Идущий в Иерусалим

— А ты приезжай сюда почаще. Мы с тобой вместе подумаем. Не зря же твой приемный отец дом отчий восстановил. Это твоя Родина. Другой не будет.

Отец Паисий смотрел Вадиму в глаза. Много умных глаз видел юноша, но в этих… Оттуда, из глубины зрачков, из глубины души — струился свет, тихий и добрый. Вадим с жаждой всматривался в эти глаза, будто пытаясь напиться про запас той светлой живой воды из неземного безбрежного океана.

На обратном пути, пока «Волга» мягко переваливалась на ухабах, отец рассуждал о Троице, в честь Которой назван сельский храм. Он говорил, что человек подобен Богу тем, что трехсоставен: дух, душа и тело. Вадим почему-то сразу подумал, что его отец тоже триедин: первый дал тело и умер, второй воспитал душу и разум, третьего… он только что обрел. И, кажется, от него зависит воспитание духа. Они еще толком и не отъехали от села, а Вадима уже тянуло обратно. Он задумчиво глядел через заднее стекло на уплывающее таинственное место своего рождения.

Так кончилось детство, и пришла взрослая жизнь. Отныне почти каждый выходной Вадим выезжал на родину, в родовое гнездо. Поначалу приемные родители немного ревновали сына к его духовному отцу и настороженно относились к частым отъездам. Вадим пачками стал покупать церковные книги, иконы. Часами читал Библию, толстенные книги, а потом стоял с молитвословом перед иконами и бубнил, бубнил… По воскресеньям он вставал рано утром и уходил в церковь.

Родители понимали, что сын зажил своей, непонятной жизнью. И это их тоже поначалу расстроило. Но потом разглядели в сыне растущее внимание и любовь. Отец, беседуя с сыном о религии, почувствовал, что сыну удалось понять то, что для него самого осталось непостижимым, и отступился. Он по привычке уважал это: «знание-сила». Да, нечто неслыханно и невидимо сильное прорастало в Вадиме. Зная упорство сына в учебе, видя его увлеченность, он не стал препятствовать, но даже успокоил жену: не мешай, мать, это серьезно. К тому же сын продолжал успешно учиться в школе. Потом без труда поступил в институт, где учился легко и без напряжений.

И примирились они с его новизной, а потом и сами при случае стали наезжать в село. Особенно нравилось им приезжать летом. Селяне занимались страдой, отчего улицы пустели и умолкали. А буйная зелень прикрывала раны, нанесенные человеческим безумием. Опять же, рыбалка и грибы с ягодами утешали природным богоданным богатством и покоем.

Тетка Нина, несмотря на свои немалые годы, всегда встречала их на редкость весело и радушно. Она, как стеной, окружала их своей заботой и ограждала от сельского пьяного разгула. К тому же рассказы ее по вечерам за самоваром знакомили горожан с деревенской жизнью, показывая не только трагизм ее, но и нечто вечное, красивое, раздольное, что никакими политическими мерами не уничтожить. Крестьянин в ее рассказах представал сказочным богатырем, способным встать, порвать цепи и выйти во чисто поле, поигрывая крутыми плечиками с косую сажень. Ее чистый деревенский разум, густой и образный, сочный язык, неожиданные ракурсы и логика удивляли отца, и тот готов был часами слушать старушку, машинально делая записи в блокноте.

Вадим же, как приезжал, сразу направлялся к отцу Паисию. Здесь, в монашеской келье, он находил насыщение своей жажде. Первое, что он пытался выяснить, — что такое смерть.

— Не могу я смириться с ней, — объяснял он священнику. — Когда я представляю себе разлагающегося в земле человека, меня тошнит! Мне страшно оттого, что мои кровные родители гниют там — в грязной яме! Мне страшно оттого, что и я сам буду там гнить. Вся моя душа стонет, когда я вижу подземный пир жирных червей, с громким чавканьем пожирающих вчера еще живого человека. Понимаете, это неправильно! Я никогда не смогу это принять. И никогда не смогу согласиться со смертью.

— И правильно сделаешь, — ответил отец Паисий. — Потому что смерть — это не нормально.

— А что нормально?

— Вечность. Бессмертие. Блаженство.

— Извините, батюшка, но это звучит как-то… слишком фантастически. Мы-то с вами познакомились на кладбище. А там смерть реальна, как те кресты, что стоят на могилах.

— И бессмертие души реально. Может быть, не так явно и ощутимо на первый взгляд, но вполне реально.

— Хорошо, но как это ощутить? Как это понять? Прикоснуться?..

— Нужно вернуться к духовной жизни, тогда и поймешь.

— А я что же, по-вашему, не живу духовно? — запальчиво произнес юноша.

— И по-моему, и объективно — нет, — спокойно ответил священник.

— Но я же читаю, хожу в театры, дружу, люблю, чувствую наконец…

— Это всё — жизнь души и тела. Это сойдет в могилу и сгниет. Таким образом живут и собачки с коровками. Может быть, не так изощренно, как люди, но по сути — так же.

— Но я молюсь, — снова заводился Вадим. — Я вычитываю правила. Я посещаю церкви, ставлю свечи.

— И колдуны ходят в церковь. И «подзаряжаются» у икон, растопырив когти. А вот попробуй предложить им причаститься — сбегут сразу.

— Но ведь главное, чтобы Бог в душе был!

— Ты скажи еще, что главное, чтобы еда в желудке была. И в гастроном не ходи. И не ешь ее. Смешно? Откуда еде в желудке взяться, если не купить в магазине и не съесть за обедом?

— Но я верю в Бога!

— И бесы веруют… И даже трепещут перед Богом. Только они не живут, они в погибели. А духом способен жить только человек, и только в таинствах Церкви. Именно во время соучастия человека в таинствах Дух Святой сходит в сердце и оживляет для вечности.

— Не знаю почему, но мне нужно это попробовать.

— Ты просыпаешься, сынок. Пытаешься встать и ожить. Если ты хочешь, я с радостью тебе помогу.

— Хочу, отец Паисий!

Весь день перед своим первым Причастием Вадим провел у батюшки. Отец Паисий обстоятельно пояснял Таинство Литургии. Объяснил мистику Причастия Святых Тайн. Особенно серьезно остановился на исповеди. Вряд ли когда-нибудь у батюшки был столь благодарный слушатель. Как иссохшая губка впитывает воду — так Вадим внимал каждому слову священника. Потом отец Паисий готовился к службе, вычитывая правило. А Вадим выписывал на тетрадный лист свои грехи. Ему казалось, что перед ним день за днем проходит вся его жизнь — с младенческих лет до нынешнего дня. Забытые грехи всплывали в памяти и больно скребли по сердцу, пока Вадим их не пригвождал пером к бумаге.

Во время службы отец Паисий преобразился. Из старшего друга, из добряка и умницы, но все-таки человека, он превратился в священнослужителя. Каждое слово и жест, каждый шаг несли сверхчеловеческое достоинство и весомость. Его взгляд опалял невидимым огнем. Каждое слово прожигало разум до дна и впечатывалось в самую глубину сознания, совершая там невидимый переворот. «О, служащий иеромонах — это сила», — подумал Вадим со страхом подходя к аналою, комкая потными пальцами исписанный лист бумаги.

После исповеди отец Паисий спросил Вадима:

— Готов ли ты потрудиться?

— Готов, батюшка.

— Господь простил тебе грехи. Но для их искоренения нужно еще поработать.

— Да! Да, я готов, — с излишней пылкостью ответил он.

— Тогда в течение месяца, — скучным тоном произнес священник, — будешь…

Батюшка назначил ему епитимию из поклонов и усиленной молитвы.

— Батюшка, а вы меня не очень пожалели? Мне кажется, этого мало — за гору моих преступлений.

— Начнешь отрабатывать, узнаешь, что такое «мало». Тысячу самовольных поклонов легче сделать, чем сорок по послушанию.

Запомнилось навсегда это необычное ощущение легкости и чистоты в душе! Вадим вышел из церкви… счастливым. Будто огромный мешок зловонной тяжести гнул к земле, вдавливал в землю и под землю — и вот обузы нет! Только пару часов назад он был бесправным рабом — и вот кандалы с грохотом рассыпались, и он впервые разогнулся и познал свободу. Свободу от греха. От прикованности к смерти, обреченности вечной погибели. Головокружительная, легкая, наполненная солнечным ветром свобода встретила его.

Вместе с ним ликовала погода: небо залило ярким солнечным светом поля и леса, теплый ветерок ласкал кожу, радуги — там и тут вспыхивали и плясали… Впрочем, может быть, это нежданные легкие слезы преломляли солнечный свет и дробили его на множество лучей: зеленых, синих, оранжевых…

Вместе с ним ликовала природа: птицы на разные голоса свистели, цвиркали и трещали; распаханная земля томно дышала хлебным паром; травы и цветы в бриллиантах росинок сверкали разноцветными переливами; радостно мычали коровы и блеяли овцы, мяукали кошки, заливисто лаяли собаки, квокали куры и пьяно орали на всю округу ошалелые петухи.

До глубокой ночи после Причастия Вадим читал Евангелие, Деяния апостолов, жития святых этого дня. Снова и снова вычитывал благодарственные молитвы. И если раньше для этого требовалось понуждение, то сейчас он ненасытно пил сладкий, освящающий нектар святоотеческих истин, испытывая умиление.

Вспомнились слова святого отшельника, написанные им в день Причастия. Старец сидел в своей убогой нищей келье, как в дивном райском саду. Он с удивлением разглядывал свои старческие грудь, руки, ноги, трогал лицо и лоб — и духовными очами видел, как невещественный огонь пронизывал его угасающее тело. Умирало тело, как семя в земле, политое живой водой, но прорастал дух его мощным деревом — в жизнь вечную.

Вадим также разглядывал в зеркало свое сияющее лицо, глаза, руки… Нет, он не видел огня, но это-то и удивляло: ведь он явственно чувствовал, как от сердца по всему телу растекалось тихое тепло, излучаясь куда-то дальше, в необозримую даль…

«Есть Оно! Есть Царство Небесное! Есть!..» — ликовал он.

Следующие дни освещались не только солнцем. Всё пронизывал свет, исходящий из Чаши, из которой, почерпнутая ложечкой, была ему излита на язык телесная ипостась Агнца, закланного за грехи всего мира. И продолжал светить и невидимо прорастать в теле и душе Христос, непостижимо существующий в каждой капельке Причастных Даров. Вадим пытался размышлять об этом, но понимал, что это бесполезно. Здесь разум человеческий беспомощен. Это постигается верой. Это постигается благодатным светом, живущим в тебе.

Следующие дни, как вспышками, озарялись откровениями. «Се бо истину возлюбил еси; безвестная и тайная премудрости Твоея явил ми еси, — опытом проживал он. — Окропиши мя иссопом, и очищуся; омыеши мя, и паче снега убелюся.» Радостным согласием теперь отзывались в душе уже не раз читанные слова. Раньше он вдумывался в них, удивлялся, даже восхищался… Но сейчас слово-семя мощно прорастало из земли души и тянулось, как к солнцу — к Богу-Слову.

И не было в те дни у него врагов и неприятностей. Ничто не раздражало и не задевало. И все погружалось в исходящее от сердца сияющее тепло любви и покрывалось этим покровом, слетевшим с Небес.

«Есть Царство Небесное! Есть!..» — улыбался он.

Много чего потом случалось в его жизни — сладкого и горького — но тот невыразимый светлый покой ничто так и не смогло затмить. Да, он прикоснулся к Царствию Небесному. Он познал, что есть блаженство — пусть сильно растворенное земной темной мутью. Но если так светла любовь на земле, в грубом человеческом теле, то какова любовь там, где ничего не препятствует ее блаженному сиянию! Вот уже поистине, познавший это хоть раз, будет этим жить и к этому тянуться до последнего вздоха.

«Есть Царство Небесное!» — шептал он.

Новыми глазами увидел Вадим потоки людей и машин, высоты домов, летящие в синеве облака, текущие реки и почивающие в покое леса. Все это раньше утверждало силу жизни. Отныне же стало тесным.

Прикосновение к светоносной реальности Небес словно сорвало пыльный чехол с его сознания. Ранее чужой, непонятный, сказочно-мифический мир Божий пронизал его жизнь и стал близким, родным и желанным.

Не сразу это оформилось мыслью и облеклось словом. Пожалуй, с некоторой излишней осторожностью, но он признал: человек по имени Вадим обрел Отца… — Бога, Творца, Царя царей, Солнце жизни — …и Отца! И родное, желанное Отечество. Это немыслимо прекрасно… но и страшно! Да, по Своей непонятной нам любви и милосердию Отец Небесный усыновил его, грешное создание. Творец снизошел к твари и — о, чудо! — усыновил. Но ведь что такое человек? Это сплошной клубок страстей, грехов, помрачений, подлостей, невежества. Как с этим теперь «ходить перед Богом»? Каково носить в душе открытое в себе зловоние греховной проказы? Как тащить за собой длинный, как хвост ящера, перечень своих уродливых нечистот?..

Один из «приступов» этих размышлений происходил в сквере, куда он зашел после вечерней службы. На противоположном краю длинной скамьи бородатый седой папаша возился с поздним, а потому самым любимым сыном лет четырех. Мальчик вел себя ужасно. Он орал и брыкался, капризничал и пакостил — весьма умело. Но его отец, усталый, добрый какой-то мудрой мужественной добротой — терпеливо сносил эти детские, уже далеко не невинные, шалости. Ясно стало одно: это любовь. Более совершенного, умного, доброго отца — к несмышленому, самолюбивому сыночку. На такое терпение и снисхождение способна только любовь. Жертвенная отеческая любовь.

Если немощную любовь земного отца умножить до бесконечности… Если эгоизм малыша умножить до взрослых масштабов… Тогда весьма приблизительно можно оценить, насколько любовь Иисуса Христа к человеку сильна, жертвенна, прекрасна и непостижима.

— Батюшка, чем я смогу отдать этот огромный долг?

— Любовью.

— Какая там любовь у меня!

— И все-таки она живет.

— Мало. То, что есть у меня — этого так мало…

— Еще есть время. Дай ей вырасти. Питай свою любовь. Вымоли, выстрадай, полей слезами, потом и кровью — и отдашь долг. Конечно, это будет ничтожно мало, но другого мы дать Спасителю не можем. Сынок, любовь… — это всё!

Впрочем, первое касание благодати сменилось нормальным обыденным трудом, в котором соседствовали радость, открытия, болезненные проблемы роста и обязательные препятствия.

Действительно, как и обещал отец Паисий, на протяжении месяца Вадиму пришлось ежеминутно бороться с самим собой. Как на молитву становиться, так нападали вялость, лень, головокружение. Друзья досаждали предложениями развлечься, отрывали от дела звонками и посещениями. Но самое большое искушение начиналось, когда просили о помощи. Тогда приходилось и помощь оказывать, и за счет сна епитимию «отрабатывать».

К тому времени познакомился он в ближайшем городском храме с верующими. Он пристально приглядывался к их образу жизни и обнаружил в них какой-то скрытый стержень, на который опиралось все здание их жизни. И не только их, но и окружающих… Заметил он, что верующие друзья, которые молились сами, никогда не мешали его молитве. Всегда только неверующие и немолящиеся. Так Вадим познавал, что есть «враги человеку домашние его».

Но, слава Богу, его новую жизнь наполняли не одни искушения. После вычитывания назначенного ему священником молитвенного правила оставалось желание продолжить молитву «своими словами». Впервые это так неожиданно обрадовало: будто повеяло ароматным мягким светом. Будто вернулось то дивное состояние, когда он впервые вышел из сельского храма после первой исповеди. Будто время перестало течь и тикать, двигаться и звучать, но остановилось и разлилось огромным золотистым безбрежным морем.

Сказанные батюшкой слова «вечность, бессмертие, блаженство» обретали смысл, прожитый опытно. Он касался Этого! Вернее Это снисходило на него.

Попробовав однажды, Вадим уже не мог без еженощного «разговора с Богом». Случалось, ловил себя на том, что весь день готовился к этой таинственной, волнующей беседе. Потому что Вадим верил, чувствовал и знал точно — его слушают, его молитв ждут. Он пытался рассказать об этом отцу Паисию. Получилось коряво, сбивчиво… Слов не хватало, они казались мелкими и беспомощными, как детский лепет. Но монах понял его и помог начинающему молитвеннику: научил не только просить, но и благодарить.

Однажды на литургию в сельском храме не пришел алтарник. Батюшка вручил Вадиму толстую пачку записок и книжек-помянников:

— Зайди в алтарь, трижды поклонись и читай. Только к Престолу не прикасайся.

— Простите, отец Паисий, но я лучше здесь. В алтарь заходить страшно.

— Ну что ж… такое отношение к алтарю приравнивает твое стояние извне к нахождению внутри алтаря. Хорошо, читай здесь. Только, пожалуйста, имей в виду! Ни одного имени не пропусти. Не дай Бог! Слышишь?

— Конечно, отче.

На первых же записках Вадим от напряжения покрылся испариной. Некоторые имена писались нетвердой рукой, очень коряво. Когда чьи-то каракули не читались, он проводил пальцем по имени и говорил: «имя Его Ты сам ведаешь», а чуть позже, окончательно устав: «этого человека». Когда он приобрел первые навыки, начались настоящие искушения. Некоторые имена читались с радостью, чьи-то — просто легко. Но иные — вроде бы, совершенно обычные — читать, как молотом бить по собственной голове.

Он спросил батюшку, что за разница такая?

— Это, Вадимушка, враг нападает. Вероятно, ему не хочется этих людей отпускать из ада.

— Как это, из ада?

— Да, так. Когда человек при жизни нагрешит всласть, враг имеет на него свои права. По закону свободы совести. Он нераскаянного грешника уже своим считает, а тут ты!.. вплетаешь его имя в соборную молитву Церкви.

— Что же делать? Меня так надолго не хватит.

— Пометь «тяжелые имена» карандашиком. Мы их с тобой отдельно отчитаем. Вместе.

Эту молитву «вместе» Вадим запомнил на всю оставшуюся жизнь. В келье стояла молитвенная тишина с монотонным молитвенным чтением, тихонько потрескивали свечи. Но из иного мира настойчивыми порывами невидимо прорывались ужас, отчаяние и угрозы. Наконец, в самый пик мучительных ощущений словно порывом свежего ветра — унесло тьму. И на душе установился дивный покой.

— Батюшка, вы тоже это чувствовали? — спросил Вадим.

— Нападения-то? А как же. Почему и говорят святые отцы, что молиться за людей — это кровь проливать.

Батюшка поднял на него глаза, вздохнул и молча протянул носовой платок. Вадим промокнул пот на верхней губе… Нет, это не пот. На платке осталось рыжее пятно. Он шмыгнул носом и ощутил железистый соленый вкус на корне языка.

— Не бойся. Это только в первый раз. Дальше будет полегче. Теперь благословляю поститься всю неделю, исповедоваться и причащаться каждое воскресенье. В течение сорока дней.

Это время напоминало восхождение на крутую гору — к чистому глубокому небу, где звезды видны даже днем. Пост облегчал тело, придавая силу борьбе с настырным диктатом молодого тела. Потребность во сне убывала, зато ночные бдения приносили новую жажду молитвы. Частое покаяние держало душу в чистоте и поднимало устремления сердца от земли к небу. Чтение Евангелия и творений святых отцов высвобождало разум от наслоений лжи и приобщало к мудрости божественных откровений. Причастие Тела и Крови Христовых разжигало дух огнем любви.

Как-то после службы они вместе шли к батюшке на воскресную трапезу.

— У нас здесь все имеется для спасения. Есть свои праведники, свой горячий, но колеблющийся Симон, есть благоразумный разбойник и даже Мария Египетская с Вонифатием. Но, конечно и фарисеи с саддукеями присутствуют. Видишь, брат нетрезвый идет? Это атаман местных саддукеев. Комсомольский вожак. Он трижды пытался убить меня.

— Как так убить?!

— Натурально, — слегка улыбнулся батюшка. — Один раз с топором бросился, но споткнулся на ровном месте и упал, да ногу себе поранил. Я смотрел позже — место совершенно ровное, там зацепиться не за что. А потом дважды стрелял в упор из двустволки. И каждый раз осечки. Ты понимаешь, я-то был уверен, что он мой палач. А оказалось, что этот человек — колос дозревающий, который Господь питает и выращивает для Себя. Вот такие горячие парни из активных богоборцев скорее приходят к Богу, чем теплохладные и вяложивущие, но внешне добренькие дяди и тети.

— Слышь, поп!.. Ты меня бойся! — потрясал кулаками подошедший скуластый мужик. Впрочем, держался он на приличном расстоянии, что указывало на его скрытый страх. — Я твой первый, р-р-распервый враг на земле! Я тебе еще покажу, ежкин кот, как опиумом народ дурить.

— Братик ты мой, ненаглядный. Ну, какой ты враг? Так, хулиган мелкий. Если бы ты увидел моего настоящего первого врага, то штаны бы обмочил.

— Это кто ж такой, ежкин кот? Присядатель что ли?

Батюшка только улыбнулся да рукой махнул. Но когда они отошли, Вадим вцепился в него железной хваткой:

— Вы его правда видели — ну, этого… врага первого?

— Об этом лучше молчать.

— Нет уж, слово сказано…