбегает он ко Грязи той ко Черныя, Ко славныя березы ко покляпыя, Ко тому кресту ко Леванидову, Ко славненькой речке ко Смородинке. Как засвищет Соловей-разбойник Одихмантьев сын, Засвистал-то Соловей по-соловьему, Воскричал злодей разбойник по-звериному: Темны лесушки к земле поклонилися, Что есть людюшек, мертвы лежат, Ильи Муромца добрый конь потыкается. Он бил коня по тучной бедры, Бил коня, сам выговаривал: "Ай же ты, волчья сыть, травяной мешок! Ты идти не хошь, али нести не можь? Не слыхал ты, видно, посвисту соловьего, И не слыхал ты покрику звериного, И не видал, видно, ударов богатырских, Что ты, собака, на корзне потыкаешься!" Становил коня он богатырского, Свой тугий лук разрывчатый отстегивал От правого от стремечка булатного, Накладывал-то стрелочку каленую, И натягивал тетивочку шелковеньку, Спущал-то он в Соловья во разбойника, Вышиб ему правое око со косицею, Пал-то Соловей на сыру землю. Старый казак Илья Муромец Пристягнул его ко правому ко стремени. Ко правому ко стремечку булатному. Он поехал по раздольицу чисту полю, Ко этому ко гнездышку к соловьему. И со этого со гнездышка соловьего Усмотрела его болына дочь Невеюшка, Говорит Невея таково слово: "Едет наш батюшка раздольицем чистым полем, И сидит он на добром коне богатырскоем, И везет он мужичища деревенщину, Ко стремени булатному прикована". Посмотрела его друга дочь Ненилушка, Говорит Ненила таковы слова: "Едет наш батюшка раздольицем чистым полем, И сидит он на добром коне богатырскоем, И везет он мужичища деревенщину, Ко стремени булатному прикована". Посмотрела Пелька, его третья дочь, Говорила Пелька таковы слова: "Едет мужичище деревенщина Раздольицем чистым полем, И везет-то государя батюшку К стремени булатному прикована: Ему выбито право око со косицею. Ай же, мужевья наши любимые! Хватайте-тко рогатины звериныя, Бежите-ка в раздольице чисто поле, Побейте мужичища деревенщину!" Эти зятевья соловьиные Похватали рогатины звериныя. Выбегали во раздольице чисто поле, Они хочут бить мужичища деревенщину. Воскричал Соловей им во всю голову: "Ай же, зятевья мои любимые! Побросайте-тко рогатины звериныя, Вы ведите-тко бога́тыря святорусского Во мое во гнездышко соловьее, Кормите ествушкой сахарною, Пойте его питьицем медвяныим, Дарите ему дары драгоценные". Не поехал в гнездышко соловьее, А поехал он ко городу ко Киеву, Ко ласкову ко князю ко Владимиру. Приехал он ко князю на широкий двор, Становил он коня посеред двора, Шел он в палатку белокаменну. А Владимир князь вышел со божьей церквы, От той от обеденки христовския. Садился он за столики дубовые, За тыя за скамеечки окольныя, Ести ествушек сахарниих, Пити питьицев медвяныих. Илья Муромец сшел в палатку белокаменну; Он крест кладет по-писаному, Поклон-то ведет по-ученому, На все на три, на четыре на сторонки поклоняется, Самому-то князю Владимиру в особину, И всем его князьям подколенныим. Стал Владимир князь выспрашивать: "Ты откулешный, дородний добрый молодец, Тебя как, молодца, именем назвать, Звеличать удалого по отечеству?" Говорил ему Илья таковы слова: "Есть я из города из Муромля, Со славного с села Карачарова, Именем меня Ильей зовут, Илья Муромец сын Иванович". Стал Владимир повыспрашивать: "А давно ли ты повыехал из Муромля, Ты которою дорожкой ехал в стольно Киев-град?" Говорил ему Илья таковы слова: "Стоял-то я заутрену во Муромле, Поспевал-то к обеденьке в стольно Киев-град. Дело мое дороженькой замешкалось: Ехал я дорожкой прямоезжею, Прямоезжею мимо славен Чернигов-град, Мимо славную реченьку Смородинку". Говорил Владимир таковы слова: "Во глазах, мужик, ты посмехаешься, Во глазах, мужик, ты подлыгаешься: Под городом Черниговом стоит силушка неверная, У речки у Смородинки Соловей-разбойник Одихмантьев сын. Свищет-то Соловей по-соловьему, Кричит злодей разбойник по-звериному". Говорил Илья таковы слова: "Владимир, князь стольно-киевский! Соловей-разбойник на твоем дворе, И прикован он ко правому ко стремечку к булатному". Тут Владимир-князь стольно-киевский, Скорешенько ставал он на резвы ноги, Кунью шубоньку накинул на одно плечо, Шапочку соболью на одно ушко, Скорешенько бежал он на широкий двор, Подходит он к Соловью к разбойнику, Говорил он Соловью таковы слова: "Засвищи-ка, Соловей, по-соловьему, Воскричи-тко ты, злодей, по-звериному!" Говорил Соловей князю Владимиру: "Владимир, князь стольно-киевский! Я сегодня не у вас ведь обедаю, Не вас я хочу и слушати, А обедаю у старого казака Ильи Муромца, И его хочу я слушати". Говорил Владимир Илье Муромцу: "Ай же, старый казак Илья Муромец! Прикажи-тко засвистать по-соловьему, Прикажи-тко воскричать по-звериному!" Говорит Илья Соловью разбойнику: "Засвищи-тко ты, Соловей, по-соловьему, Воскричи-ка, Соловей, по-звериному!" Говорил Соловей Илье Муромцу: "Ай же ты, старый казак Илья Муромец! Мои раночки кровавы запечатались, И не ходят уста мои сахарныя: Не могу я засвистать по-соловьему, И не могу я воскричать по-звериному". Говорил Илья князю Владимиру: "Владимир, князь стольно-киевский! Наливай-ка ты чару зелена вина, Не малую стопу — полтора ведра, И разводи-тко медами стоялыми, Подноси-тко ты к Соловью ко разбойнику: Тут уста его сахарныя расходятся, И он засвищет нам по-соловьему, Воскричит он нам по-звериному". Владимир-князь стольно-киевский Скорешенько шел в палату белокаменну, Наливает-то он чару зелена вина, И не малую стопу — полтора ведра, Разводил-то медами стоялыми, Подносил-то к Соловью ко разбойнику. Соловей-разбойник Одихмантьев сын, Принимал он эту чару одной рукой, Испивал эту чару за единый дух". Говорил ему Илья Муромец — "Засвищи-тко ты, Соловей, столько вполсвиста соловьего, Закричи-тко столько в полкрика звериного". Как засвистал Соловей по-соловьему, Закричал злодей он по-звериному: От этого от посвиста соловьего, От этого от покрика звериного Очень велик шум пошел. Темные леса к земле поклонилися. На теремах маковки покривились, Околенки хрустальныя порассыпались, Что есть людюшек, все мертвы лежат, А Владимир-князь стольно-киевский Стоит — куньей шубонькой укрывается. Илье Муромцу это дело не слюбилося. Садился-то Илья на добра коня, Ехал Илья в раздольице чисто поле, Срубил Соловью буйну голову, Рубил ему головку, выговаривал: "Полно-тко тебе слезить отцев-матерей, Полно-тко вдовить жен молодыих, Полно спущать сиротать малых детушек!" Тут Соловью и славу поют.

Илья Муромец и Идолище

Приезжал Идолище поганое в стольно Киев-град, Со грозою со страхом со великиим. Ко тому ко князю ко Владимиру, И становился он на княженецкий двор, Посылал посла ко князю ко Владимиру, Чтобы князь Владимир стольно-киевский Ладил бы он ему поединщика, Супротив его силушки супротивника. Приходил посланник ко Владимиру, И говорил посланник таковы слова: "Ты, Владимир-князь стольно-киевский! Ладь-ка ты поединщика во чисто поле, Поединщика и супротивничка с силушкой великою, Чтобы мог он с Идолищем поправиться". Тут Владимир-князь ужахнулся, Приужахнулся да и закручинился. Говорит Илья таковы слова: "Не кручинься, Владимир, не печалуйся: На бою мне-ка смерть не написана, Поеду я в раздольице чисто поле, И убью-то я Идолища поганого". Обул Илья лапо́тики шелковые, Подсумок одел он черна бархата, На головушку надел шляпку земли греческой, И пошел он ко Идолищу к поганому. И сделал он ошибочку немалую: Не взял с собой палицу булатныя, И не взял он с собой сабли вострыя. Идет-то дороженькой — пораздумался: "Хошь иду-то я к Идолищу поганому, Ежели будет не пора мне-ка не времечко, И с чем мне с Идолищем будет поправиться?" На тую пору на то времечко, Идет ему встречу каличище Иванище, Несет в руках клюху девяноста пуд. Говорил ему Илья таковы слова: "Ай же ты, каличище Иванище! Уступи-тко мне клюхи на времечко, Сходить мне к Идолищу к поганому". Не дает ему каличище Иванище, Не дает ему клюхи своей богатырскоей. Говорил ему Илья таковы слова: "Ай же ты, каличище Иванище! Сделаем мы бой рукопашечный: Мне на бою ведь смерть не написана, Я тебя убью, мне клюха и достанется". Рассердился каличище Иванище, Сдынул эту клюху выше головы, Спустил он клюху во сыру землю, Пошел каличище — заво́рыдал. Илья Муромец едва достал клюху из сырой земли. И пришел он во палату белокаменну Ко этому Идолищу поганому, Пришел к нему и проздравствовал. Говорил ему Идолище поганое: "Ай же ты, калика перехожая! Как велик у вас бога́тырь Илья Муромец?" Говорит ему Илья таковы слова: "Столь велик Илья, как и я". Говорит ему Идолище поганое: "По многу ли Илья ваш хлеба ест, По многу ли Илья ваш пива пьет?" Говорит Илья таковы слова: "По стольку Илья ест, как и я, По стольку пьет Илья, как и я". Говорит ему Идолище поганое: "Экой ваш бога́тырь Илья! Я вот по семи ведр пива пью, По семи пуд хлеба кушаю". Говорил ему Илья таковы слова: "У нашего Ильи Муромца батюшка был крестьянин, У ёго была корова едучая: Она много пила-ела и лопнула". Это Идолищу не слюбилося: Схватил свое кинжалище булатное, И махнул он в калику перехожую Со всея со силушки великия. И пристранился Илья Муромец в сторонушку малешенько, Пролетел его мимо-то булатный нож, Пролетел он на вонную сторону с простеночком. У Ильи разгорелось сердце богатырское, Схватил с головушки шляпку земли греческой, И ляпнул он в Идолище поганое, И рассек он Идолище на полы. Тут ему Идолищу славу поют.

Илья, Ермак и Калин-царь

Отсылал татарин туриц на святую Русь, Отсылал он туриц и наказывал: "Поезжайте-ка, турицы, на святую Русь, И ко славному ко городу ко Киеву, Что-нибудь вы там да проповедайте, Что деется на матушке святой Руси". И съехались турицы на святую Русь, И приехали турицы в стольно Киев-град, Хоть отдали́-то турицы поганые Посмотрели на князя на Владимира, И приехали к татарину поганому. Стал татарин у них спрашивать: "Где же вы, мои турицы, были-побыли, Что же вы, мои турицы, видели?" Говорят ему турицы таковы слова: "То мы побыли на матушке святой Руси, Во славноем во городе во Киеве, То мы видели во городе во Киеве, Как со матушки с божьей церквы Шла девица душа красная, На руках книгу несла во-евангелье. Причитаючись она да слезно плакала". Говорил татарин таковы слова: "Ай вы глупые турицы, неразумные! Не девица тут шла душа красная, А тут шла мать пресвятая богородица, На руках книгу несла во-евангелье: Она ведала над Киевом невзгодушку, Ту она и слезно плакала". Снаряжается царь Калин со своею силушкой великою, Посылает он посла в стольно Киев-град, Ко ласкову ко князю ко Владимиру; Посылал посла, ему наказывал: "Поезжай-ка ты, посол, в стольно Киев-град, Ко ласкову князю ко Владимиру на широкий двор, И спущай-ка ты коня на посыльный двор, Сам пойди в палату белокаменну. Креста не клади по-писаному, Поклонов не веди по-ученому, И не бей челом на все стороны, Ни самому-то князю Владимиру, Ни его князьям подколенныим, И полагай-то ты грамоту посыльную на золот стул, И пословесно князю выговаривай: Очистил бы он улицы стрелецкие, И все большие дворы княженецкие, Чтобы было где стоять царю Калину Со своею силушкой великою". Приезжал посол в стольно Киев-град, Ко князю Владимиру на широкий двор, Спущает коня на посыльный двор, Сам идет в палату белокаменну. На пяту он дверь поразмахивал, Креста он не клал по-писаному, И не вел поклонов по-ученому, Ни самому-то князю Владимиру, И ни его князьям подколенныим, Полагал он грамоту посыльную на золот стул, И пословечно он, собака, выговаривал: "Ты, Владимир, князь стольно-киевский! Приочисти-тко улицы стрелецкие, И все дворы княженецкие, Чтобы было где жить царю Калину Со своею силушкой великою". Поскорешенько посол поворот держал, Садился он скорехонько на добра коня, И он поехал по раздольицу чисту полю. А Владимир-князь в палатах княженецкиих Он сидит да приужахнулся; Говорит Владимир таковы слова: "Как на почестный пир-пированьице Съезжаются многие русские могучие богатыри Ко славному ко князю ко Владимиру; Как теперь ведают на Киеве невзгодушку, Так не едут они ко князю ко Владимиру, Сидят в своих палатах белокаменных, Во комнатах во богатырскиих!" На пяту тут двери растворилися, Приходит молодец в палату белокаменну, Крест он кладет по-писаному, Поклон ведет по-ученому, На все на три на четыре на сторонки поклоняется, Самому князю Владимиру в особину, И всем его князьям подколенныим. Сам он пословечно выговаривает: "Ласковый Владимир, князь стольно-киевский! Послан я из за́ставы Московскоей! У русских у могучиих богатырей Есть подогнано литвы много поганыя Ко славному ко городу ко Киеву. Так ты накладывай первы мисы чиста серебра, Другия мисы красна золота, Третьи мисы скатна жемчуга, Отошли-тко эти мисы во чисто поле Ко тому татарину поганому, Чтобы дал нам поры-времени на три месяца Очистить улицы стрелецкие И все великие дворы княженецкие". Тут Владимир князь стольно-киевский Шел скорешенько на погреба глубокие, Накладывал первы мисы чиста серебра, А другия мисы красна золота, А третьи мисы скатна жемчуга. И повез тихий Дунаюшка Иванович Эти мисы ко татарину поганому. Дал-то им татарин поры-времени, Поры-времени дал на три месяца Приочистить улицы стрелецкия И все великие дворы княженецкие. В тую порушку в то времечко Ко славному ко князю ко Владимиру Приходит еще молодец в палату белокаменну, На пяту он двери поразмахивает, Крест он кладет по-писаному, Поклон ведет по-ученому, На все три-четыре на сторонки поклоняется, Самому князю Владимиру в особину И всем его князьям подколенныим. Сам он пословечно выговаривает: "Дядюшка Владимир, князь стольно-киевский! Дай-ка мне прощеньице-благословленьице Повыехать в раздольице чисто поле, Поотведать мне-ка силушки поганого". Говорил ему Владимир, князь стольно-киевский: "Ай же ты, любимый мой племничек, Молодой Ермак Тимофеевич! Не дам тебе прощеньица-благословленьица Повыехать в раздольице чисто поле, Поотведать силушки поганого. Ты, Ермак, младешенек, Младешенек, Ермак, глупешенек. Молодой Ермак, ты лет двенадцати, На добром коне-то ты не езживал, В кованом седле ты не сиживал, Да и палицы в руках не держивал, Ты не знаешь спонаровки богатырския, Тебя побьет литва поганая. И не будет-то у нас богатыря, То нам не́ на кого будет понадеяться". Говорит Ермак, поклоняется: "Ай же ты, дядюшка мой родный, Владимир, князь стольно-киевский! Когда не дашь мне прощеньица-благословленьица Повыехать в раздольице чисто поле, Поотведать силушки поганого, Так дай-ка мне прощеньице-благословленьице Повыехать в раздольице чисто поле, Посмотреть только на силушку поганую". Дал ему дядюшка прощеньице-благословленьице Повыехать в раздольице чисто поле, Посмотреть на силушку поганую. Шел он во свою палату белокаменну, Одевал-то одежицу забранную; И шел он, Ермак, на широкий двор, Седлал добра коня богатырского, Заседлывал коня, улаживал, Подкладал он потничек шелковенький, Покладал на потничек седелышко черкасское, Подтянул подпружики шелковыя, Полагал стремяночки железа булатного, Пряжечки полагал чиста золота, Не для красы, Ермак, для угожества, А для-ради укрепы богатырския: Подпруги шелковые тянутся, — они не рвутся, Стремяночки железа булатного гнутся, — они не ломятся, Пряжечки красна золота они мокнут, — не ржавеют. Садился Ермак на добра коня, Берет с собой палицу булатную, Берет вострое копье он муржамецкое. Он повыехал в раздольице чисто поле, Посмотрел на силушку поганого: Нагнано-то силушки черным-черно, Черным-черно, как черного ворона. И не может пропекать красное солнышко Между паром лошадиным и человеческим. Вёшниим долгиим денечком Серому зверю вокруг не обрыскати, Меженныим долгиим денечком Черну ворону этой силы не обграяти, Осенниим долгиим денечком Серой птице вокруг не о́блететь. Посмотрел Ермак на силушку великую, Его сердце богатырско не ужахнулось. Он зовет себе бога на помочь, Въехал-то он в силушку великую, Стал он эту силушку конем топтать, Конем топтать, копьем колоть. Бьет он эту силушку, как траву косит, И бился целыя суточки, Не едаючись и не пиваючись, И добру коню отдуху не даваючись. А в нем силушка велика не уменьшилась, И в нем сердце богатырско не ужахнулось. В двадцать четыре часика положенныих Побил он эту силушку великую: Этой силы стало в поле мало ставиться. На той Московской на заставе, На славной на Скат-горе на высокия, Стояло двенадцать богатырей без единого. Говорил тут старый казак Илья Муромец: "Ай же, братьица мои крестовые, Славные богатыри святорусские! Мы стоим на славной Московской на заставе, Думаем мы думушку великую, Как нам приступить к этой силушке поганого. А молодой Ермак Тимофеевич Бьется он целыя суточки. Не едаючись и не пиваючись, И добру коню отдуху не даваючись. Поезжай-ка ты, Алешенька Попович, во чисто поле, Наложи-тко храпы крепкие На него на плечики могучия, Окрепи-тко его силушку великую, Говори-тко ты ему таковы слова: "Ты, Ермак, позавтракал, Оставь-ка нам пообедати". Выехал Алеша Попович в чисто поле Ко славному богатырю святорусскому, Наложил он храпы крепкие На него на плечики могучия: Он первые храпы поо́борвал. Налагал Алешенька Попович храпы другие: Он другие храпы поо́борвал. Налагал Алеша храпы третьии: Он и третьи храпы пооборвал. Поскорешенько Алеша поворот держал, Приезжал на Скат-гору высокую, Говорил Алеша таковы слова: "Ай же, старый казак Илья Муромец! Хоть-то был я во раздольице чистом поле, То я не мог приунять богатыря святорусского, И не мог укротить его силушки великия: Он трои храпы мои пооборвал". Говорил Илья Муромец таковы слова: "Поезжай-ка ты, Добрынюшка Микитинец, Поскорешенько в раздольице чисто поле, Наложи-тко храпы крепкие На него на плечики могучия, Окрепи-тко его силушку великую, Говори-тко ему таковы слова: "Ты, Ермак, позавтракал, Оставь-ка нам пообедати". Выезжал Добрыня во чисто поле, Ко славному богатырю святорусскому, Наложил он храпы крепкие На него на плечики могучия: Он первые храпы пооборвал. Налагал Добрыня храпы другие: Он другие храпы пооборвал. И налагал Добрыня храпы третьи: Он и третьии храпы пооборвал. Поскорешенько Добрыня поворот держал, Приезжал на Скат-гору высокую, Говорил Добрыня таковы слова: "Ай же, старый казак Илья Муромец! Хоть-то был я во раздольице чистом поле, То не мог я приунять богатыря святорусского, И не мог укротить его силушки великия: Он трои храпы мои пооборвал". Тут старый казак Илья Муромец Сам скорешенько садился на добра коня, Он ехал скоро-наскоро в раздольице чисто поле, Подъехал к богатырю святорусскому, Наложил он свои храпы крепкие На него на плечики могучия, Прижимал его к своему ретивому сердечушку, Говорил он ему таковы слова: "Ай же, млад Ермак Тимофеевич! Ты, Ермак, позавтракал, Оставь-ка нам пообедати, Прикроти-тко свою силушку великую". Тут молодой Ермак Тимофеевич, Со этиих побоев со великиих, Со этиих с ударов со тяжелыих, Кровь-то в нем была очень младая, Тут молодой Ермак он преставился. Тут старый казак Илья Муромец Ехал он на Скат-гору высокую, Брал свою дружинушку хоробрую, Двенадцать богатырей без единого, Сам-то Илья во двенадцатых. Поехали раздольицем чистым полем: От них Литва поганая в побег пошла. Тут они спрятали татарина поганого. Этот-то татарин поганыий Давает им заповедь великую, И пишет с ними заповедь он крепкую: Будет платить дани-выходы Князю Владимиру искон до веку.

Илья Муромец и дочь

На славной на Московской на заставе Стояло двенадцать богатырей без единого. По них, по славной Московской заставе, Пехотою никто не прохаживал, На добром коне никто не проезживал, Серый зверь не прорыскивал, Птица черный ворон не пролетывал. Проехала поленичища удалая, Конь под нею, как сильна гора, Поленица на коне, как сенна копна, И надета на головушку у ней шапочка пушистая, Пушистая шапочка и завесистая: Спереду-то не видать лица румяного, И сзаду не видно шеи белая. Она ехала, собака, насмеялася, Не сказала божьей помочи богатырям, Проехала в раздольице в чисто поле, Стала по-соловьему посвистывать, И стала-то во всю голову покрикивать, Кличет-выкликает поеинщика, Супротив себя да супротивника: "Ежели Владимир-князь стольно-киевский, Не даст он мне поединщика, Супротив меня да супротивника, Самого-то я Владимира под меч склоню, Под меч склоню да голову срублю, Церных мужичков-то всех повырублю, Божьи церквы все на дым спущу". Стоят богатыри пораздумались. Говорит-то старый казак Илья Муромец: "Ай же вы, братьица мои крестовые, Дружинушка добрая, хоробрая! Стоим мы на славной Московской на заставе; По той ли по славной Московской заставе Пехотою никто не прохаживал, На добром коне никто не проезживал, Серый зверь не прорыскивал, Птица черный ворон не пролетывал. Проехала поленичища удалая, Ехала, собака, в глазах насмеялася, Не сказала божьей помочи богатырям. На головке у ней шапочка пушистая, Пушистая у ней шапочка и завесистая: Спереду-то не видать лица румяного, И сзаду не видно шеи белыя. Ездит-то она по роздольицу чисту полю, Посвистывает она по-соловьему, Покрикивает она во всю голову, Выкликает она поединщика, Супротив себя да супротивника. Кого же нам послать в раздольице в чисто поле Поотведати-то силы у поганого?" "Послать молода Алешеньку Поповича". Повыехал Алеша во чисто поле, Посмотрел на поленицу (из)-за сыра дуба, То не смей он к поленице и подъехати; Поскорешенько Алеша поворот держал, Говорил-то Алеша таковы слова: "Ай же братьица мои крестовые! Хоть был-то я в раздольице чисто́м поле, Посмотрел на поленицу (из)-за сыра дуба, И не смей я к поленице и подъехати, И не смел-то ея силушки отведати". "Послать молода Добрынюшку Никитинца". Повыехал Добрыня во чисто поле, Подъехал к поленице ко удалыя, То не смей у ней он силушки отведати, Поскорешеньку Добрыня поворот держал, И приехал он на Скат-гору высокую, И говорил-то Добрыня таковы слова: "Хоть был-то я в раздольице чистом поле, Посмотрел на поленицу на удалую: На правой-то руке сидит со́ловей, На левой-то руке жавроленочек. Не смел я к поленичище подъехати, Не смел я у ней силушки отведати". Говорил старый казак Илья Муромец: "А на бою-то мне-ка смерть не писана: Поеду я в раздольице чисто поле, Поотведаю я силы у поганого". Садится-то Илья на добра коня, Поезжает он со Скат-горы высокия. Говорил ему Добрынюшка Никитинец: "Ай же ты, старый казак Илья Муромец! Поезжаешь ты в раздольице чисто поле, На этыи побои на смертные, На этыи удары на тяжелые: Нам куда велишь идти да куда ехати?" Говорил-то старый казак Илья Муромец: "Ай же братьица мои крестовые! Поезжайте-тко на гору Сорочинскую, Посмотрите-тко на драку богатырскую: Когда надо мною будет безвременьце, Поспешайте-то, братьица, ко мне на выруку". Он ехал по раздольицу чисту полю, И подъехал он под гору Сорочинскую, Сходил там с добра коня богатырского, И вшел-то он на гору Сорочинскую, Посмотрел на поленичище удалое: Ездит поленица по чисту полю, Ездит поленица в поле, тешится, Шутит она шуточку немалую, — Кидает она палицу булатную Под этую под облаку ходячую, Подъезжает-то она на добром коне, Подхватит эту паличку одной рукой, То как лебединыим перышком поигрывает. И не велика эта палица булатная, Весом-то она да девяноста пуд. У старого казака Ильи Муромца Его сердце богатырское приужахнулось. Сходил он с горы Сорочинския, Приходил он к доброму коню богатырскому, Пал-то он на бедра лошадиная, И говорил-то он таковы слова: "Ай же ты, мой бурушко косматенькой! Послужи-тко ты мне верою и правдою, Послужи-тко по-старому и по-прежнему, Чтоб не побил бы нас поганый во чистом поле, Не срубил бы он моей буйной головушки, Не распластал бы моей он груди белыя, Хоть на бою мне смерть не писана, Переступит сила через велик закон". Садился-то Илья на добра коня, Он ехал раздольицем чистым полем И наехал поленичищу удалую, Он подъехал к поленице со бела лица. Становили они коней богатырскиих, Они сделали сговор да промежду собой, Что разъехаться с раздольица чиста поля На своих на добрых конях богатырскиих, Приударити во палицы булатныя. Разъехались с раздольица чиста поля На своих на добрых конях богатырскиих, Приударили во палицы булатный, Они друг друга били нежалухою И со всея силы богатырския, И били они друг друга по белым грудям, Как под ними были доспехи очень крепкие: У них палицы в руках-то погибалися, По маковкам отломилися; Они друг друга не сшибли со добрых коней, Они друг друга не били, не ранили, Никоторого местечка не кровавили. Становили добрых коней богатырскиих, Они сделали сговор да промежду собой, Что разъехаться с раздольица чиста поля На своих на добрых конях богатырскиих, Приударить надо в копья муржамецкия, Как разъехались с раздольица чиста поля, Приударили во копья муржамецкия, Они друг друга били по белой груди, По белой груди били нежалухою И со всея силы богатырския; Под ними доспехи были очень крепкие: У них копья в руках погибалися, По маковкам копья отломилися; Они друг друга не сшибли со добрых коней, Они друг друга не били, не ранили, Никоторого местечка не кровавили. Становили добрых коней богатырскиих И сходили со добрых коней на матушку сыру землю: Надо биться молодцам им боем-рукопашкою И отведать надо силушки великоей. Эта поленичища удалая, Она была зла-догадлива, Подходила ко богатырю могучему, Старому казаку Илье Муромцу, Подхватила-то его на косу бедру, И сдынула выше го́ловы, И ступила на белую грудь, И берет свою рогатину звериную, Заносила руку правую выше головы И спустить хотела ниже пояса. Тут по божьему повелению Рука правая в плечи застоялася, В очах у ней свет помущается; Она стала у бога́тыря выспрашивать: "Ты скажи-то мне, богатырь, святорусский! Как-то молодца по имени зовут, Звеличают удалого по отечеству?" На бою-то Илье смерть не написана. Разгорелось его сердце богатырское: Как отмахнет свою руку правую, И сшиб он поленицу со бело́й груди. Он скорешенько скочил да на резвы ноги, Схватил-то поленицу за желты кудри, Сдынул он поленицу выше головы, Спустил-то на матушку сыру землю, Ступил он поленице на белы груди, Берет свой нож булатный во белы руки, Заносил он ручку правую выше головы И спустить ю хочет ниже пояса. Права рученька его в плече застоялася, Во ясных очах свет помущается; Стал у поленицы выспрашивати: "Скажи-ка мне, поленица, попроведай-ка, Ты с коёй земли, да ты с коей Литвы, Как поленицу именем зовут, Звеличают удалую по отечеству?" Говорила поленица таковы слова: "Ай же ты, старая базыга новодревняя! Тебе просто надо мною насмехатися, Как стоишь ты над моею грудью белою, Во руках держишь кинжалище булатное! Есть бы была я на твоей белой груди, Пластала бы я твои груди белыя, Доставала бы твое сердце со печенью, И не спросила бы ни батюшка, ни матушки, Ни твоего роду и ни племени". Берет свой нож; булатный во белы руки, Заносил он ручку правую выше головы И спустить ю хочет ниже пояса. Права рученька его в плече застоялася, Во ясных очах свет помущается, Стал у поленицы выспрашивати: "Скажи-ка мне, поленица, попроведай-ка, Ты с коей земли да ты с коей Литвы, Как поленицу именем зовут, Звеличают удалую по отечеству?" Говорила поленица таковы слова: "Ай же ты, старая базыга новодревняя! Тебе просто надо мною насмехатися, Как стоишь ты над моею грудью белою, Во руках держишь кинжалище булатное! Есть бы была я на твоей белой груди, Пластала бы я твои груди белыя, Доставала бы твое сердце со печенью, И не спросила бы ни батюшка, ни матушки, Ни твоего роду и ни племени". Берет свой нож булатный во белы руки, Заносил он ручку правую выше головы И спустить ю хочет ниже пояса. Права рученька его в плече застоялася, Во ясных очах свет помущается, Стал у поленицы выспрашивати: "Скажи-ка мне, поленица, попроведай-ка, Ты с коей земли да ты с коей Литвы, Как поленицу именем зовут, Звеличают удалую по отечеству?" Говорила поленица и заплакала: "Ай же, удаленький дородный добрый молодец! Есть-то я из темно́й орды, хоробро́й Литвы, Есть-то я вдовина дочь; У меня была матушка калачница, Калачи пекла, поторговывала, Тем меня и воспитывала; И я возросла до полного до возраста, Имею силу великую в могучих плечах. Избирала я коня богатырского, И послала меня матушка На славну на святую Русь Проповедати про батюшка". Старый казак Илья Муромец Скорешенько соскочил со белых со грудей, Берет ю за ручушки за белыя И за нея за перстни за злаченые, Становил-то ю да на резвы ноги, Целовал он ю во уста во сахарныя, И говорил он с ней таковы слова: "Жил я в хороброй Литве По три году поры-времени, Выхаживал дани-выходы от князя Владимира, И жил я у твоей родителя у матушки, Спал я на кроватке на тесовыя, На той на перинке на пуховоей, У нея у самой на правой на ручке". И называл ю дочерью себе любимою. Они сели на добрых коней богатырскиих И поехали по славну по раздольицу чисту полю И в раздольице чистом поле разъехались. Старый казак Илья Муромец После бою, после драки великия Пораздернул шатер беленький полотняный, Лег он спать да прохлаждатися А поленица-то удалая, Она ездит во чистом поле, Сама она да и пораздумалась: "Хоть я ездила на матушку святую Русь, То я сделала насмешку на святой Руси: Он называл мою-то матку б.., А меня-то назвал вы...й. А поеду я ко городу ко Киеву, И наеду я бога́тыря в чистом поле, Убью-то я богатыря в чистом поле, Не спущу этой насмешки на святой Руси". Подъезжает к шатру беленькому полотняну, Бьет она рогатиной звериной по белу шатру, Со всея со силы богатырския. Отлетел-то шатер беленькой в чисто поле: Спит Илья Муромец, высыпается, Не прохватится ото сна богатырского. Ревет-то его добрый конь, бурушко косматенький, Бьет во матушку во сыру землю Правою ногою переднею: Мать сыра земля продрыгивает, Илья Муромец он спит, не прохватится, Над собой невзгодушки не ведает. Эта поленичища удалая Бьет рогатиной звериною по его белой груди: У Ильи-то чуден крест на вороте, Не малый крест — полтора пуда. Пробудился он от звона от крестового, Скинул свои очи ясныя: Стоит поленичища на добром коне На́д верхом, как сильна гора, И бьет его рогатиной звериной по бело́й груди. Отмахнул свою он руку правую, Он отшиб коня-то от белой груди; Скорешенько скочил Илья на резвы ноги, Схватил он поленицу за желты кудри, Сдынул он поленицу выше головы, Спустил он поленицу о сыру землю, Спустил он поленицу, выговаривал: "Не твой-то кус да не тебе-то есть, И не тебе убить Илью Муромца!" Ступил он поленице на леву ногу, И подернул поленицу за праву ногу, Он ю надвое поро́зорвал. Первую частиночку рубил он на мелки куски, И рыл он по раздольицу чисту полю, Кормил эту частиночку серым волкам; А другую частиночку рубил он на мелки́ куски, Рыл он по раздольицу чисту повю, Кормил он частиночку черным воронам. Тут поленице и славу поют.

Добрыня и Василий Казимиров

У ласкова князя у Владимира Был хорош пир-пированьице На многих князей, на бояр, На русских могучиих богатырей. Все на пиру наедалися, Все на пиру напивалися, Все на пиру порасхвастались: Богатырь хвастает силушкой великою, Иный хвастает добрым конем, Иный хвастает бессчетной золотой казной, А разумный хвастает родной матушкой, А безумный хвастает молодой женой. Сам Владимир-князь по горенке похаживает, Пословечно государин выговаривает: "Красное солнышко на вечере, Хорош честен пир идет на веселе, И все добры молодцы порасхвастались; А мне, князю Владимиру, чем будет похвастати? Кого послать, братцы, из вас повыехать Во дальний во земли в Сорочинския К королю-то Бутеяну Бутеянову: Отнести-то надоть дани-выходы За старые годы и за нынешни, И за все времена за досюлешны, Неполна государю за двенадцать лет, Двенадцать лебедей и двенадцать креченей, И отвезти еще грамоту повинную?" Все богатыри за столиком утихнули, Приутихнули да приумолкнули, Приумолкнули все, затулялися, Большая тулица — за середнюю, А середняя тулица — за меньшую, А от меньшей тулицы ответов нет. Из-за этих за столичковдубовыих, Из-за этих скамеечек окольниих Вышел старый Пермил сын Иванович, Понизешенько он князю поклоняется: "Владимир, князь стольно-киевский! Бласлови мне-ка, государин, словцо вымолвить! Знаю я, кого послать повыехать Во этыя во земли во дальныя, Во этыя во земли Сорочинския К королю-то Бутеяну Бутенову Отнести дани и выходы За старые годы и за нынешни, И за все времена за досюлешны, Исполна государю за двенадцать лет, И еще отвезти грамоту повинную: Послать молода Васильюшка Кази́мирова". Владимир князь стольно-киевский, Берет он чару во белы руки, Наливает он чару зелена вина, Не малую стопу — полтора ведра, Разводил медами он стоялыми, Подносил к Васильюшку Казимирову. Молодой Васильюшка Казимирович, К делу он идет, — не ужахнется: Он скорешенько вставал-то на резвы ноги, Принимал эту чарочку в белы руки, Принимал эту чарочку одной рукой, Выпивал эту чарочку одним духом, Понизешенько сам князю поклоняется: "Владимир-князь стольно-киевский! Везу я дани-выходы: Столько дай-ка мне во товарищах Моего-то братца крестового, Молода Добрынюшку Микитинца". Владимир-князь стольно-киевский, Наливал он чару зелена вина, Немалую стопу — полтора ведра, Разводил медами он стоялыми, Подносил к Добрынюшку Никитинцу. Молодой Добрынюшка Никитинец, К делу он идет, — не ужахнется: Он скорешенько вставал-то на резвы ноги, Принимал эту чарочку в белы руки, Принимал эту чарочку одной рукой, Выпивал эту чарочку одним духом, Понизешенько сам князю поклоняется: "Владимир-князь стольно-киевский! Еду я в товарищах с Васильюшком Казимировым, И везу я дани-выходы: Столько дай-ка нам еще ты во товарищах Моего-то братца крестового, Молода Иванушка Дубровица, — Ему, Иванушку, коней седлать, Ему, Иванушку, расседлывать, Ему плети подавать и плети принимать". Владимир-князь стольно-киевский Наливает чару зелена вина, Не малую стопу — полтора ведра, Разводил медами он стоялыми, Подносил Иванушку Дубровицу. Молодой Иванушка Дубрович, К делу он идет, — не ужахнется: Он скорешенько вставал-то на резвы ноги, Принимал эту чарочку одной рукой, Выпивал эту чарочку одним духом, Понизешенько он князю поклоняется: "Владимир-князь стольно-киевский! Еду я в товарищах к Васильюшку Казимирову И к молоду Добрынюшку Микитинцу". Становились они на резвы ноги, И говорил Васильюшка Казимиров: "Владимир-князь стольно-киевский! Поди-тко ты на погреба глубокие, Неси-тко ты дары драгоценные: Двенадцать лебедей, двенадцать креченей, И еще неси ты грамоту повинную". Владимир-князь стольно-киевский Скорешенько пошел на погреба глубокие, Принес он дары драгоценные: Двенадцать лебедей, двенадцать креченей, И еще принес он грамоту повинную. Брал-то дары Васильюшко под пазушку. И они господу богу помолилися, На все стороны низко поклонилися, Самому Владимиру в особину, И выходили из палаты белокаменной На славный стольно Киев-град. И они думали думушку с общая: Надо идти в свои палаты белокаменны, Седлать-то коней богатырскиих И одевать себе одёжицы дорожния, Хоть дорожния одёжицы, — драгоценныя. Они сделали сговор промежду собой, Где съехаться в раздольице чистом поле, На тех на дороженьках крестовыих У славного у сыра дуба у Невина, У того у каменя у Латыря. Пошли они в палаты белокаменны. Молодой Добрынюшка Микитинец Как вшел в свои палаты белокаменны Ко своей родителю ко матушке, К честной вдове Офимье Александровне, Говорил-то ей Добрыня таковы слова: "Свет ты государыня, родна моя матушка, Ты честна вдова Офимья Александровна! Ты бессчастного спородила Добрынюшку! Лучше бы ты спородила Добрынюшку Белым камешком горючиим, Ты бы выстала на Скат-гору высокую, Ты бы бросила в Киян-море глубокое: Там лежал бы этот камешек век по веку, Век по веку без шевелимости. Нет, так бы спородила Добрынюшку На гору Сарачинскую деревинкою, Не для красы, не для угожества, А для-ради приезда богатырского: Ко этому бы ко деревцу Съезжалися русские могучие богатыри, И стояла бы эта деревиночка век по веку, Век по веку без шевелимости. Еще нет, так бы Добрынюшку спородила Во славную во матушку Непру-реку, Во Непру-реку да гоголинкою: Стояла бы там эта гоголиночка век по веку, Век по веку без шевелимости". Говорила честна вдова и заплакала: "Ай же ты, свет мое чадо милое, Молодой Добрынющка Никитинец! Есть бы знала над тобою невзгодушку, Тебя возрастом бы Добрынюшку спородила Во старого казака в Илью Муромца; А силушкой Добрынюшку спородила Во славного Самсона во богатыря; Тебя бы смелостью Добрынюшку спородила Во смелого богатыря Алешеньку Поповича; Красотою бы спородила Добрынюшку Во славного во князя во Владимира". Стоит Добрынюшка и поклоняется: "Свет ты государыня, родная моя матушка, Честная вдова Офимья Александровна! Дай-ка мне прощеньице с благословеньицем На тые на веки нерушимые". Сидит она — горько заплакала И дала ему прощеньице с благословеньицем На тые на веки нерушимые. Пошел Добрынюшка Никитинец, Одел себе одежицу дорожную, Хоть дорожную одежицу, — драгоценную, И брал с собой одежицы запасныя, Не малешенько одежицы он брал — на двенадцать лет. Сшел-то Добрынюшка на широкий двор, Стал добра коня Добрынюшка заседлывать, Стал заседлывать да стал улаживать. Под седелышко черкасское Полагал потничек он шелковенький, И полагал-то он седелышко черкасское, Черкасское седелышко не держаное: Обсажено тое седелышко есть камешком, Дорогим камешком самоцветныим, Самоцветныим камешком обзолоченным; Он подпруженьки подтягивал шелковеньки, Стремяночки полагал железа он булатного, Пряжечки-то полагал красна золота, Все не для красы, для угожества, — А для-ради крепости богатырския: Подпруженьки шелковеньки тянутся, — так они не рвутся, Булат-железо гнется-то — не ломится, Пряжечки красна золота они мокнут — не ржавеют. Садится тут Добрыня на добра коня, Хотит ехати Добрыня с широка двора. Говорит его родитель-матушка, Честна вдова Офимья Александровна: "Ай же ты, моя любезная семеюшка, Молода Настасья дочь Микулична! Ты чего сидишь во тереме, в златом верху? Али над собой невзгодушки не ведаешь? Закатается-то наше красное солнышко За эти за лесушки за темные И за тыя за горы за высокия: Съезжает-то Добрыня с широка двора. Поди-ка ты скоренько на широкий двор, Зайди-ка ты к Добрыне с бела личика, Подойди к нему ко правому ко стремечку булатному, Говори-ка ты Добрыне не с упадкою: "Куда, Добрыня, едешь, куда путь держишь, Скоро ль ждать нам велишь, когда сожидать, Когда велишь в окошечко посматривать?" Молодая Настасья Микулична Скорешенько бежала на широкий двор В одной тонкой рубашечке без пояса, В одних тонкиих чулочиках без чоботов, Зашла она к Добрынюшке с бела личика, Подошла к его ко правому ко стремечку булатному И говорила-то ему да не с упадкою: "Свет ты моя любимая сдержавушка, Молодой Добрынюшка Микитинец! Далече ли едешь, куда путь держишь? Скоро ль ждать нам велишь, когда сожидать, Ты когда велишь в окошечко посматривать?" Говорит-то ей Добрыня таковы слова: "Ай же ты, любимая семеюшка, Молода Настасья Микулична! Когда ты стала у меня выспрашивать, Я стану про то тебе высказывать: Перво шесть годов поры-времени — то жди за меня, Друго шесть годы поры-времени — подожди за себя, Исполнится того времени двенадцать лет, Тогда прибежит мой богатырский конь На ваш ли на вдовиный двор, Ты в тую пору-времечко Сходи-тко в мой зеленый сад, Посмотри на мое сахарное на деревцо: Налетит тогда голубь со голубушкою, И будут голубь со голубушкою погуркивать: Побит-то Добрынюшка в чистом поле, Поотрублена его буйна головушка И пораспластнаны Добрынины груди белыя. Так в тую пору-времечко Хоть вдовой живи, а хоть замуж; поди, Не ходи-тко только замуж за богатыря, За смелого Олешеньку Поповича, За того за бабьего насмешника: Олешенька Попович мне названый брат". Только видели молодца на коне сядучись, А не видели со двора его поедучись. Со двора-то он поехал не воротами, То он с города-то ехал не дорожкою, Ехал через стены городовыя. Как он повыехал в раздольице чисто поле, Похотел он испытать добра коня богатырского, Поотведать его силушки великия: Брал он плеточку шелкову во праву руку, Бил-то он плеткою по тучной бедры Изо всея силушки великия, Давал ему удары он тяжелые, — Пошел его добрый конь чистым полем, Стал он по раздольицу поскакивать, С горы на гору он перескакивать, С холмы на холму перемахивать, Мелкия озерка-реченьки промеж ног спущал. Так не молния тут по чисту полю промолвила, Проехал-то Добрыня на добром коне. Подъехал он к сыру дубу ко Невину, Ко славному ко камени ко Латырю, Наехал-то своих братьицев крестовыих, Дружинушку хоробрую. Они съехались молодцы, поздоровкались, Становили добрых коней богатырскиих, Сходили молодцы с добрых коней, Погуляли они по полю пехотою, Они думушку-то думали за общая, Они звали себе бога на помочь И, во-вторых, еще пречисту богородицу. Садились молодцы-то на добрых коней, Брали они верный план во ясны очи И поехали раздольицем чистым полем. В день едут по красному по солнышку, В ночь едут по светлому по месяцу. Времечко-то идет день за день, День за день, как трава растет, Год за год, как вода текет, Прошло-то поры-времечка по три году. Съехали во орды-то во дальныя, Во этую во землю в Сорочинскую, Во тыя места во неверныя. Приехали к королю Бутеяну на широк двор, Соскочили молодцы они с добрых коней. Молодой Васильюшка Казимиров Отстегнул свое копье мурзамецкое От правого от стремени булатного, Спустил копье во матушку сыру землю вострым концом, Он пристегивал добрых коней и привязывал, А никого он к коням не приказывал, Да и не спущал он коней на посылен двор. Брал он даровья под пазушку, Сам пошел в палаты белокаменны Со своей дружинушкой хороброю; Пришел он в палату белокаменну, На пяту он двери поразмахивал, Ступил он своей ножкой правою во эту палату белокаменну, Ступил он со всея со силы богатырския: Все столики в палате сворохнулися, Все околенки хрустальны порассыпались, Все татаровья друг на друга оглянулися. Как вошли они в палату белокаменну, Они господу богу помолилися. Крест-от клали по-писаному, Вели они поклоны по-ученому, На все на три, на четыре на сторонки поклонялися, Самому-то королю в особину, И всем его князьям подколенныим, Полагали они дани-выходы на золот стол К королю-то Бутеяну Бутеянову: Двенадцать лебедей, двенадцать креченей, И положили еще грамоту повинную. Король Бутеян Бутеянович Принимает эти дани за двенадцать лет И принимает грамоту повинную, И относит на погреба глубокие; И садит он богатырей с собою за единый стол, То не ествушкой кормит их сахарною, Да и не питьицем поит он их медвяныим, Говорил им король таковы слова: "Ай же вы, удаленьки дородни добры молодцы, Богатыри вы святорусские! Кто из вас горазд играть в шашки-шахматы, Во славны во велеи во немецкий?" Говорил ему Васильюшка Казимирович: "Ай же король Бутеян Бутеянович! Я не знал твоей утехи королевския И не знал твоей ухватки богатырския, — А у нас все игроки дома оставлены; Столько мы надеемся на спаса и пресвятую богородицу, Bo-третьих, на младого Добрынюшку Микитинца". Приносили к ним доску шашечну. Молодой Добрынюшка садился за золот стол, Стал играть с королем в шашки-шахматы, Во славны во велеи во немецкия. Со тоя он великия горячности На той дощечке на шашечной Просмотрел ступень шашечный, — Король обыграл Добрынюшка Микитинца первый раз, И говорит Добрынюшка Микитинец: "Ай же братьица мои крестовые, дружинушка хоробрая! Не бывать-то нам святой Руси, Не видать-то нам свету белого: Проиграл я свои головушки молодецкия Во славныя во шашки во шахматы И во эти во велеи во немецкия!" Сыграл Добрынюшка-то другой раз, Другой-то раз короля пообыграл, Сыграли они и третий раз, Третий раз он короля пообыграл. Это дело королю не слюбилося, Не слюбилося это дело, не в люби пришло. Говорил ему король таковы слова: "Вы удаленьки дородни добры молодцы, Богатыри вы святорусские! Кто из вас горазд стрелять из луку из каленого, Прострелить бы стрелочка каленая По тому острею по ножовому, Чтобы прокатилася стрелочка каленая На две стороны весом равна И попала бы в колечико серебряно". Говорил ему Васильюшка Казимирович: "Ай же король Бутеян Бутеянович! Я не знал твоей утехи королевския И не знал твоей ухватки богатырския, — А у нас все стрелки дома оставлены; Столько есть надеюшка на спаса и на пресвятую богородицу, Bo-третьих на младого Добрынюшка Микитинца". Говорил король Бутеян Бутеянович: "Ай же вы, слуги мои верные, богатыри могучие! Подите-ка на погреба глубокие, Несите-тко мой тугий лук разрывчатый". Идут туда три богатыря могучиих И несут тугий лук разрывчатый, Подносят к Добрынюшку Микитинцу. Молодой Добрынюшка Микитинец Принимает этот лук одной рукой, Одной рукой, рукой правою; Стал Добрынюшка он стрелочки накладывать, Стал Добрынюшка тетивочки натягивать, Стал тугий лук разрывчатый покрякивать, Шелковыя тетивочки полопывать. Он порозорвал этот лук и весь повыломал, И королю говорил не с упадкою, И говорил Добрыня таковы слова: "Дрянное лученышко пометное: Не с чего богатырю святорусскому повыстрелить!" Этот король Бутеян Бутеянович Послал дружинушку хоробрую на погреба глубокие, Десять сильных богатырей, Принести самолучший тугий лук, Что было с чего богатырю святорусскому повыстрелить. Идут десять могучиих богатырей на погреба глубокие, На носилочках несут королевский лук, Подошли к молоду Добрынюшку Микитинцу. Молодой Добрынюшка Микитинец Принимает этот лук одной рукой, Одной рукой, ручкой правою; Стал Добрынюшка он стрелочки накладывать, Стал Добрынюшка тетивочки натягивать, Стал королевский тугий лук покрякивать, Шелковыя тетивочки полопывать. Он порозорвал этот лук и весь повыломал, И королю говорил не с упадкою, И говорил Добрыня таковы слова: "Дрянное лученышко пометное: Не с чего богатырю святорусскому повыстрелить! Ай же мой братец крестовый, Молодой Иванушка Дубрович! Поди-тко скоренько на широк двор К моему коню ко богатырскому, Подойди ко правому ко стремечку к булатному, Отстегни-ка мой тугий лук разрывчатый От правого от стремечка булатного, Завозное лученышко, дорожное". Шел Иванушка на широкий двор. Подошел к доброму коню богатырскому, И ко правому ко стремечку к булатному, Отстегнул он тугий лук разрывчатый. Положил его под правую под пазушку, Пошел он во палату белокаменну. У молода Добрынюшка Микитинца В тот тугий лук разрывчатый в тупой конец Введены были гуселышка яровчаты. Как зыграл Иванушка Дубрович в гуселышка яровчаты, Все тут игроки приумолкнули, Все скоморохи приослухались: Эдакой игры на свете не слыхано, На белоем не видано. Приносил-то тугий лук разрывчатый, Подавал Добрынюшке Микитинцу. Молодой Добрынюшка Микитинец Брал свой тугий лук разрывчатый, И скорешенько становился на резвы ноги, И становился супротив ножа булатного, И наложил он стрелочку каленую, Натянул тетивочку шелковеньку, И спустил он тетивочку шелковеньку Во этую во стрелочку каленую; Прокатилась эта стрелочка каленая по острею по ножовому На две стороны весом равна, Пролетела прямо в колечико серебряно. И сделал он три выстрела, И не сделал ни великой, ни малой ошибочки: И во все три выстрела Пропустил он стрелочку каленую По тому острею по ножовому в колечико серебряно. Стал стрелять король Бутеян Бутеянович В тое колечико серебряно И по тому острею по ножовому: Первый раз стрелил, — через перестрелил, Дру́гой раз стрелил, — недострелил, А третий раз стрелил, — и попасть не мог. Королю это дело не слюбилося, Не слюбилося это дело, не в люби идет. Говорит король таковы слова: "Ай же вы, богатыри святорусские! Кто из вас горазд бороться об одной ручке? Подите-ка на мой широкий двор С моими могучими богатырями поборотися". Говорил ему Васильюшка Казимирович: "Ай же король Бутеян Бутеянович! Я не знал твоей утехи королевския И не знал твоей ухватки богатырския, — А у нас все борцы дома оставлены; Столько есть надеюшка на спаса и пресвятую богородицу, Bo-третьих, на младого Добрынюшку Микитинца". Молодой Добрынюшка Микитинец, Пошел он на широкий двор С татарыми погаными боротися; А король Бутеян-то Бутеянович, Да Васильюшка Казимиров с Иванушком Дубровичем Пошли на балконы королевские Смотреть на борьбу богатырскую. Вышел Добрыня на широкий двор, Посмотрел как на татаровей поганыих, Стоят татаровья престрашные, Престрашные татаровья, преужасные: Во плечах у них так велика сажень, Между глазами велика пядень, На плечах головушки как пивной котел. У Добрыни сердечушко ужахнулось, Стал Добрыня он по двору похаживать, Стал он ручушек к сердечушку пошибывать, Говорил Добрыня громким голосом, Громким голосом он, во всю голову: "Ай же братьица мои крестовые, дружинушка хоробрая! Не бывать-то нам на святой Руси, Не видать-то нам свету белого: Побьют-то нас татаровья поганые!" Пошли к Добрынюшке татаровья, Стал Добрынюшка татаровей отпихивать, Стал он татаровей оттолыкивать: По двое их, по трое стало по двору кататися, Пошло к Добрынюшке целыми десятками, Добрынюшка видит, — есть дело немалое, Схватил он татарина за ноги. Стал он татарином помахивать, Стал он татаровей поколачивать: Как отворились-то ворота на широк двор, Пошло оттуда силушки черным-черно, Черным-черно, как черна ворона. Воскричил тут Добрыня громким голосом, Громким голосом кричал он, во всю голову: "Ай же братьица мои крестовые! Поспевайте ко мне, братьица, на выручку!" Молодой Иванушка Дубрович, Он скорешенько бежал на широкий двор: Во тоя в великой во горячности Схватил он в руки железну ось, Стал он железной осью помахивати, И стал он татаровей поколачивать. Вышли они на темну орду, Силушки стали бить, как трава косить, Бились молодцы целы суточки И не едаючись они, не пиваючись. Прошло-то поры-времечки двадцать четыре часику, Силушки ведь в них не уменьшилось, Сердце богатырские не утихнуло, А в орды силы стало мало ставиться. Говорил король Бутеян Бутеянович: "Ай же ты, богатырь святорусскиий, Молодой Васильюшка Казимирович! Уйми своих богатырей святорусскиих. Оставь мне-ка силы на посемена И возьми-ка дани-выходы за двенадцать лет: Двенадцать лебедей, двенадцать креченей, И возьми-тко еще грамоту повинную. А буду платить дани князю Владимиру испокон до веку". Молодой Васильюшка Казимирович, Скорешенько он шел на широкий двор, Садился на коня на богатырского, Проехал он по этой по темной орды, Наехал богатыря святорусского Молода Добрынюшка Микитинца, Налагал он храпы крепкие На его на плечики могучия, И говорил Васильюшка Казимирович: "Остановись-ка, Добрынюшка Микитинец! Ужо́ ведь ты позавтракал: Оставь мне-ка пообедати!" Молодой Добрынюшка Микитинец Послушает Васильюшка Казимирова, Остановил свою силушку могучую, Покинул татарина в сторону. Тут Васильюшка Казимирович Подъехал к Иванушку Дубровичу, Наложил он храпы крепкие На его на плечики могучия, Становил Иванушка Дубровича, И говорил Васильюшка Казимирович: "Ты, Иванушка, позавтракал: Оставь-ка мне пообедати, Укроти свою силушку великую, Установи свое сердце богатырское, Оставь поганому силы на посемена!" Иванушка Дубрович Васильюшка послушает, Бросил он ось железную в сторону. И идут они к королю в палату белокаменну, И берут они дани-выходы за двенадцать лет: Двенадцать лебедей, двенадцать креченей, И взяли грамоту повинную, Что платить князю-то Владимиру Дани-выходы отныне и до веку. Говорил король таковы слова: "Садитесь-ка со мною за единый стол, Станем мы есть ествушки сахарныя, Испивать мы питьицев медвяныих". Говорил ему Васильюшка Казимирович: "Ты глупый король, Бутеян Бутеянович! Не учествовал молодцев приедучись, А не ужаловать ти молодцев поедучись!" Взяли они дани под пазушки, Выходили молодцы на широк двор, И садились на добрых коней богатырскиих, И поехали по славному раздольицу чисту полю. Они едут-то на матушку святую Русь, Брали они верный план во ясны очи: В день едут по красному по солнышку, В ночь едут по светлому по месяцу. Времечко-то идет день за день: День за день, как трава растет, Год за год, как вода текет, — Прошло то поры-времечка по три году. И приехали к дорожкам ко крестовыим, Ко славному сыру дубу ко Невину, Ко славному ко каменю ко Латырю. Тут молодцы они разъехались: Васильюшка Казимиров поехал ко Царю-граду, Иванушка Дубрович к Иеросалиму, А Добрынюшка Микитинец к стольну Киеву. И молодой Добрынюшка Микитинец Со дальния пути со дороженьки Похотел он раздернуть шатер беленький полотняный И лечи он спать да прохлаждатися. Он насыпал пшены лишь белояровой Добру коню богатырскому, Лег в шатер беленький полотняный, Лег спать, да не поспел уснуть; А на тую пору-времечко На этот сырой дуб прилетит голубь со голубушкой, И голубь со голубушкой стали они прогуркивать: "Молодой Добрынюшка Микитинец! Спишь ты да прохлаждаешься, Над собой невзгодушки не ведаешь: Твоя-то молода жена Настасья Микулична Замуж; идет за славного богатыря, За того Олешеньку Поповича". Молодой Добрынюшка Микитинец, Он скорешенько скочил тут на резвы ноги, От добра коня от богатырского Стряхнуль тут пшену белоярову, Сдернул свой шатер беленький полотняный, Он скорешенько седлал добра коня, Садился тут Добрыня на добра коня, — Ехал по чисту полю по раздольицу широкому, Ехал на добром коне нежалухою, Не жалел он добра коня богатырского: Скакал его-то конь богатырскиий Во всю-то пору лошадиную. Молодой Добрынюшка Микитинец, Приехал он на свой на широкий двор, Он скорешенько сходил со добра коня, Он оставил коня по двору похаживать, Сам он шел в палату белокаменну Во свою во комнату во богатырскую. Пришел к своей ко родителю-матушке, Ко честной вдовы Офимье Александровны, Понизешенько он ей поклоняется: "Здравствуешь, честна вдова Офимья Александровна! Я приехал со раздольица чиста поля; Вчерась мы с Добрынюшкой в чистом поле разъехались: Добрынюшка поехал ко Царю-граду, Меня послал ко стольну Киеву; Поклон послал Добрынюшка Микитинец, Велел к тебе заехать на широкий двор, Сходить тебе велел на погреба глубокие, Подать велел лапотики шелковые, Подать велел платьице скоморовчато И подать велел гуселышка яровчаты; Сходить велел он мне-ка-ва на почестный пир Ко славному ко князю ко Владимиру, И ко смелому к Олешеньке Поповичу, И к молоды Настасьи Микуличной". Говорила честна вдова, сама заплакала: "Ай же ты, мужик-деревенщина! Во глазах ты, мужик, насмехаешься, И во глазах ты, собака, подлыгаешься: Есть бы была эта славушка на святой Руси, Что есть-то жив Добрынюшка Микитинец, Да он ездит по раздольицу чисту полю, Не дошло б тебе, мужику, насмехатися Над моим двором над вдовиныим. Во глазах собаке подлыгатися". Он опять говорит ей, поклоняется: "Вчерась мы с Добрынюшкой в чистом поле разъехались: Добрынюшка поехал ко Царю-граду, Меня послал ко стольну Киеву; Поклон послал Добрынюшка Микитинец, Велел к тебе заехать на широкий двор, Сходить тебе велел на погреба глубокие, Подать велел лапотики шелковые, Подать велел платьице скоморовчато И подать велел гуселышка яровчаты; Сходить велел мне-ка-ва на почестный пир Ко славному ко князю ко Владимиру, И ко смелому к Олешеньке Поповичу, И к молоды Настасьи Микуличной". Говорила честна вдова таковы слова: "Ай же ты, мужик-деревенщина! Во глазах ты, мужик, насмехаешься, И во глазах ты, собака, подлыгаешься: Есть бы была эта славушка на святой Руси, Что есть-то жив Добрынюшка Микитинец, Да он ездит по раздольицу чисту полю, Не дошло б тебе, мужику, насмехатися Над моим двором над вдовиныим, Во глазах собаке подлыгатися". Третий раз говорит он, поклоняется: "Честная вдова Офимья Александровна! Мы вместе с Добрынюшкой грамоты училися, Платьица носили с одного плеча, И хлеба мы с Добрынюшкой кушали по-однакому. Вчерась мы с Добрынюшкой разъехались: Добрынюшка поехал ко Царю-граду, Меня послал ко стольну Киеву, Поклон послал Добрынюшка Микитинец, Велел к тебе заехать на широкий двор, Сходить тебе велел на погреба глубокие, Подать велел лапотики шелковые, Подать велел платьице скоморовчато И подать велел гуселышка яровчаты; Сходить велел он мне-ка-ва на почестный пир Ко славному ко князю ко Владимиру, И ко смелому к Олешеньке Поповичу, И к молоды Настасьи Микуличной". Сидит она и пораздумалась: "Не прознал мужик-деревенщина Святым духом, сам собой, про лапотики шелковые, И про платьице скоморовчато, и про гуселышка яровчаты!" Брала она золоты ключики, Шла-то на погреба глубокие, Принесла ему лапотики шелковые, И платьице скоморовчато, и гуселышка яровчаты. Как обул Добрынюшка лапотики шелковые, Как и тут было; Как надел на себя платьице скоморовчато, Как и тут было. Тут пошел Добрынюшка Микитинец Ко князю ко Владимиру на почестей пир, Пошел в палату белокаменну, Не спрашивал ни придверников, ни приворотников, И никаких сторожев строгиих могучиих, И вшел прямо в палату белокаменну на почестей пир, И садился близко печку близ кирпичную, И зыграл он в гуселышка яровчаты: Выигрывал хорошенько из Царя-града, А из Царя-града до Иеросалима, Из Иеросалима ко той земле Сорочинския. На пиру игроки все приумолкнули, Все скоморохи приослухались: Эдакой игры на свете не слыхано И на белоем игры не видано. Князю Владимиру игра весьма слюбилася, Стал Владимир-князь на резвы ножки, Наливал-то он чару зелена вина, Не малую стопу — полтора ведра, И разводил он медами стоялыми, Подносил к молодой скоморошине. Молода скоморошина скорешенько ставал он на резвы ноги, Брал он эту чарочку в белы руки, Выпивал он эту чарочку одним духом, И садился близко печку кирпичную; И выиграл он в гуселышка яровчаты: Выигрывал хорошенько из Царя-града, А из Царя-града до Иеросалима, А из Иеросалима ко той земле Сорочинской. На пиру игроки все приумолкнули, Все скоморохи приослухались: Эдакой игры на свете не слыхано, На белоем не видано. Князю Владимиру игра весьма слюбилася, И говорит он князю Олешеньке Поповичу: "Олешенька Попович! Ставай-ка на резвы ноги, Наливай-ка чару зелена вина, Подноси-тко к молодой скоморошине". Олешенька Попович ставал на резвы ноги, Наливал-то он чару зелена вина, Не малую стопу — полтора ведра, Разводил медами стоялыми, Подносил к молодой скоморошине. Молодая скоморошина скорешенько ставает на резвы ноги, Берет эту чарочку одной рукой, Выпивает эту чарочку одним духом, И садился он близко печку кирпичную; И выиграл он в гуселышка яровчаты: Выигрывал хорошенько из Царя-града, А из Царя-града до Иеросалима, Из Иеросалима ко той земле Сорочинскоей. На пиру игроки все приумолкнули, Все скоморохи приослухались: Эдакой игры на свете не слыхано, На белоем не видано. Князю Владимиру игра весьма слюбилася, И говорил Владимир таковы слова: "Ай же Настасьюшка Микулична! Наливай-ка чару зелена вина И подноси-тко к молодой скоморошине". Молода Настасья Микулична Скорешенько ставала на резвы ножки, Наливала она чару зелена вина, Не малую стопу — полтора ведра, Разводила медами стоялыми, Подносила к молодой скоморошине. Молода скоморошина скорешенько ставает на резвы ноги, Берет эту чарочку одной рукой, Выпивает эту чарочку одним духом, — На ногах стоит скоморох — не пошатнется, И говорит скоморох — не мешается. Видит князь Владимир, что дело есть немалое, Подходит к молодой скоморошине, И зовет его он за единой стол: "Садись-ка с нами ты за единый стол, Перво тебе местечко подле меня, А другое местечко подле князя Олешеньки Поповича, А третье местечко избрай-ка себе по люби". Говорил молодой скоморошина: "Владимир-князь стольно-киевский! Место не по люби мне подле тебя, И не любо мне место подле князя Олешеньки Поповича, А любо мне место напротив молодой княгини Настасьи Микуличной". Засадился скоморошина за единый стол, Напротив молодой княгини Настасьи Микуличной, И говорил он князю Владимиру: "Владимир-князь стольно-киевский! Выпил я чарочку от князя от Владимира; Позволь мне-ка налить чарочку зелена вина И поднести князю Владимиру?" Позволил Владимир-князь стольно-киевский. Наливал скоморошина чарочку зелена вина И подносил-то князю Владимиру; Принимал Владимир чарочку одной рукой, Выпивал чарочку одним духом. Говорил молодой скоморошина: "И выпил я чарочку от князя Олешеньки Поповича, Позволь мне-ка налить еще чарочку зелена вина И поднести князю Олешеньке Поповичу". Позволил ему Владимир-князь стольно-киевский. Наливал скоморошина чарочку зелена вина И подносил князю Олешеньке Поповичу; Принимал Олешенька чарочку одной рукой, Выпивал чарочку одним духом. Говорил молодой скоморошина: "Поднес я чарочку князю Владимиру, И поднес я чарочку князю Олешеньке Поповичу; А позволь-ка мне налить чарочку зелена вина, Поднести молодой княгине Настасье Микуличной?" Позволил ему Владимир-князь стольно-киевский. Наливал скоморошина чарочку зелена вина, Разводил медами стоялыми, И подносил Настасье Микуличной, И в тую чарочку спустил обручный злачен перстень, Которым перстнем они обручалися С молодой Настасьею Микуличной. Настасья Микулична скорешенько ставала на резвы ножки, Принимала эту чарочку одной рукой И стала пить эта чарочка зелена вина. Говорил тут молодой скоморошина: "Если хошь добра, так пей до дна, А не хошь добра, так не пей до дна!" Настасья Микулична, она была женщина не глупая, Испила эту чарочку до донышка, — К ея ко устам ко сахарниим Прикатился ея злачен перстень. Как возьмет она на правую на ручушку, Со тыя со чарочки злачен перстень повытряхнет И усмотрела свой обручный злачен перстень, Которым перстнем обручалася С молодым Добрынюшком Микитинцем. Как она тяпнула чарочкой о золот стол, Оперлася в него плечика могучия, И скочила-то она через золот стол, И берет его за ручушки за белые, За его за перстни за злаченые, И целовала его во уста сахарния, И называла-то любимою сдержавушкой, Говорила она речь ему умильную: "Ай же свет моя любимая сдержавушка! Молодой Добрынюшка Микитинец! У баб волос долог, а ум коротенький: Я не послушала твоего наказу богатырского, Сделала я дело не повелено, Побоялась я князя Владимира. Стал ко мне Владимир похаживать, Стал меня замуж; за Олешеньку посватывать, И стал мне-ка Владимир-князь пограживать: "Ежели не пойдешь замуж за Олешеньку Поповича, Так не столько во городе во Киеве, Не будет тебе места и за Киевом". Побоялась я угрозы княженецкия, Пошла замуж за богатыря Олешеньку Поповича". Молодой Добрынюшка Микитинец, Он скорешенько скочил тут на резвы ноги, Схватил он Олешеньку за желты кудри, Стукнул Олешу о кирпичей мост: Стал Олешенька по мосту погалзывать. Говорил Добрыня князю Владимиру: "Владимир-князь стольно-киевский! Свою жену-то.., ... .., А чужую жену замуж даешь? Муж в лес по дрова, а жена замуж; пошла!" Стал Владимир-князь Добрыню уговаривать, Стал Добрынюшка униматися, Тут молодой Добрынюшка Микитинец С молодой Настасьюшкой Микуличной Пошел в свои палаты белокаменны, Ко своей родителю ко матушке, Ко честной вдове Офимье Александровне. Пришел, матушке поклон принес: "Прости меня, родитель-матушка, Что не признался я тебе, приедучись с раздольица чиста поля, Ушел-то я без толку на почестей пир". Тут честная вдова Офимья Александровна Скорешенько ставала на резвы ноги, Брала его за ручушки за белыя, За его за перстни за злаченые, И целовала его во уста его во сахарния, Прижимала его к ретивому сердечушку И прикладывала ко белому ко личушку. Молода Настасья дочь Микулична Скорешенько снимала с него одежины дорожныя И одевала-то одежицу драгоценную, что налучшую. Честная вдова Офимья Александровна Посылала скоро конюхов любимыих на широкий двор Убрать добра коня Добрынина, Насыпать-то ему пшены белояровой, Наливать-то ему свежей ключевой воды. Тут молодой Добрынюшка Микитинец С тоя с пути со дороженьки На спокой улегся с молодой Настасьей Микуличной. Честная вдова Офимья Александровна, Завела она хорош почестей пир Своему сыну любимому, Молоду Добрынюшке Микитинцу: Стали править за шесть годов годин да именин, Стали они есть ествушку сахарнюю, Испивать стали питьицев медвяныих, Стали они жить да быть, долго здравствовать.

Дунай-сват

У ласкова князя у Владимира Был хорош пир-пированьице На многих князей, на бояр, На русских могучиих богатырей. Стал по горнице Владимир-князь похаживать, Пословечно стал он выговаривать: "Все есть добры молодцы поженены, Все-то красны девушки замуж; даны, Столько я один хожу холост, не жененый. То вы знаете ль мне, братцы,. -супротивницу, Чтобы лицушком-то была супротив меня, Очушки-то у ей ясных соколов, Бровушки-то у ей черных соболей, Походочка была бы лани белыя, Белыя лани напольския, Напольския лани златорогия, Чтобы было мне с кем жить да быть, Жить да быть, век коротати, И вам, молодцам, было бы кому поклонятися". Все молодцы за столом умолкнули, Приумолкнули все, затулялися, Большая тулица — за середнюю, Середняя тулица — за меньшую, От меньшей тулицы ответу нет. (Из)-за тех за столиков дубовыих, Из-за тех скамеечек окольниих Вышел старый Пермил сын Иванович, Понизешенько он князю поклоняется: "Владимир-князь стольно-киевский! Знаю я тебе княгиню-супротивницу: Лицушком-то она супротив тебя, Очушки-то у ней ясных соколов, Бровушки-то у ней черных соболей, Походочка у ней лани белыя, Белыя лани напольския, Напольския лани златорогия: Будет с кем тебе, князю, жить да быть, Жить да быть, век коротати, И нам молодцам будет кому поклонятися. Во той есть славной Литве, У того есть у короля Литовского Дочь прекрасная Опракса королевична. Сидит она во тереме в златом верху, На ню красное солнышко не опекает, Буйные ветрушки не овевают, Многие люди не обгалятся". Говорил Владимир таковы слова: "Ай же ты, Пермил сын Иванович! Кого мне-ка послать посвататься За меня за князя за Владимира На прекрасной на Опраксе королевичне?" Говорил Пермил таковы слова: "Владимир-князь стольно-киевский! Я про то знаю, кого послать посвататься За тебя, за князя за Владимира, На прекрасной на Опраксе королевичне: Послать тихия Дунаюшка Ивановича. Он, Дунаюшка, во послах бывал, Он, Дунай, много земель знавал, Он, Дунаюшка, говорить горазд: Ему, Дунаюшку, и посвататься". Владимир-князь стольно-киевский, Наливает-то он чару зелена вина, Не малую стопу — полтора ведра, Подносил-то он ко тихому Дунаюшку Иванову. Тихий Дунаюшка Иванович, К делу он идет — не ужахнется, Принимает эту чарочку одной ручкой, Выпивает эту чарочку одним духом, Сам говорит таковы слова: "Владимир-князь стольно-киевский! Еду я за добрым делом, за сватовством, Посвататься за тебя, за князя за Владимира, На прекрасной на Опраксе королевичне, Столько дай мне во товарищах Моего-то братца крестового, Молода Васильюшка Казймирова". Владимир-князь стольно-киевский, Наливает он чару зелена вина, Не малую стопу — полтора ведра, Подносил к Васильишку Казимирову. Молодой Васильюшка Казимиров, К делу он идет — не ужахнется, Принимает эту чарочку одной рукой, Выпивает эту чарочку одним духом, Сам говорит таковы слова: "Владимир-князь стольно-киевский! Еду я в товарищах с Дунаюшкой, Только дай нам еще в товарищах Василья паробка заморского: Ему, Васильюшку, коней седлать, Ему, Васильюшку, расседлывать, Плети подавать, плети принимать". Владимир-князь стольно-киевский, Наливал он чару зелена вина, Не малую стопу — полтора ведра, Подносил к Василью паробку заморскому. Васильюшка паробка заморский, К делу он идет — не ужахнется, Принимает эту чарочку одной рукой, Выпивает эту чарочку одним духом, Сам говорит таковы слова: "Владимир-князь стольно-киевский! Еду я в товарищах к Васильюшку Казимирову И к тихия Дунаюшку Ивановичу". Они шли в свои палаты белокаменны, Седлали добрых коней богатырскиих, Садились на добрых коней, поехали Во славную во эту в хоробру Литву. Приехали к королю на широкий двор, Становили коней посередь двора. Тихий Дунаюшка Иванович Со своей дружинушкой хороброей Шел он во палату белокаменну, На пяту он дверь-то поразмахивал, Крест он клал по-писаному, Поклон он вел по-ученому, На все на три, на четыре на сторонки поклоняется, Самому-то королю в особину, И всем его князьям подколенныим. Стал король у них выспрашивать: "Вы отколешны, удаленьки дородни добры молодцы?" Говорил Дунай таковы слова: "Есть мы со славной матушки со святой Руси От ласкова князя от Владимира". Король садит-то их за столики дубовые, За тыя за скамейки за окольныя, Кормил-то их ествушкой сахарнею, Поил-то их питьицем медвяныим. Наливает-то он чару зелена вина, Не малую стопу — полтора ведра, Поднес к тихому Дунаюшку Иванову. Тихий Дунаюшка Иванович, Скорешенько ставал он на резвы ноги, Берет он эту чарочку одной рукой, Он за этой чарочкой посватался За того за князя за Владимира На прекрасной на Опраксе королевичне. Говорил ему король таковы слова: "Глупый Владимир стольно-киевский, Он не знай, кого послать ко мне посвататься, Из крестьян ко мне крестьянина богатого, Из бояр мне-ка боярина хорошего, Из богатырей богатыря могучего. Он послал ко мне холопину дворянскую! Ай же вы, мои слуги верные! Вы берите-тко Дунаюшка за ручушки за белыя, За него за перстни за злаченые, Ведите-тко на погреба глубокие За него за речи неумильныя". Тихий Дунаюшка Иванович, Видит он: дело есть немалое, Скорешенько он скочит через золот стул, Схватил он татарина за ноги, Стал он татарином помахивать, Стал он татар поколачивать. Король по застолью бегает, Куньей шубой укрывается: "Ай же тихий Дунаюшка Иванович! Садись-ка со мной за единый стол, Сделаем с тобой мы сватовство За того за князя за Владимира На моей-то дочери любимый, На прекрасныя Опраксе королевичне". Говорил Дунай таковы слова: "Не учествовал молодцев приедучись, То не ужаловать ти молодцев уедучись: Я в честь возьму Опраксу за князя за Владимира, А не в честь Опраксу за товарища, За того возьму за паробка любимого". Пошел тихий Дунаюшка по терему, Стал он замочиков отталкивать, Стал он дверцы выставливать, Пришел-то он в терем, во златы верхи, Ко прекрасныя Опраксе королевичне. Прекрасная Опракса королевична Ходит по терему, злату верху, В одной тонкой рубашечке без пояса, В одних тонкиих чулочиках без чоботов, У ней русая коса пораспущена. Говорил ей Дунай таковы слова: "Ай же ты, Опракса королевична! Идешь ли ты замуж за князя за Владимира?" Говорила она таковы слова: "Три года я господу молился, Чтоб попасть мне замуж за князя за Владимира". Тихий Дунаюшка Иванович Берет ю за ручушки за белыя, За нея за перстни за злаченыя, Целовал ю в уста во сахарныя За нея за речи за умильныя. Приводил ю на широкий двор. Они сели на добрых коней, поехали По славну по раздольицу чисту полю. Говорит ему Опракса королевична: "Ай же тихий Дунаюшка Иванович! Есть у меня сестрица родимая, Молода Настасья королевична. Она ездит в чистом поле поленицею, Имеет в плечах силушку великую, Ежели наедет вас в раздольце чистом поле, С ней не делайте противности великия". Раздернули шатры белые в чистом поле, Становили добрых коней богатырскиих, Насыпали им пшены белояровой. Наехала Настасья королевична Из того раздольица чиста поля, Накатилася за ними, как сильна гора. Тихий Дунаюшка Иванович Поздравствовал Настасью королевичну И говорил ей таковы слова: "Ай же ты, Настасья королевична! Идет твоя сестрица родимая, Прекрасная Опракса королевична, За славного за князя за Владимира. А ты пойди-тко замуж: за меня, За тихия Дунаюшка Ивановича". Пошла она за тихия Дунаюшка Ивановича. Приехали они в столько Киев-град, Ко князю ко Владимиру на широ́к двор, Их стречает князь Владимир стольно-киевский И ведет их во палаты белокаменны. Накормил-то их ествушкой сахарною, Напоил-то их питьицем медвяныим. Сходил с ними во матушку в божью церквы, Принимали-то они златы венцы, Выходили со матушки с божьей церкви, Пришли они в палаты белокаменны. Владимир-князь стольно-киевский, Заводил он почестей пир-пированьице На всех на князей, на бояр, На русских могучих на богатырей И на всю поленицу удалую. Стали испивать хмельныих напиточек. Тихий Дунаюшка Иванович Пьет напиточки да похваляется: "Достал-то я княгиню про князя про Владимира, Достал княгину про тихия Дунаюшка Ивановича". Говорит ему Настасья королевична: "Ай же тихий Дунаюшка Иванович! Не хвастай своею храбростью великою: На твою-то молодецкую головушку Я кладу свое колечико серебряно, Три раз из лука калену стрелочку повыстрелю, Пропущу-то скрозь колечико серебряно, И не сроню-то я колечика с головушки". Тихий Дунаюшка Иванович Скорешенько ставал на резвы ноги, И выходил с ней Дунай в чисто поле, Полагал себе колечико серебряно На свою ли на головку молодецкую. Молода Настасья королевмчна, Три раз она прострелила в колечико серебряно, Пропустила стрелочку каленую И не сбила колечика с головушки. Тихий Дунаюшка Иванович Становил Настасью королевичну, Полагал ей колечико серебряно на головушку, Берет свой тугий лук разрывчатый в белы руки, Налагал-то он стрелочку каленую, Натянул тетивочку шелковеньку. Тут Настасья королевична молилася: "Ай же тихий Дунаюшка Иванович! У меня с тобой есть во чреве чадо посеяно, Принесу тебе я сына любимого: По коленца ножки в серебре, По локоточки рученьки в золоте, На головушке по косицам будут звезды частыя. За глупыя слова мои за женския Копай ты в матушку сыру землю меня по пояс, Бей-ко ты меня по нагу телу За мои за речи неумильныя". Говорил Дунай таковы слова: "Все это отвертки есть женския!" Спустил как он стрелочку каленую, Да во самое во темечко, Убил он Настасью королевичну, Убил он, сам пораздумался: "Пораспластать мне было ей чрево женское, — Есть ли у меня что с ней посеяно?" Как распластал ей чрево женское, Так с ней во чреве чадо посеяно: По коленца ножки в серебре, По локоточки рученьки в золоте, На головушке по косицам звезды частыя. Тут Дунаюшка и раздумался: "Что я сделал! Две головушки бесповинныих!" Брал в руки саблю вострую, И пал-то он на саблю вострую, Сам говорил таковы слова: "Где пала Настасьина головушка И где протекла Настасья-река, И тут протеки-тко Дунай-река". Из-под этого с-под местечка Протекали две реченьки быстрыих, И на две струечки они расходилися, И еще они вместе сходилися.

Вольга и Микула

Жил Святослав девяносто лет, Жил Святослав да й переставился. Оставалося ёго да й чадо милое, Молодой Вольга да Святославгович. Стал Вольга растеть-матереть, Похотелося Вольге да много мудростей: Щукой-рыбою ходить ему во синиих морях, Птичкой-соколом летать да под оболоки, Рыскать волком во чистых полях. Уходили-то все рыбушки в глубокия моря, Улетали-то все птички под о́болоки, Убегали-то все звери во темны леса. Стал Вольга растеть-матереть, Его-то был родный дядюшка Ласков князь-то Владимир стольне-киевской. Жаловал его тремя городами, Тремя городами всё крестьяновскими: Первый город Гуровец, Другой город Ореховец, Третий город Крестьяновец. Молодой Вольга Святославгович Собирал себе дружинушку хоробрую — Тридцать молодцов да й без единого, Сам еще Вольга да й во тридцатыих. Садились на добры́х коней, поехали По этим городам да за получкою. Молодой Вольга да й Святославгович Й он повыехал в раздолье в чисто полё Со своей дружинушкой хороброю. А и едут по раздольицу чисту полю, И услышали они тут в поле ра́тая: Орет в поле ратай, понукиваёт, Сошка у ратая поскрипываёт, Омёшики по камешкам почиркивают. Ехали они, добры молодцы, Целой день они с утра й до вечера, Не наехали в чистом поле ратая: Орет в поле ратай, понукиваёт, Сошка у ратая поскрипываёт, Омёшики по камешкам почиркивают. Ехали они, добры молодцы, Другой день с утра й до вечера И не наехали в чистом поле ратая. Орет в поле ратай, понукиваёт, Сошка у ратая поскрипываёт, Омёшики по камешкам почиркивают. Ехали они, добры молодцы, Третий день с утра й до пабедья Й принаехали в чистом поле ратая: Орет тут ратай, понукиваёт, Кобылка у ратая соловая, Сошка-та у ратая кленовая, Гужики у ратая шелковые, Каменья-коренья вывертывает, А и крупныя он ка́менья все в борозду валит, С краю в край уедет — другого не видать. Говорит Вольга таковы слова: "Бог тебе помочь, оратаюшко, Орать и пахать и крестьяновати Й на своей кобылке на соловоёй, Из краю в край бороздки помётывати!" Й говорил оратай-оратаюшко: "А поди-тко ты, Вольга да Святославгович, А и надобна мне божья помочь орать, Орать, и пахать, и крестьяновать На своей кобылке на соловоёй, С краю в край бороздки помётывати. А далече ль, Вольга, едешь, куда путь держишь Со своей дружиною хороброей?" Говорил Вольга да Святославгович: "Ай же, оратай-оратаюшко, А и еду в города я за получкою: В первый город Гуровец, А во второй город Ореховец, А й в третий город Крестьяновец". А говорил оратай-оратаюшко: "Ай же ты, Вольга да Святославгович, А недавно был я в городе третьего дня На своей кобылке на соловоёй, А привез оттуль я соли два меха, Соли два меха привез по сороку пуд На своей кобылке на соловоёй; А живут мужички там все мошеннички, Просят они грошев поддорожныих, А при мне была шалыга поддорожная: А у нас с шалыгой с поддорожноёй Кой стоя стоит, — тот и сидя сидит, А кой сидя сидит, — тот и лежа лежит, А кто лежа лежит, — той и встать невмочь!" Говорил Вольга таковы слова: "Ай же ты, оратай-оратаюшко, А поедем-ка со мною во товарищах А во эти города да за получкою!" Этой оратай-оратаюшко Скоро гужики шелковые повыстегнет И кобылку из сошки повывернет. Садились на добры́х коней, поехали, Отъехали от сошки кленовоёй, Говорил оратай-оратаюшко: "Ай же ты, Вольга да Святославгович, Хошь оставил я сошку в бороздочке Не гля-ради прохожего й проезжего, А гля-ради мужика да деревенщины. Есть у нас мужик да деревенщина, Прозывается шалыга поддорожная, То он сошку с земельки повыдернет, А из сошки он омешики повыколнет, А и бросит мою сошку за ракитов куст. А пошли-тко ты дружинушку хоробрую, Чтобы сошку с земельки повыдернули, Из омешиков земельку повыдернули, А и бросили бы сошку за ракитов куст". Молодой Вольга да Святославгович Посылает он туда своей дружинушки И два, три, четыре добрых молодцев, Чтобы сошку с земельки повыдернули, Из омешиков земельку повытряхнули. А и бросили бы сошку за ракитов куст. А идут-то туда его дружинушка И подходят ко сошке кленовоёй: Они сошку за обжи кружком вертят, А и сошки от земли поднять нельзя, И не могут они сошки с земельки повыдернуть, Из омешиков земельки повытряхнуть, А и бросить эту сошку за ракитов куст. Молодой Вольга да Святославгович Посылает он туда своей дружинушки А и целыим еще десяточком, Чтобы сошки с земельки повыдернуть, Из омешиков земельку повытряхнуть, А и бросить ту сошку за ракитов куст. А идут-то туда его дружинушка И подходят ко сошки ко кленовоёй Они сошку за обжи кружком вертят, А и сошки от земли поднять нельзя, И не могут они сошки с земельки повыдернуть, Из омешиков земельки повытряхнуть, А и бросить этой сошки за ракитов куст. И молодой Вольга Святославгович Й посылает он туда свою дружинушку, А и тридцать молодцев и без единого. Едут-то туда его дружинушка, И все тридцать молодцев да без единого, И подходят они к сошке кленовоёй, И сошку за обжи кружком вертят, А и сошки от земли поднять нельзя, И не могут они сошки с земельки повыдернуть, Из омешиков земельки повытряхнуть, А и бросить этой сошки за ракитов куст. Й говорит оратай-оратаюшко: "Ай же ты, Вольга да Святославгович А не мудрая дружинушка хоробрая твоя: А не могут они сошки с земельки повыдернуть, Из омешиков земельки повытряхнуть, Бросить этой сошки за ракитов куст!" А и этот оратай-оратаюшко Й он подъехал на кобылке соловоёй, А ко этой ко сошке кленовоёй, Брал-то он сошку одной рукой, Сошку с земельки повыдернул, Из омешиков земельку повытряхнул, Бросил эту сошку он одной рукой, Бросил эту сошку за ракитов куст. Садились на добрых коней, поехали А по славному раздольицу чисту полю. А у ратая кобылка-то в рысь пошла, А Вольгин-то конь поскакивает, — А и стал Вольга ему покрикивати, И колпачиком он стал помахивати: "Стой-ка, постой ты, оратаюшко!" Становился тут оратай-оратаюшко, Говорил Вольга да Святославгович: "Ай же ты, оратай-оратаюшко, Этая кобылка да коньком бы была, За этую кобылку пятьсот бы дали". И говорил оратай-оратаюшко: "Глупый ты, Вольга да Святославгович! Брал я кобылку с-под маточки, А с-под маточки кобылку брал жеребчиком, Й заплатил за кобылку пятьсот рублей". Говорил Вольга да Святославгович: "Ой же ты, оратай-оратаюшко, А и как же тебя именем зовут, А и как же взвеличают по отечеству?" Говорил оратай-оратаюшко: "Ай же ты, Вольга Святославгович! А я ржи напашу и во скирды складу, И домой выволочу, и дома выколочу, А и драни надеру, да и пива наварю, Пива наварю и мужичков наяою, Тогда станут мужички меня покликивати: "Ты молодой Микулушка Селянинов!"

Боярин Дюк Степанович

Как из той Индеюшки богатоей, Да из той Галичии с проклятоей, Из того со славна й Волны-города Да й справляется да й снаряжается А на тую ль матушку святую Русь Молодой боярин Дюк Степанович Посмотреть на славный стольный Киев-град, А на ласкового на князя на Владимира, А на сильниих могучиих богатырей, Да й на славных поляниц-та й разудалыих. Говорит тут Дюку й родная матушка: "Ай же свет мое ты чадо милое, Молодой боярин Дюк Степанович! Хоть справляешься ты, снаряжаешься А на тую ль матушку святую Русь, — Не бывать тебе да й на святой Руси, Не видать тебе да й града Киева, Не видать тебе князя Владимира, Сильниих могучиих богатырей Да и славных поляниц-та й разудалыих". Молодой боярин Дюк Степанович Родной матушки своей не слушался. Одевал свою одёжу й драгоценную, А манишечки-рубашечки шелковые, А сапоженки на ноженки сафьянные, Окол носу-носу — яйцо кати, Окол пяту-пяту — воробей лети, Одел шапку на головку й соболиную, На себя надел кунью й шубоньку, Да й берет свой тугой лук разрывчатой, А набрал он много й стрелочек каленыих, Да й берет свою он саблю вострую, Свое й острое копье да й муржамецкое. Выходил молодец тут на широкий двор, Заходил в конюшню во стоялую, Да й берет тут молодец добра коня, Он берет коня за поводы шелковые, Выводил коня да й на широкий двор, Становил коня да й посреди двора, Стал добра коня молодец засёдлывать, Он засёдлывал коня да й закольчуживал. Говорит тут Дюку родная й матушка: "Ай же свет мое ты чадо милое, Молодой боярин Дюк Степанович! Как поедешь ты в раздольице чистом поле, А на тую ль матушку святую Русь, Да й во славноем раздольмце чистом поле Есть три за́ставы там три великие: Первая за́става — ведь змеи поклевучие, Друга застава — львы-звери поедучие, Третья застава — есть горушки толкучие, Они сходятся вместо́ й расходятся. Ты подъедешь к этим заставам великиим, Ты бери-ка в руки плеточку шелковую, А ты бей коня да й по крутой бедры, Ты давай удары все тяжелые. Первый раз ты бей коня между ушей, Дру́гой раз ты между ноги между задние, Чтобы добрый конь твой богатырский По чисту́ полю раздольцу поскакивал. Ты проедешь эти за́ставы великие, А ты выедешь на матушку святую Русь, А ты будешь во городе во Киеве Да й у ласкового князя й у Владимира, Так охочь ты упиваться в зелено́ вино, Так не хвастай-ка ты своим художеством Ты супро́тив князя-та й Владимира, Супротив сильных могучиих богатырей, Супротив поляниц-та й разудалыих". Молодой боярин Дюк Степанович Да й садился молодец тут на добра коня, Столько видели сядучись, Со двора его й не видели поедучись; Со двора он ехал не воротами, А он с города ехал не дорогою, Его добрый конь да й богатырский Проскакал он через стены городовые, Через башни проскакал он трехугольные, А не молния в чистом поле промолвила, Так проехал боярин Дюк Степанович. Выезжал он в раздольице чисто поле, Подъезжал он к этим за́ставам великиим, А ко тем змеям поклевучиим, А ко львам-зверям да поедучиим, А ведь к этим горушкам толкучиим. Он берет тут в руки плеточку й шелковую, А он бил коня да й по тучной бедры, Он давал удары все тяжелые, Первый раз он бил коня между ушей, Другой раз он между ноги между задние. Его добрый конь тут богатырскйий По чисту полю раздолью стал поскакивать, Он проехал эти за́ставы великие, Он тут выехал в раздольце в чисто поле, А на тую ль матушку святую Русь. Приезжал во славный стольный Киев-град, Заезжал ко князю й на широкий двор, Становил коня да й богатырского, Выходил на матушку й сыру землю. А Владимира дома не случилося, Он ушел во матушку й божью церковь, А он господу богу помолитися, Ко чудным крестам да й приложитися. Молодой боярин Дюк Степанович Он пошел во матушку й божью церковь, Приходил во матушку й божью церковь, Он снимает кивер со головушки, А он крест кладет да й по-писа́ному, А поклоны ведет да й по-ученому, На две, три, четыре сторонки поклоняется, А он князю Владимиру и в особинно, Его всем князьям да й подколенныим. По праву́ руку князь Владимира А стоял Добрынюшка Микитинец, По леву́ руку князя Владимира А стоял Чурилушка-та Плёнкович. Говорит тут князь Владимир таковы слова: "Ты откулешной, дородний добрый молодец, Из коёй земли да из коёй орды, Ты какого же есть роду-племени, Ты какого отца да ты есть матери, Как же тебя да именем зовут, Удалого звеличают по отечеству?" Говорил боярин Дюк Степанович: "Ты, Владимир-князь да й стольне-киевский, А ведь есть я с Индеюшки богатоей, А и с той Галичии с проклятоей, И с того ль со славна Волын-города Молодой боярин Дюк Степанович". Говорил Чурилушка тут Плёнкович: "Ты, Владимир-князь да и стольне-киевский, Поговорушки тут есть не Дюковы, Поворотушки тут есть не Дюковы, Тут должна быть холопинай дворянская". Это й дело Дюку не слюбилося, Не слюбилося да й не в любви пришло. Они господу тут богу помолилися, Ко чудным крестам да й приложилися, Да й пошли в палаты белокаменны А ко ласковому князю й ко Владимиру. Они шли мосточиком кирпичныим, Молодой боярин Дюк Степанович Стал Владимиру й заго́дочек отгадывать, Говорил тут он да й таковы слова: "Ты, Владимир-князь да стольне-киевский, Что же в Киеве у вас все не по-нашему: У вас построены й мосточики кирпичные, А ведь столбики поставлены еловые, А порученьки положены сосновые, У вас медное гвоздьё да й приущиплется, А ведь цве́тно платье призабрызжется. Как в моей Индеюшке богатоей У моёй родители у матушки А построены мосточики калиновы, А ведь столбики поставлены серебряны, А ведь грядочки положены орленые, А ведь насланы сукна гармузинные, А ведь медное гвоздьё да й не ущиплется, А ведь цветно платье не забрызжется". Тут Владимир к этой речи да й не примется. Приходили в палату белокаменну, Проходили во горенку столовую, Да й садилися за столички дубовые, Да й за тыя ль скамеечки окольные. Принесли ему калачиков тут пшенныих. Молодой боярин Дюк Степанович Он берет калачик во белы руки, А он корочку ту всё на круг кусал, А середочку да й кобелям бросал, Все й Владимиру загодочки отгадывал, Говорил боярин таковы слова: "Ты, Владимир-князь стольно-киевский, Что же в Киеве у вас все не по-нашему: У вас сделаны бочечки сосновые, А обручики набиваны еловые, А мешалочки положены сосновые, У вас налита студённа ключева вода, Да и тут у вас и калачи месят; А у вас печеньки построены кирпичные, У вас дровца топятся еловые, А помелушки повязаны сосновые, Да и тут у вас да й калачи пекут, — А калачики да й ваши призадохнулись. Как в моей Индеюшке богатоей У моей родители у матушки А построены ведь бочечки серебряны, А обручики набиты золоченые, А мешалочки положены дубовые, Да ведь налита студённа ключевая вода, А ведь тут у нас и калачи месят. Да й построены печки муравленые, У нас дровца топятся дубовые, А помелушки повязаны шелковые, А ведь насланы бумага листы гербовые, Да ведь тут у нас и калачи пекут, — А калачики у нас и не задохнутся, А калачик съешь — по другоем душа горит". Он Владимиру загодочки отгадывал, Подносили ему тут зелена вина. Молодой боярин Дюк Степанович Он берет-то й чарочку во белы руки, Он всю чарочку й по горенке повыплескивал, Сам Владимиру загодочки отгадывал. Говорит боярин таковы слова: "Ты, Владимир-князь да стольно-киевский, Что же в Киеве у вас все не по-нашему: У вас построены бочечки дубовые, А обручики набиваны железные, А положена туда да й зелено вино, А положена й на погребы глубокие, — Ваша й водочка-винцо ведь призадохнулось. Как в моей Индеюшке богатоей У моей родители у матушки А построены бочечки серебряны, А обручики набиты золоченые, Да й положено туда да й зелено вино, А повешено на цепи-та й на медные, А на тыя на погребы глубокие, — Наша водочка-винцо да й не задохнется, А ведь чарку выпьешь — по другой душа горит". Он Владимиру загодочки отгадывал. Говорит тут Чурилушка-та Плёнкович: "Ай что же ты, холопина дворянская, Что расхвастал ты имением-богачеством, А ударил-ка со мной ты во велик заклад, Во велик заклад да ты не в малый, Чтоб проездить нам на конях богатырскиих Не мало поры-времени — по три году, А сменять нам одежицу драгоценную Кажный день да й с нова-наново, С нова-наново да чтоб не лучшую". Говорит тут боярин Дюк Степанович: "Ай же ты, Чурилушка-та Плёнкович, Тебе просто со́ мной биться во велик заклад, Ты живешь во городе во Киеве У того ль у князя у Владимира, Кладовые-ты есть да цветна платьица". Молодой тут боярин Дюк Степанович А садился он да на ременчат стул, А писал он письма й скорописчаты А своей ли да й родной матушке, А писал он в письмах скорописчатых: "Ай же свет моя ты родна й матушка, А ты выручи меня с беды великоей, А пошли-ка ты одёжу драгоценноей, Что хватило бы одёжи мне на три году Одевать одёжу драгоценную Кажный день да й с нова-наново". Запечатал письма й скорописчаты, Скоро шел по горенке столовоей, Выходил тут молодец да на широкий двор, Положил он письма под седёлышко. Говорил коню он таковы слова: "Ты беги, мой конь, в Индеюшку богатую А к моей родители ко матушке, Привези ты мне одёжу драгоценную". Он берет коня за поводы шелковые, Выводил коня он за широкий двор, Да й спускал коня во чисто поле. Его добрый конь да й богатырский Побежал в Индеюшку й богатую, Пробежал он по раздольицу чисту полю, Через эти все заставы великие, Прибежал в Индеюшку богатую, Забегал он на славный на широкий двор, Увидали тут коня да й слуги верные, Они бежат в палаты белокаменны Да й во тую ль горницу столовую, Да й ко той ко Дюковой ко матушке, Говорят они да й таковы слова: "Ай же свет честна вдова Настасья да Васильевна! Прибежал ведь Дюков конь да из чиста поля, Из чиста поля на наш широкий двор". Так тут свет честна вдова заплакала Женским голосом да й во всю й голову: "Ай же свет мое ты чадо милое, Молодой боярин Дюк Степанович, Ты сложил там, наверно, буйну головушку, А на той ли матушке святой Руси". Поскореньку выходила на широкий двор, Приказала добра коня рассёдлывать. Они стали добра коня рассёдлывать, Они сняли седёлышко й черкальское, Оттуль выпали письма скорописчаты. Свет честна вдова Настасья да й Васильевна А брала она письма й во белы руки, А брала она письма й распечатала, Прочитала письма скорописчаты, Да й брала она тут золоты ключи, Она вышла на погребы глубокие, А брала одёжу й драгоценную Не на мало й поры-времени — на три году, Приносила она к тому добру коню, Положила й на седёлышко черкальское, Выводила коня да й за широкий двор, Да й спускала в раздольице чисто поле. Побежал тут добрый конь да й по чисту полю, Пробегал он к этим за́ставам великиим, Пробежал он заставы великие, На славну на матушку да на святую Русь. Прибежал во славный стольне Киев-град, Забежал ко князю на широкий двор. Молодой боярин Дюк Степанович, Он стретал тут своего добра коня, Он берет свою одёжу драгоценную, Он тут бился со Чурилушкой в велик заклад, А в велик заклад еще й не в малый, Не на мало поры-времени — на три году, А проездить на конях богатырскиих, А сменять одёжу с нова-наново. Молодой боярин Дюк Степанович Они с тем Чурилой Плёнковым, Они ездят по городу по Киеву, Кажный день с утра до вечера, А проездили молодцы по год поры, А проездили молодцы й по два году, Да й проездили молодцы й по три году. Теперь надоть им идти да й во божью церкву Одевать одёжу драгоценную А ко той христовскоей заутреной. Молодой Чурилушка тут Плёнкович Одевал свою одёжу драгоценную, А сапоженьки на ноженьки сафьянные, На себя одел он кунью й шубоньку, Перва строчка строчёна красным золотом, Друга строчка строчёна чистым серебром, Третья строчка строчёна скатным жемчугом, А ведь в тыя петелки шелковые Было вплетено по красноей по девушке, А во тыи пуговки серебряны Было влито по доброму по молодцу. Как застегнутся — они обо́ймутся, А расстегнутся — дак поцелуются. На головку шапка й соболиная. Молодой боярин Дюк Степанович Одевал свою одёжу й драгоценную, А сапоженьки на ноженьки сафьянные, На себя одел он кунью й шубоньку. Перва строчка й строчена красна золота, Друга строчка й строчена чиста серебра, Третья строчка й строчена скатна жемчугу, А во тыи ль петелки шелковые Было вплетено по красноей по девушке, А во тыи пуговки серебряны Было влито по доброму по молодцу, Как застегнутся — они обоймутся, А расстегнутся — дак поцелуются. На головку одел шапочку семи шелков, Во лбу введен был светел месяц, По косицам были звезды частые, На головушке шелом как будто жар горит. Тут удалые дородни добры молодцы А пошли молодцы да й во божью́ церковь, А ко той христовской ко заутреной, Приходили молодцы да й во божью церковь. По праву́ руку́ князя Владимира Становился Чурилушка тут Плёнкович, По леву́ руку́ князя Владимира Становился боярин Дюк Степанович. Тут Владимир-князь да стольно-киевский Посмотрел на правую сторонушку, Увидал Чурилушку он Плёнкова, Говорил он таковы слова: "Молодой боярин Дюк Степанович, Прозакладал буйную головушку". Говорил Спермеч тут сын Иванович: "Ты, Владимир-князь да стольне-киевский, Посмотри-ка на леву ты сторонушку, Молодой Чурилушка ведь Плёнкович Прозакладал свою буйную й головушку". Молодой Чурилушка тут Плёнкович Стал он плеточкой по пуговкам поваживать, Так тут стали пуговки посвистывать. Молодой боярин Дюк Степанович Стал тут плеточкой по пуговкам поваживать, Засвистали пуговки по-соловьиному, Заревели пуговки да й по-звериному, Че́рнет народ тут все и попадали. Говорит тут князь Владимир стойьне-киевский: "Ай же ты, боярин Дюк Степанович, Перестань ты во́дить плеткой по белой груди, Полно валить-то тебе черниты". Тут удалые дородни добры молодцы, Они господу й богу помолилися, Ко чудным крестам да й приложилися, Да й пошли в палаты белокаменны А ко ласковому князю й ко Владимиру. Приходили в палату белокаменну Да й во тую ль горницу столовую, Да й садились все за столики дубовые, Да за тые за скамеечки окольные, Они ели ествушка сахарные, Они пили питьвица й медвяные. Говорил Чурилушка тут Плёнкович: "Ай же ты, холопина дворянская, А ударим-ка со мной-то в велик заклад, В велик заклад еще й не в малой: Нам разъехаться на конях богатырскиих, А скочить через славную Пучай-реку". Говорит боярин Дюк Степанович: "Ай же ты, Чурилушка ты Плёнкович, Тебе просто со мной биться во велик заклад, А велик заклад да и не в малой — Твой-то добрый конь ведь богатырский А стоит во городе во Киеве, Он ведь зоблет пшеницу белоярову, А моя-то кляченка заезжена, А й заезжена да и дорожная". Молодой боярин Дюк Степанович, Он скореньку ставал тут на резви́ ноги, Да й прошел по горенке столовоей Через ту й палату белокаменну, Выходил молодец да на широкий двор, Заходил он к своему добру коню, Он тут пал на бедра й лошадиные, Говорил коню да й таковы слова: "Ты, мой сивушко да й ты мой бурушко, Ты, мой маленький да й ты косматенькой, А ты выручь-ка меня с беды великоей: Мне-ка биться с Чурилой во велик заклад, А в велик заклад еще й не малой — Нам разъехаться на конях богатырскиих, Да й скочить через славную й Пучай-реку". Его добрый конь да й богатырский Взлепетал язы́ком человеческим: "Молодой боярин Дюк Степанович, А ведь конь казака Ильи Муромца, Тот ведь конь да мне-ко старший брат, А Чурилин конь да мне-ко меньший брат". Какова пора, какое ль времечко, Не поддамся я ведь брату большему, А не то поддамся брату меньшему". Молодой боярин Дюк Степанович Скоро й шел в палату белокаменну, Проходил он во горницу столовую, Он тут бился со Чурилушкой в велик заклад, А в велик заклад да й не в малый, Что й разъехаться на конях богатырскиих Да й скочить через славную Пучай-реку. Тут удалые дородни добры молодцы, Выходили молодцы тут на широкий двор, А садились да на коней богатырскиих, Да й поехали ко славноей Пучай-реке, А за нима едут могучие богатыри Посмотреть на замашки богатырские. Тут удалые дородни добры молодцы Припустили своих коней богатырскиих Да й скочмли через славную й Пучай-реку. Молодой боярин Дюк Степанович, Он скочил через славную Пучай-реку. Молодой Чурилушка-то Плёнкович Посреди реки с конем обрушился. Молодой боярин Дюк Степанович Посмотрел, что нет его й товарища, Поскореньку молодец тут поворот держал, Да й скочил через славную Пучай-реку, Да й схватил Чурилу за златы кудри, Он тут вытащил Чурилу на крут на берег, Говорил Чуриле таковы слова: "Ай же ты, Чурилушка да й Плёнкович! А не надо тебе биться во велик заклад, Во велик заклад да и не в малой. А ходил бы ты по Киеву за б..." Тут удалые дородни добры молодцы Приезжали ко князю й ко Владимиру, Говорит тут Чурилушка-то Плёнкович: "Ты, Владимир-князь да стольне-киевский, А пошли-ка ты еще й оценщиков А в тую ль в Индеюшку богатую А описывать Дюково имение, А имение его да все богачество". Говорит боярин Дюк Степанович: "Ты, Владимир-князь да стольно-киевский, А пошли ты могучиих бога́тырей А описывать имение й богачество И мою бессчетну й золоту казну, Не посылай-ка богатыря Олешеньки, А того ль Олеши Поповича: Он роду есть ведь-то поповского, А поповского роду он задорного, Он увидит бессчетну золоту казну, Так ведь там ему да й голова сложить". Тут Владимир-князь стольне-киевский Снаряжал туда еще й оценщиков Да й двенадцать могучиих богатырей. Тут удалые дородни добры й молодцы Да й садились на коней богатырскиих, Да й поехали в Индеюшку богатую. Они едут раздольицем чистым полем, Они въехали на гору на высокую, Посмотрели на Индеюшку богатую, Говорит стары́й казак да Илья Муромец: "Ай же ты, боярин Дюк Степанович, Прозакладал свою буйную й головушку, А горит твоя Индеюшка й богатая". Говорит боярин Дюк Степанович: "Ай же старый казак ты Илья Муромец, Не горит моя Индеюшка богатая, А в моей Индеюшке богатоей А ведь крыши все, дома да й золоченые". Тут удалые й дородни добры молодцы Приезжали в Индеюшку богатую, Заезжали к Дюку й на широкий двор, Становили добрых коней богатырскиих, Выходили на матушку сыру землю. У того ль у Дюка у Степанова А на том на славном широком дворе А ведь посланы все сукна гармозинные. Тут удалые дородни добры молодцы А пошли они в палаты белокаменны, Проходили во горенку столовую, Они крест кладут да й по-писаному, А поклон ведут да й по-ученому, На две, три, четыре сторонки поклоняются, Говорят молодцы да й таковы слова: "Здравствуй, свет честна вдова Настасья да й Васильевна, Дюковая еще й матушка". Говорит она им таковы слова: "А не Дюкова я есть ведь матушка, А я Дюкова есть поломойница". Проходили тут дородни добры молодцы А во дру́гую во горенку столовую, Низко бьют челом да поклоняются: "Здравствуй, свет честна вдова Настасья ты Васильевна, Дюковая еще й матушка". Говорит она им таковы слова: "Я не Дюковая еще й матушка: А Дюкова да й судомойница". Тут удалые дородни добры молодцы, Проходили молодцы да й в третьюю горенку, Они бьют челом да й поклоняются: "Здравствуй, свет честна вдова Настасья ты Васильевна, Еще й Дюковая ты ведь матушка". Говорит боярин Дюк Степанович: "Здравствуй, свет честна вдова Настасья ты Васильевна, Этая моя да родна й матушка! Вот приехали могучие богатыри Из того ль из города из Киева А от ласкового князя от Владимира А описывать наше имение й богачество, А бессчетну нашу й золоту казну. А бери-ка ты да золоты ключи, Ты сходи на погребы глубокие, Отопри-ка погребы глубокие, Покажи дородним добрым молодцам А наше имение й богачество, А ведь нашу бессчетну золоту казну". Тут брала она да й золоты ключи, Отмыкала она погребы глубокие, Тут удалые дородни добры молодцы А смотрели имение й богачество Да и всю бессчетну золоту казну. Говорит Дунаюшка Иванович: "Ай же мои братьицы крестовые, Вы богатыри да святорусские, Вы пи́шемте-ка й письма скорогшсчаты А тому ли князю да Владимиру — Пусть ведь Киев-град продаст да й на бумагу-то, А Чернигов-град продаст да й на чернила-то, А пускай тогда описывает Дюково имение". Тут удалые дородни добры молодцы Проходили й в горенку й столовую, Да й садились за столички дубовые, Да й за тыя скамеечки окольные, Они ели ествушки сахарные, Они пили питьвица медвяные: А ведь чарочку повыпьешь — по другой-то душа горит, А ведь дру́гу й выпьешь — третьей хочется. Тут удалы дородни добры й молодцы Наедалися да й они досыти, Напивалися да й они допьяна. Да й тем былиночка й покончилась.

Илья Муромец и Соловей-разбойник

Из того ли города из Муромля, Из того села да Карочирова Отправляется дородний добрый молодец, А ведь старый казак да Илья Муромец. Он заутрену тую христовскую А стоял во городе во Муромле, А хотел попасть к обедне в стольный Киев-град. Брал у батюшки, у матушки прощеньице, А прощеньице, благословеньице, Кладывал он заповедь великую: Не съезжаться, не слетаться во чистом поле Да не делать боя-драки кроволития. Одевает одежицу опальную, А опальную одежу все военную, Брал с собою он да саблю острую, Свое длинное копье да муржамецкое, Да берет свой тугий лук разрывчатый, Да набрал он много стрелочек каленыих, Брал с собою палицу булатнию, А которая весом девяносто пуд. Выходил Илья да на широкий двор, Заходил в конюшню во стоялую, Брал коня за повода шелковые, А он малого Бурушка косматого. Выводил коня он на широкий двор, Становил коня он посреди двора, Скоро-наскоро седлал да закольчуживал. На коня подкладывает войлучек, А на войлучек подкладывал подпотничек, На подпотничек седелышко черкальское, Да которое седелко изукрашено, Разноцветным каменем усажено, Драгоценными шелками изушивано Да червонным золотом обивано. Заседлал тут молодец добра коня, И поехал молодец из широка двора, С широка двора в раздольице чисто поле. Его путь-дорожка в поле призамешкалась: Он не мог попасть ко городу ко Киеву, А попал ко городу Чернигову. Усмотрел под городом Черниговым — Нагнано там силушки черным-черно, А черным-черно, как черна ворона. Хочут черных мужичков да всех повырубить, Да во том ли во городе Чернигове, Хочут церкви божия на дым пустить. Разгорелося сердце у богатыря, А у старого казака Ильи Муромца, Нарушал он заповедь великую, Да просил себе он бога на помочь Да пречисту пресвятую богородицу. Припускал коня он богатырского А на тую ли рать-силу великую, Стал он силу с крайчика потаптывать, Стал копьем колоть да из лука стрелять, Из лука стрелять, рубить он саблей острою, Протоптал он всех татаровей поганыих. Отворялися ворота во Чернигов-град, Выходят мужички-черниговцы, Они низко ему да поклоняются, Говорят дородню добру молодцу: "Ай же ты, дородний добрый молодев, А иди-ко к нам ты воеводою". Говорит старый казак да Илья Муромец: "Ай же вы, му́жички-черниговцы! Не пойду я к вам ведь воеводою, Укажите мне дорожку прямоезжую, Прямоезжую дорожку во стольный Киев-град". Говорят ему мужички-черниговцы: "Прямоезжая дорожка заколодела, Заколодела дорожка, замуравела, Замуравела дорожка ровно тридцать лет. Как у той ли реченьки Смородине, Как у той ли грязи Черноей, Как у той ли березоньки покляпоей, У того креста да Леонидова Сидит Соловей-разбойник Дидмантьев сын, Сидит Соловей на семи дубах, На семи дубах, на девяти суках. Как засвищет Соловей по-соловьиному, Закричит собака по-звериному, Зашипит проклятый по-змеиному, — Так все травушки-муравы уплетаются, Все лазуревы цветочки отсыпаются, Мелки лесушки к землям приклоняются, А что есть людей вблизи, — так все мертвы лежат. Прямоезжею дорожкою — пятьсот всех верст, А окольною дорожкой — цела тысяча". Так тут старый казак Илья Муромец А просил себе он бога на помочь, Припускал коня он богатырского А по той ли дорожке прямоезжеей, Прямоезжеей дорожкой в стольный Киев-град. Подъезжал ко реченьке Смородине, Да ко той ли грязи, грязи Черноей, Да ко той ли березоньке покляпоей, Ко тому кресту Леонидову. Как завидел его Соловей-разбойничек, Засвистел Соловей по-соловьиному, Зашипел проклятый по-змеиному, Закричал собака по-звериному, — Так все травушки-муравы уплеталися, Все лазуревы цветочки отсыпалися, Мелки лесушки к землям да приклонялися, А что есть людей вблизи, — так все мертвы лежат. А у старого казака Ильи Муромца А конь на корзни да спотыкается. Так тут старый казак Илья Муромец, Брал он в руки плеточку шелковую, А он бил коня да по тучным бедрам, По тучным бедрам, меж; ноги задние, А ведь сам коню да приговаривал: "Ах ты, волчья сыть, ты травяной мешок! Не слыхал, что ль, посвисту соловьего, Не слыхал, что ль, покрику звериного Не слыхал, что ль, пошипу змеиного, Ты везти не можь али идти не хошь?" Отстегнул свой тугой лук разрывчатый, Натянул тетивочку шелковую, Наложил он стрелочку каленую, А ведь сам он стрелке приговаривал: "Ты просвистни, моя стрелочка каленая, По тому остре́ю по ножевому, Попади-ка в Соловья-разбойника, А спусти-ка его да из сыра дуба, Из сыра дуба на матушку сыру землю". Сам спускал тетивочку шелковую, А во тую ли стрелочку каленую. Тут просвистнула стрелочка каленая Да й попала в Соловья-разбойника, Да й спустила Соловья с сыра дуба, Из сыра дуба на матушку сыру землю. Так тут старый казак Илья Муромец Подъезжал он к Соловью близехонько, Захватил он Соловья за желты кудри, Заковал он ему да ножки резвые, Завязал он Соловью да ручки белые, Привязал ко стремени булатнему, Сам поехал дорожкой прямоезжеей, Прямоезжеей дорожкой в стольный Киев-град. Так тут старому казаку Илье Муромцу Случилось ехать мимо соловьина гнездышка. А у этого Со́ловья-разбойника Было три дочери любимые. Посмотрела в окошечко тут старша дочь, Говорит она да таковы слова: "Наш-то батюшка сидит да на добром коне, А везет мужика да деревенщину, У правого стремени прикована". Посмотрела в окошечко тут средня дочь: "Наш-то батюшка сидит да на добром коне, А везет мужика да деревенщину, А у правого стремени прикована". Посмотрела в окошечко тут младша дочь, Говорит она да таковы слова: "Ай, сестрицы мои да вы родимые! А ведь окушком вы есть тупешеньки, Умом-разумом вы есть глупешеньки, — А сидит мужик да деревенщина, А сидит мужик да на добром коне, Наш-то батюшка у стремени прикованный. Ай же мужевья наши любимые! А берите-тка рогатинья звериные, Да бегите поскореньку во чисто поле, А убейте мужика да деревенщину". Эти ли мужевья любимые А брали рогатинья звериные, Поскореньку выбегали во чисто поле. Как завидел их Соловей-разбойничек, Закричал тут Соловей да громким голосом: "Ай же вы, зятевья мои любимые! А бросайте с рук рогатинья звериные, Подбегайте к добру молодцу близешенько, Да берите-тко за рученьки за белые, За его за перстни за злаченые, Да ведите-тко его в соловье гнездышко, Да кормите его ествушкой сахарноей, Да попойте его питьицем медвяныим, Да дарите ему дары драгоценные". Этия ли зятевья любимые Побросали с рук рогатинья звериные, Подбегали к добру молодцу близешенько; Хочут брать его за рученьки за белые, За его за перстни за злаченые, Провести его в соловье гнездышко. Так тут старый казак Илья Муромец Выдернул свою он саблю острую, Отрубил у них да буйны головы. Половину роет он серым волкам, ? А вторую половину черным воронам. А ведь сам себе да приговаривал: "А не вам бы кус да и не вам поесть, А не вам побить казака Илью Муромца". Сам поехал дорожкой прямоезжею, Прямоезжею дорожкой в стольный Киев-град. Приезжал ко князю на широкий двор, Становил коня он посреди двора, Сам идет в палаты белокаменные, На пяту он двери поразмахивал, А он низко всем да поклоняется, А князю Владимиру в особину, Его всем князьям да подколенныим. А Владимир-князь да стольно-киевской Только что пришел от поздней от обеденки, Садятся за столички дубовые. Говорит Владимир таковы слова: "Ты откудошний, дородний добрый молодец? Ты с какой земли да из какой орды, Ты какого отца да ты есть матери? Ты какого будешь род-племени, А ведь как тебя да именем зовуть, Удалого звеличают по отечеству? А по имечку тебе ведь можно место дать, По отечеству тебя пожаловать". Говорит старый казак Илья Муромец: "Есть я из города из Муромля, Из того села да Карочирова, Илья Муромец да сын Иванович. А приехал я да во стольный Киев-град, Послужить тебе я верой-правдою, Защищать я буду веру православную". Говорит тут князь Владимир стольно-киевской: "Ай же, старый казак ты, Илья Муромец, Ты какой дорожкой ехал в стольный Киев-град, Прямоезжею или окольною?" Говорит старый казак Илья Муромец: "Ай же князь Владимир стольно-киевской, А ведь ехал я из города из Муромля Прямоезжею дорожкой в стольный Киев-град". Говорит тут князь Владимир таковы слова: "Во глазах, мужик, ты насмехаешься — Где тебе проехать дорожкой прямоезжеей: Прямоезжая дорожка заколодела, Заколодела дорожка, замуравела, Замуравела дорожка ровно тридцать лет. Как у той ли реченьки Смородине, Как у той ли грязи, грязи Черноей, Как у той ли березоньки покляпоей, У того креста да Леонидова Сидит Соловей-разбойник Дихмантьев сын. Как засвищет Соловей по-соловьиному, Закричит собака по-звериному, Зашипит проклятый по-змеиному, Так все травушки-муравы уплетаются, Все лазуревы цветочки отсыпаются, Мелки лесушки к землям да приклоняются, А что есть людей вблизи, — так все мертвы лежат". Говорит старый казак да Илья Муромец: "Ай же князь Владимир да стольно-киевской, А ведь Соловей-разбойник на твоем дворе, На твоем дворе да на моем коне, А у правого стремени прикованный". Так тут князь Владимир стольно-киевской Со своими князьями да боярами Выходили поскореньку на широкий двор Посмотреть на Соловья-разбойника. Как увидели Соловья-разбойника, Говорит тут князь Владимир таковы слова: "Ай же Соловей-разбойник Дихмантьев сын, Засвищи-ка, Соловей, по-соловьиному, Закричи, собака, по-звериному, Зашипи, проклятый, по-змеиному". Говорит ему Соловей-разбойничек: "Ай же князь Владимир стольно-киевской, Не у тя сегодня я ведь ел и пил, Не тебя я буду слушаться". Говорит ему казак Илья Муромец: "Ай же Соловей-разбойничек Дихмантьев сын, Засвищи-ка, Соловей, во по́лсвиста, Закричи-ка, Соловей, во по́лкрика, Зашипи-ка, Соловей, во по́лшипа". Говорит ему Соловей-разбойничек: "Ай же старый казак Илья Муромец, Запечатались мои кровавы раночки, А налейте вы мне чару зелена вина". Так тут налили чару зелена вина, Да не малую стопу — на полтора ведра. Так тут Соловей-разбойничек Дихмантьев сын Выпил эту чару зелена вина, — Чуял свою скорую кончинушку, Закричал Соловей во полный крик, Засвистал Соловей во полный свист, Зашипел проклятый во полный шип. Так все травушки-муравы уплеталися, Все лазуревы цветочки отсыпалися, Мелки лесушки к землям приклонялися, А что есть людей вблизи, — так все мертвы лежат. А у князя с теремов высокиих Все хрустальные стеколышки посыпались, А Владимир-князь да стольно-киевской, А он по двору да в круги бегает, Куньей шубкою да укрывается. Говорит казак да Илья Муромец: "Ай же Соловей-разбойник Дихмантьев сын, Что ты моего наказа не послушался? Я велел свистеть тебе во по́лсвиста, Я велел тебе кричать во по́лкрика, Я велел тебе шипеть во по́лшипа". Говорю ему Соловей-разбойничек: "Ай же старый казак Илья Муромец, А ведь чуял я скорую кончинушку, Оттого свистал во полный свист, Оттого кричал во полный крик, Оттого шипел во полный шип". Так тут старый казак Илья Муромец Брал Соловья за белы руки И повел на поле Кули́ково, Положил на плаху на дубовую, Отрубил ему да буйну голову, Половину роет он серы́м волкам, А вторую половину черным воронам. Так ведь с той поры да с того времени А не стало Соловья-разбойника А на славной матушке святой Руси. Да ведь тем былиночка покончилась.

Как было у вдовки у распашеньки девять сыновей, одна дочь

Как было́ у вдовки у распашеньки Девять сы́новей да одинока дочь. Девять сы́новей да во разбой пошли, Во разбой пошли да во разбойнички, Во денные ночные подорожнички. Одиноку дочь замуж выдала А за то ль за славно за синё море, За того ль купца, купца заморского. "Уж я год там жила, — не подумала, А на дру́гой год чадо ро́дила, А на третий годик стосковалася Я у свёкрушка да у свекровушки, Я у свёкрушка да подавалася, А ведь с мужем мы да сговорилися. Как тут сели мы да в малу лодочку, Еще муж-то мой сел во веселушки, А ведь я, млада, да во правильщички, Чадо милое да ко белым грудям. Как ведь сели мы да тут поехали. Как проехали мы до среди́ моря́, — Как с-под той ли западной сторонушки Налетела тучка, тучка черная, Тучка черная, сама бурливая, А бурливая да сердитая. Понесло тут нас да по синю́ морю́, Понесло тут нас к крутому бережку, Ко желтым пескам, ко мелким камешкам. Как напали тут на нас разбойнички, А денные ночные подорожнички, Они мужа моего пристрелили, Чадо милое да в воду бросили, А меня младую во полон взяли́, Во полон взяли да обесчестили". А ведь все разбойнички да спать легли, А один разоойничек он спать не лег, Он пред образом да богу молится, Богу молится, в грехах прощается, А он горько так слезами уливается. Тут разоойничек да стал братьев будить: "А вставайте-тко, братцы родимые, А вставайте, что мы понаделали? А ведь зятя-то да мы пристре́лили, А племянничка да в воду бросили, А родну сестру да во полон взяли, Во полон взяли да обесчестили". Как вставали все братья-разбойнички, А перед образом да боту молятся, Богу молятся, в грехах прощаются, А родной сестры да поклоняются: "Ты прости, прости, сестра родимая, А прости ты нас, что мы наделали: Мужа твоего да мы пристре́лили, А племянничка да в воду бросили, А тебя младу мы во полон взяли, Во полон взяли да обесчестили". Говорит сестра да горько плакала: "А мне мужа жаль, что вы застре́лили, А мне пуще жаль чадо милое, Чадо милое да в воду брошено, А мне жаль себя, что обесчестили, Обесчестили да не разбойнички, Обесчестили да братья ро́дные". Так ведь с той поры да с того времени Былину поют да на святой Руси, — Молодым людям на смех да на́ диво, А престарелым на потешенье.