Перед последним словом

— Все.

Сашу осудили условно. Осенью он вернется в школу. Но вернется ли душевный мир, вернется ли вера в человека? Их три года подтачивали. Вернутся ли?

Простое дело

Дело Володи Гулибина. Оно не из тех, на которые толпой стекаются любопытные. В нем казалось все ясным. На вопрос, признает ли он себя виновным, Гулибин ответил:

— Полностью.

Шестнадцатилетний паренек, ученик 9 класса, Володя Гулибин дружил с Надей Пискаревой. Они учились в одном классе. Володя часто бывал у нее дома, случалось, вместе готовили уроки, на каток бегали. Был Володя своим человеком в Надиной семье. И, когда Пискаревы переезжали на новую квартиру, Володя пришел помогать. Помогать-то помогал, а заприметил, в какой чемодан укладывались самые ценные вещи. Вот этот чемодан Володя и украл. Он не признавался до тех пор, пока чемодан не был обнаружен. Отрицать свою виновность было бессмысленно, и Гулибин сознался — угрюмо, зло, без тени смущения. Так и в суд пришел, ни в чем не раскаиваясь. А на вопрос, как он сам расценивает то, что совершил, Володя Гулибин ответил:

— Жалею, что попался.

Итак, основное как будто уже выяснено. И суть подсудимого, пожалуй, видна. Судьям, людям житейски опытным, не трудно понять, что бравада Гулибина вовсе не свидетельствует о его цинизме и испорченности. Паренек впервые перед судом, стыдно ему, конечно, да и страх его допекает; из последних силенок он держится, чтобы не открылось все, что он чувствует, вот со стыда и страха куражится. Нельзя на подростке ставить крест. Но и другое нужно взять во внимание: с расчетом действовал подсудимый, выбирал ведь что стащить. И самое худое: не остановился он перед тем, чтобы обокрасть друга.

И нравственная задача судебного разбирательства, казалось бы, четко обозначилась: добиться, чтобы Володя осудил сам себя беспощаднее и суровее, чем это сделает суд.

Дело, как говорят, проще простого.

Но судьи знают, обязаны знать, что нет простых дел. И если судье дело кажется простым, то это свидетельствует не о простоте дела, а об упрощенности судейского восприятия.

Судьи, перед которыми держал ответ Володя Гулибин, не поверили в столь явно бросавшуюся в глаза простоту дела. Не поверили и предотвратили судебную ошибку, которая так легко могла возникнуть. Ошибку, тяжелую особенно тем, что, допусти ее суд, было бы, пожалуй, невозможно не только исправить ее, но даже обнаружить.

Суд не имел никакого другого объяснения событиям, кроме того, которое дал Гулибин; суд располагал всеми доказательствами его виновности, собранными на предварительном следствии, но помнил и о своей правовой и моральной обязанности ничего наперед не считать доказанным. Судьи вели разбирательство неторопливо, сдерживая естественное желание поскорее добраться до правды; они задерживались на едва приметных обстоятельствах, и постепенно обнаруживалось: эти-то обстоятельства и имеют первостепенное значение.

В разбирательстве участвовали и судьи, и прокурор, и адвокат. И столько неожиданного открылось в деле Володи Гулибина, и при этом никакой сенсации, ничего такого, что изменило бы факты, но до чего же изменилось все дело!

Володя Гулибин — это установлено бесспорно — тайком утащил чемодан. Утащил и считал себя правым.

Николай Сергеевич, отчим Нади Пискаревой, много внес злого и тяжелого в ее жизнь. Влюбленный в свою жену, он ревновал ее к Наде. В столь понятной любви матери к ее единственной дочери Николай Сергеевич видел проявление неизжитого чувства к отцу Нади, трагически и внезапно погибшему. Николай Сергеевич — человек властный, даже грубый, он не умел и не пытался себя сдерживать. Надя понимала то, чего не сумел понять Николай Сергеевич: вражда между падчерицей и отчимом больше всего причиняла страданий матери, мечущейся между дочерью и мужем. И Надя щадила мать, поэтому и сносила попреки и оскорбления, на которые был так щедр тот, кто занял место ее отца. Но оттого, что Надя молча все сносила, она мучилась еще острее. И до того измучилась, что готова была уйти из дома. Но куда? И как? Помимо всего нужны ведь и деньги, чтобы жить одной. Вот Володя и решил: дружба обязывает, он поможет Наде. Поможет любой ценой. Наде, рассуждал Володя, принадлежит какая-то доля того, что осталось после смерти ее отца. И тут пришло решение: „Заберу, Надя об этом и знать не будет, часть вещей, ей принадлежащих, продам, вот у Нади и будут деньги, сможет она уйти из дома, избавиться от мучений”.

Володя понимал, что идет на преступление, но в его глазах оно было только способом восстановить справедливость. Когда чемодан был обнаружен и Володе предъявили обвинение в краже, он решил, что не имеет права отвергать обвинение, не имеет права защищаться. Рассказать всю правду — значит предать Надю. Затравленная отчимом, Надя не выдержала, открылась перед Володей. Это было проявлением истинной дружбы, самого глубокого доверия. А он потащит ее исповедь на всеобщий огляд и сделает жизнь Нади — ей ведь придется остаться с отчимом — вконец невыносимой. Володя считал, что не имеет права на правду. Он предпочел, чтобы его осудили как воришку, соблазнившегося шерстяными отрезами, только бы не обмануть доверия Нади и не причинить ей зла.

Предпочел.

Но если бы его осудили и он бы остался навсегда с клеймом „домушника”, то ощущение несправедливости, хотя она и вызвана в первую очередь им самим, жило бы в нем и точило бы его душу.

Трудно было суду добраться до правды. Если Володя скрывал ее от следователя, с которым разговаривал наедине, то для него полностью исключалась возможность, так сказать, обнародовать правду при публичном разбирательстве дела в суде.

Но суд искал ее, эту потаенную суть дела. Вслед за Володей допрашивался Николай Сергеевич. Это он первый заподозрил Гулибина в краже. Давая показания, Николай Сергеевич старательно являл собой натуру добрую, мягкую, но справедливую. „Вечный данник правды”, он рад бы, движимый добротой, поступиться истиной, но не может. Николай Сергеевич просил суд поверить, что он не жаждет мщения, ему, так много трудного перенесшему в жизни, душевно жаль юношу, никаких мстительных чувств он не питает, но, по правде говоря, этот парень никогда ему не нравился.

— Чем?

— Многим.

— Конкретнее, пожалуйста.

— Прежде всего грубостью.

Оказывается, бывало, встречались Николай Сергеевич с Володей на улице, так тот не только не здоровался, но волком смотрел.

— Не было ли к тому каких-либо причин?

— Никаких. Просто на глазах Гулибин становился все хуже и хуже, еще в прошлом году он был куда вежливее.

Николай Сергеевич счел своим долгом довести до сведения суда, что он был против дружбы своей — он на минутку приостановился, выбирая слово, и выбрал... — Нади с Гулибиным.

— Помешало это их дружбе?

— Я, к сожалению, не имею на Надю никакого влияния.

Допрос Николая Сергеевича ничего конкретного не дал. Но он заставил задуматься. Подросток ходит к Наде домой, дорожит этой возможностью и, несмотря на это... рискует потерять ее, грубя Николаю Сергеевичу. Как это возможно? Но ведь раньше не грубил. Что заставило Володю изменить отношение к Николаю Сергеевичу? В простом деле появились первые неясности. Может быть, допрос Нади Пискаревой устранит недоумения. Нет, Надя ничего объяснить не может, она не верит и ни за что не поверит, что Володя способен украсть. Да, ей и следователь говорил, что Володя сознался. Но все равно она знает, что Володя не мог украсть. Нет, не может она объяснить, зачем Володя возводит на себя напраслину.

— Верно ли, что семья была против вашей дружбы с Володей?

— Неправда. Мама очень хорошо относилась и относится к Володе.

— А Николай Сергеевич?

Надя только передернула плечами. Передернула так, что стало очевидно: прав Николай Сергеевич, не имеет он влияния. Теперь естественно возник вопрос:

— Какие у вас отношения с отчимом?

— Отношения? — переспросила Надя. — Отношения? Нормальные.

Допрос Нади Пискаревой ничего не прояснил. Но судьи отметили: с одной стороны Надя считает, что ее семья состоит только из матери и ее самой, с другой — сочла необходимым ответить, что ее отношения с отчимом нормальные.

Надя теперь может оставаться в зале и слушать все, что будут показывать остальные свидетели. А это немало и может привести к неожиданным результатам.

Показания давали классный воспитатель и соученики Володи Гулибина. И все в зале обратили внимание: суд явно не довольствовался оценками свидетелей. Скажет свидетель про Володю „честный, отзывчивый, прямой”, а суд от свидетелей требует: „приведите факты, которые убеждали бы в прямоте или отзывчивости”. Свидетели приводили их, и тогда отзывы из невесомых, расплывчатых впечатлений превращались в точные и убедительные доказательства.

Но не все свидетели показывали только хорошее.

Суд вел допрос пожилой, почтенной женщины, которую Гулибин упросил принять на время чемодан. У нее на квартире и был он обнаружен. Свидетельница знала Володю чуть ли не со дня его рождения. Она жила в одной квартире с Володиной семьей до прошлого года и никак не могла подумать, что Володя ее так подведет — притащит к ней украденный чемодан. Свидетельница настолько была напугана мыслью, будто ее могут счесть укрывательницей похищенного, что все время повторяла: „Я невиновна”. Ее испуг и волнение были понятны, и вызывали только сочувствие.

— Как же вы не побоялись подвести человека, который вам так доверял? — спросил прокурор Гулибина.

— Если бы я думал, что подведу... — и, не закончив фразу, безнадежно махнул рукой.

Его ответ почему-то особенно рассердил свидетельницу.

— Ах, не думал, — сказала она, — а когда приходил просить за девушку, тоже не думал?

И свидетельница рассказала, что за несколько дней до того, как Володя принес чемодан, он пришел к ней и стал упрашивать, чтобы она сдала угол девушке; очень уж он расписывал эту девушку: и тихоня, и скромница, и пятнышка на ней не сыщешь. А когда свидетельница спросила, отчего же скромница из родительского дома уходит, Володя стал нести полную чепуху. Но все же уговорил, пообещала она на время поселить у себя девушку. Как зовут девушку, Володя не говорил, а она не спрашивала.

— О ком вы хлопотали? — спросили Гулибина.

— Ни о ком.

— Вы вправе не отвечать, но подумайте, правильно ли вы поступаете. О ком же вы хлопотали?

Володя так ничего и не ответил.

Надя же слышала показания свидетельницы, слышала и ответ Володи.

Один из соучеников Володи, Сергей Чуйков, пришел в суд с опозданием и поэтому был допрошен позже других. Чуйков был юношей удручающе „правильным”. В свои 16 лет он был тягуче рассудительный, застрахованный от ошибок, точно знающий что к чему, и ни на что неосмотрительное его не подо-; бьешь. А тут он едва не допустил оплошность. Чтобы исправить ее, он и начал свои показания с того, что считал своим долгом принести суду свои извинения; дело в том, что он ранее дал недостаточно продуманную характеристику подсудимому. Теперь же, когда ему известно все „содеянное подсудимым Гулибиным” — так Чуйков и сказал, — он меняет свою точку зрения и не может не выразить своего возмущения.

Судья, подчиняясь, очевидно, тем же чувствам, которые испытывала и аудитория, слушая Чуйкова, торопящегося отречься от товарища, спросил:

— А что вам известно о „содеянном”?

— Как что? Совершено преступление: хищение личной собственности.

— Виновен или невиновен подсудимый — это решает только суд, не торопитесь с выводами, свидетель Чуйков. Суд ждет от вас фактов, а не оценок.

И тогда, задетый замечанием, чувствуя явное неодобрение аудитории, Чуйков сказал:

— Только о фактах я и буду говорить. Мне стали известны некоторые события, весьма отрицательно характеризующие облик подсудимого. Но эти события не имеют связи с его обвинением. Могу я о них говорить?

— Говорите.

— Гулибин незадолго до хищения, простите, до истории с чемоданом предложил совершить спекулятивную сделку с марками...

— Кому предложил?

— Моему двоюродному брату, Сапранову Федору.

Суд по ходатайству защиты вызвал Сапранова свидетелем. Его показаний ждали с тем большим интересом, что против его вызова возражал подсудимый.

Сапранов, студент второго курса, страстный филателист. Увлечение марками и сблизило его с Гулибиным. О Гулибине он самого лучшего мнения. Нет, ни о какой спекулятивной сделке никогда не было речи. Но был странный случай, он удивил свидетеля, поэтому о нем он и рассказал Чуйкову. За несколько дней до кражи чемодана (а он услышал о краже от того же Чуйкова) к свидетелю пришел Володя Гулибин с необычным предложением: Володя приведет к свидетелю девушку, она принесет свой альбом с марками. Марьей там чепуховые, но Володя просит свидетеля сделать вид, что девушке ненароком удалось собрать очень ценную коллекцию, и предложить ей за альбом большие деньги.

— С какой радости? — удивился Сапранов.

— Пусть тебя это не беспокоит, — сказал Володя, — я дам тебе денег, а ты ей их отдашь. Но девушка ничего не должна знать о нашем сговоре.

И тут суд обратился к подсудимому.

— Кто была та девушка, чью коллекцию вы предложили купить свидетелю?

Володя встал, но ничего не ответил.

— Подсудимый, вы не ответили на вопрос суда.

Володя продолжал молчать. Молчание затягивалось. А ответа ждал суд, ждала аудитория. Володя не отвечал. И тут поднялась Надя и крикнула:

— Из-за меня, из-за меня он все это сделал.

— Неправда! — это крикнул Володя.

— Нет, правда! Это я, я во всем виновата.

И Надя рассказала все то, что, щадя ее, Володя хотел скрыть. Рассказала, отбросив всякую мысль о том, как сложится ее жизнь, рассказала, понимая, как больно будет матери. Но не рассказать она не могла, она знала, что правда, только правда может помочь Володе. А в зале слушали ее и понимали, что правда поможет и ей.

А кое-кто в судебном зале думал и о том, что правда поможет и матери Нади. Долго, чересчур долго она не решалась сделать выбор, которого страшилась, но теперь, возможно, она поймет, что отказ от выбора — худший выбор. Поймет, что вовсе не между мужем и дочерью предстояло выбирать, выбирать нужно было между готовностью бороться за чистоту и ясность отношений в семье и трусливым увиливанием от борьбы, обманывая себя надеждой, — авось, и так утрясется.

Так всплыла правда по делу Гулибина.

И те, кто был в зале, поняли, что судебное разбирательство направлено на то, чтобы понять суть человека. Разобраться в человеке — проделать ту самую работу, которую мы совершаем каждый день и всю жизнь. Но мы, к сожалению, очень часто проделываем ее со множеством ошибок, а от суда ждем и требуем, вправе ждать и требовать, чтобы он не допускал ошибок. Следя за ходом судебного разбирательства, мы, может быть, не всегда до конца осознанно, но неизменно ждем и требуем от суда: покажи, как нужно разбираться в человеке, покажи и научи.

Нужно ли говорить, какую ответственность на судей возлагает это молчаливое, но постоянное требование судебной аудитории.

И как велико нравственное воздействие суда на аудиторию, когда он и сознает, и выполняет это требование.

С чего началась беда

Уже заканчивался прием в юридической консультации, когда в кабинет к адвокату вошел высокий худощавый мужчина. Нерешительно помялся у двери и потом, словно преодолев барьер, прошел к столу, сел. Но заговорил он не сразу. Адвокат не прерывал затянувшегося молчания, зная, как не всегда легко рассказывать о своей беде. Наконец посетитель тихо, рассекая фразу паузами, сказал:

— Не согласились бы вы взять на себя защиту моей жены? Следствие уже закончено. Ее обвиняют в покушении на убийство.

— Кого?

— Нашей Олюшки... дочки. Анна признала себя виновной.

Так началось знакомство адвоката с Василием Гладышевым и уголовным делом Анны Гладышевой.

Девятнадцатилетней девушкой пришла Анна на первую в своей жизни работу в тот цех, где работал мастером двадцативосьмилетний Василий Гладышев.

Едва ли можно встретить двух людей, которые, казалось бы, так мало подходили друг другу, как Василий и Анна, — а они меньше чем через год после первой встречи стали мужем и женой. Вот уже кто вправе был сказать о себе: „были чужды наши дали, были разны наши сны”. Впрочем, насчет далей — это не совсем верно. Анна была так полна настоящим, полна до самого края, что ни в какие „дали” не заглядывала. В ее девятнадцать лет все, что ни встречалось, было по нраву, по вкусу, по душе. А больше всего — она сама себе. И это нисколько не было самодовольством, которое всегда и туповата, и неприятно. Анна жила в том счастливом душевном состоянии, когда ощущение собственной привлекательности, молодости и здоровья делает жизнь радостью и все к тебе ласковы и приветливы. Относилась Анна к людям доверчиво и просто, а вглядываться в них не умела и не хотела.

А Василий Гладышев был из тех, в кого нужно вглядеться — только тогда увидишь и ум, и волю, и способность сильно и глубоко чувствовать. Если что и было полностью чуждо молодому мастеру, так это стремление произвести впечатление, сделать из своих достоинств витрину, казаться добрым и порядочным вместо того, чтобы быть им. Ничего в нем не было напоказ. Тихого, спокойного, нисколько не броского, его бы и не приметила Анна, если бы к молодому мастеру так хорошо и уважительно не относились на заводе; если бы не то, что Женя Стахова, самая красивая девушка в цехе, так смущалась, когда к ней обращался молодой мастер. Сам он был со всеми ровен и спокоен, но когда ему приходилось делать Анне даже вполне заслуженное замечание, его слова звучали так, будто он в своей вине каялся или прощения просил. Прошло немного времени, и Анна полностью уверилась, что у молодого мастера только и света, что в ней одной. И, не раздумывая, так же легко и беззаботно, как жила, пошла за него замуж. Вышла замуж и была довольна. И замужем, оказывается, быть неплохо. Даже радовалась, что в доме — она самая главная, все по ее слову делается, любовь Василия и тешила ее, и чем-то льстила.

Так прошло несколько месяцев. И Анна не очень ясно, но почувствовала, что ей чего-то не хватает, стала она чем-то тяготиться. Непрестанная мягкость и ласковость Василия временами раздражали ее, казались ей доказательством его слабохарактерности. Бывало, без всякой причины начинает корить мужа, искать ссоры. Только ничего у нее не получалось, ссориться-то ведь можно вдвоем, а Василий только улыбнется в ответ и все! Анну даже зло брало: чего это он ей все спускает.

— Поверите, — рассказывала она адвокату намного позже, когда преступление уже было совершено, — у меня бы на душе посветлело, дай он мне почувствовать свою мужнину власть.

Видя, что адвокат не совсем ее понимает, удивилась:

— Думаете, велика радость женщине верховодить в доме? Мне все хотелось над собой мужнину руку чувствовать, хотелось мужа выше себя ставить. Гордиться им хотела. Да разве это с Василием возможно? Какой бы он там ни был на заводе, в доме он — простокваша. Так я тогда чувствовала.

Анна старалась гнать от себя худые мысли, не хотела мужа обижать, ведь он перед ней не виноват. Так она тогда считала. А прошло еще года три, и стала она винить мужа. И еще как!

Когда к концу первого года замужества родилась Олюшка, молодая мать вновь почувствовала себя счастливой. Даже недовольства Василием не было. Но прошел еще год, второй, пошел третий, и врачи признали: Олюшка отстает в развитии. И, возможно, отсталой и останется. Анна, высокая, молодая, крепкая, каждая кровинка в ней пляшет, решила в один миг, как все решала, без раздумья, бесповоротно: это Василий, тихоня бескостный, во всем виноват, это он, ущербный, свою ущербность Олюшке передал. И сразу же, всем сердцем поверив в это, возненавидела мужа.

Ничего таить в себе Анна не умела. Она все мужу и выложила. Возмутился Василий? Нет. Стал переубеждать? Нет, не стал. Считал, что сейчас это бесполезно. Верил, пройдет какое-то время, и она поймет, что не права. Но время не помогло. Олюшка росла, неполноценность ее становилась все очевиднее. А Анна, все сильнее любя Олюшку, только укреплялась в своей ненависти к „виновнику зла”.

Так как же случилось, что любящая мать покушалась на жизнь своего ребенка?

На шестом году жизни Олюшки Анна Гладышева, 26-летняя женщина, вменяемая, отравила ее, отравила и себя. Ребенок и мать были отвезены в больницу. Анну Гладышеву выходили врачи. С трудом, но сохранили ей жизнь; спасли и ребенка, но он остался инвалидом. Анну Гладышеву предали суду. По просьбе мужа адвокат принял на себя ее защиту.