Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Хроника одного полка. 1916 год. В окопах - Евгений Михайлович Анташкевич на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

– Хорошо, – согласно кивнул ему Аркадий Иванович и обратился к вахмистрам и унтерам: – Заходите, господа!

Тут уже вахмистры и унтера, одиннадцать человек делегации, стали не стесняясь отодвигать перегораживавших им путь денщиков. Выйдя вперёд, они сбились кучей, и ближайший к Вяземскому, потоптавшись, начал:

– Вы, ваше высокоблагородие, дозвольте от имени эскадронов поздравить вас с присвоением вам чина полковника, потому што вы… – он замялся и получил локтем от соседа, – потому што вы… мы… потому што мы все очень все радые за вас… и приподнесть вам наш подарок, какой смогли…

Вахмистр закончил свою речь, и остальные за его спиной стали шептаться и волноваться и вытолкали перед собою кузнеца Петрикова. Петриков упирался, но предстал перед Аркадием Ивановичем, он держал в подрагивающих руках деревянный ящичек с крышкой и миниатюрным на ней навесным замочком и протянул. Вяземский сделал шаг ему навстречу. Курашвили бросил взгляд на Дрока и не поверил своим глазам – Дрок, думая, что его никто не видит, промокнул слезу. Курашвили стало неловко, и он отвернулся.

Вяземский принял подарок, поставил на стол. Петриков открыл замочек и поднял крышку – внутри ящичка на ярком красном бархате лежал роскошный воронёный парабеллум. Офицеры склонились и в восхищении ахнули. Парабеллум был красавец.

– Примерьте, как он вам под руку, ваше высокоблагородие! – послышалось от сгрудившихся вахмистров и унтеров. – Примерьте, може, легковат он для вас будет?

Вяземский взял парабеллум и подержал, хотел поднять руку, чтобы прицелиться, но так плотно стоял народ, что целиться пришлось бы в кого-нибудь. У полковника перехватило в горле, но он справился и произнёс:

– Спасибо, братцы!

– А тама дощечка, на правой щёчке, гляньте, ваше высокоблагородие, Петриков нацарапал!

Вяземский повернул пистолет правой щечкой к свету и прочитал вслух:

– «Нашему дорогому командиру полковнику Вяземскому А. И. от драгунов 22-го драгунского Воскресенского полка. Стреляй, не промахнешься!»

– И вот ищо, господин полковник, – промолвил белыми от волнения губами Петриков. – Калибра он германского, не нашего, вам цинка патронов к нему полагается пятьсот штук и кобур, прям под вашу опояску.

Курашвили смотрел на Вяземского, тот стоял бледный. К нему подошёл отец Илларион и стал шептать на ухо, Вяземский кивнул.

– Подходи по одному, православные, подходи сюда, – обратился отец Илларион к вахмистрам и унтерам. – У кого чего имеется? Крышки от мане́рок, что ли?

Унтера стали переглядываться, улыбаться и подкручивать усы, они полезли по карманам и вынули кто что. Ротмистр Дрок откупоривал бутылку, Курашвили увидел, что Дрок при этом с сожалением вздохнул, тут помог Клешня, он сдвинул разномастную унтерскую посуду на край стола – были и оловянные кружки – и ровненько расставил одиннадцать лафитников. Вяземский наливал каждому сам, подошедшие крякали, пили не морщась, а выпив коньяк, с удивлением смотрели на опустевший лафитник, кланялись и отходили, напиток был для них непривычный, сладковатый и не от чего было крякать. Они ещё постояли, молчать становилось неловко, и тогда обратился ротмистр Дрок:

– С вашего позволения, господин полковник!

Вяземский кивнул, и наблюдавший всю эту сцену доктор Курашвили понял, что от волнения тому трудно говорить.

– Ну, православные, – обратился Дрок к пришедшим, – вы с честью, – голос Дрока был ласковым, но твёрдым, – и к вам с честью, только не дурите! Чтоб больше ни-ни! Особенно кто в первых линиях! Всем вольно, разойтись!

Ужин был скомкан, после того как депутация унтеров вытолкалась из командирского блиндажа, Вяземский расстелил на столе карту боевого участка и пригласил офицеров к работе – нанесению происшедших за время его отсутствия изменений у противника. Тут Курашвили понял, что он не нужен, с облегчением выдохнул и вышел.

По ходам сообщений он пошёл в свой лазаретный блиндаж, выкопанный в тылу обороны полка. По дороге ему попадались нижние чины и унтер-офицеры, они кланялись доктору, они считали его гражданским более, чем военным, и поздравляли с наступающим «праздничком» Крещением Господним. Курашвили им кланялся в ответ и сам чувствовал себя более гражданским, чем военным. От этого успокоение приходило в душу, и он чувствовал приближение праздника.

Он видел, что свободные от службы драгуны готовятся. Было известно, что они с помощью отца Иллариона добились, чтобы им разрешили после крещенской торжественной службы устроить представление для господ офицеров и всех свободных от несения боевой службы. Это представление должно произойти уже завтра на старой вырубке в середине берёзовой рощи неподалёку от «Клешнёвой ресторации». Ещё душу Алексея Гивиевича грел спирт, заранее наведённый и выставленный на холод, и возможность не думать пока ни о чём обязательном, в особенности о службе.

Блиндаж полкового лазарета тоже был большой с лежаками и выгородкой для медикаментов, доктора и дежурного санитара. Вот сейчас он придёт, примет дежурство, отошлёт санитара, и…

Шагов за десять он услышал ругань. Он подходил, ругань становилась всё громче, он спустился и увидел, что оставленный им санитар матерно кроет Четвертакова.

– В чём дело? – спросил Курашвили.

– Вот, ваше благородие, господин доктор, я говорю ему – лежи, а он, сукин сын, извиняюсь, всё не лежится ему… вот и допустил кровотечение…

– Ваше благородие, не верьте ему, напраслину он возводит, поносит меня трусом, што я сознательно допустил кровотечение, штоб не возвращаться на позицию, так он всё врёт!

Санитар и Четвертаков говорили одновременно и нет-нет да и обогащали обращение друг к другу матерными словцами, никак не позволительными в присутствии офицера, а также в связи с кануном православного праздника.

Курашвили мог приказать прекратить спор, но он сделал по-другому: он отпустил с дежурства санитара, велел Четвертакову сесть на лежак, разбинтовал рану, осмотрел и оставил сохнуть. Рана нагнаивалась.

– Эх, – вздохнул Четвертаков, – щас бы полить её байкальской водичкой, вмиг бы затянулась!

Рана была не опасная, но очень неприятная, на голеностопном суставе, и Четвертакову нельзя было двигать ступнёй, а он двигал, поэтому санитар и ругался. А Четвертаков не мог не двигать, к завтрашнему представлению он подготовил номер, а готовил долго-долго, и ему было обидно, что из-за какой-то ерунды его приготовления пойдут насмарку.

Курашвили же видел, что рана превращается в незаживающую трофическую язву из-за сырости.

– Тебя, Четвертаков, надо отправлять в тыл, в госпиталь, а то лишишься ноги! – задумчиво произнёс он.

– Што вы, дохтар, из-за такой-то чепухи…

– Молчать, Четвертаков! – Доктор сам не заметил, как из сугубо гражданского он вновь обратился в полкового военного хирурга действующей армии. – Поговори мне ещё!

– Не поеду! – промолвил Четвертаков, и Курашвили поднял на него глаза. Четвертаков смотрел на доктора так, что у того похолодело между лопатками – Четвертаков смотрел на доктора как на врага. Это был взгляд человека, полтора года убивающего людей, и этот взгляд был хорошо знаком доктору, на это он уже нагляделся.

Доктор всё понял.

– Ладно, оставайся, только тебе придётся лежать вот так, без перевязки… где же сейчас искать твой чёртов Байкал с «водичкой»?

Кроме Четвертакова в лазаретном блиндаже лежали ещё пятеро легкораненых, они с любопытством и даже азартом следили сначала за руганью вахмистра и санитара, а сейчас увидели, что представление кончилось, и стали ворочаться на своих лежаках и устраиваться ко сну.

– Я ить, дохтар, к завтрему-то всё приготовил, как же я бо́сым-то буду представлять?

– Чего представлять, что ты несёшь? – Курашвили начал злиться уже по-окопному, а как же ещё, если к тебе относятся, как к врагу?

– Как чего? Я завтра… эта… у меня цельное представление, што же я… зазря, што ли?

Курашвили, как и все, знал о приготовлениях, а драгуны репетировали: они плясали вприсядку и пели, кто-то декламировал вирши, кто-то нареза́л из березы свистульки. Драгуны, свободные от службы в первых линиях, уходили в тыл, в лес, в березняк и насвистывались и наплясывались там до одурения. Унтера старались особо не обращать внимания, а между собою шептались, что мастер на все руки кузнец № 1 эскадрона Петриков будет играть на двуручной пиле. Что собирался представлять Четвертаков, Курашвили не знал, он посмотрел на вахмистра и ушёл за выгородку. Четвертаков набычился.

«Чёрт долговязый, оглобля! – думал Четвертаков про доктора. – Подумаешь! Чё я, крови испугался? Не видал, чё ли?»

Ему было обидно. Вообще, после того, как он вернулся из отпуска, всё стало другое. Не хуже, не лучше, но другое. Письмо от отца Василия догнало его на следующий день по прибытии в полк во второй половине ноября. Письмо отдал отец Илларион уже распечатанное, но это была военная цензура, и тут ничего не поделаешь. Отец Илларион не стал ничего ни говорить, ни спрашивать. Кешка прочитал и долго не мог сообразить, а что теперь со всем этим делать, и решил, что ничего он с этим не будет делать. Полк еще маневрировал, и особо не было времени думать, а куда уж там делать, но прошло две недели, и командование определило полку расположение.

Хуже некуда.

Лили осенние дожди, полк поставили на южной окраине огромного, окружённого со всех сторон лесом, уходящего на север болота. Вода поднялась, она залила округу, добралась до края леса и выровняла поверхность, и если в безветренную погоду присесть на корточки, пригнуть голову и долго смотреть вдаль, то вода была без края, ровная, только редко стояли тонкие лесины, кусты, пучками трава и неестественные, маленькие, кривые, будто богом отвергнутые, а дьяволом изуродованные, но по-своему красивые балтийские сосны. Четвертаков таких никогда не видел. И именно тут надо было рыть окопы, а ещё умудриться не попасть под германские обстрелы. Поэтому днём драгуны уходили в лес на юге и на востоке, а ночью таскали бревна, пилили на доски и по окрестным имениям и фольваркам охотились наперегонки с соседями, кто чего больше натащит, из того, что могло пригодиться для остановившейся в траншеях жизни. И поменялось решительно всё: раньше драгуны мечтали остановиться, слезть с лошади и хотя бы ненадолго припасть к земле, а сейчас мечтали вскочить на лошадь и ускакать куда глаза глядят. Они мучились, но дожди прекратились, вода стала уходить, более-менее пошло рытье на границе леса и болота, копали, ждали, когда дно траншеи высохнет, и копали дальше. Так постепенно образовалась целая линия, три линии и ходы сообщений между ними, землянки, блиндажи, отхожие места. Германец стоял и только иногда кидал бомбы или пролетал низко-низко на аэропланах, и по нему палили из винтовок. Потом подвезли мотки колючей проволоки, и вышло, что первая линия получилась слишком близко к коренному берегу болота, её бросили копать, оставили для передового охранения и стали валить засеки и опутывать «колючкой». Постепенно появилось очертание стояния полка. Когда в конце ноября – начале декабря ночами подмораживало, а на самом деле подсушивало землю, пошли разведки, и выяснилось, что германцы делают то же самое и находятся в таких же точно условиях, в пяти верстах, где ближе, где дальше, а где совсем рядом. Паёк оскудел, одна и та же каша приелась так, что драгуны стали сходить с лица и мёрзнуть до дрожи в пальцах и слабости в коленях. Это уже была не война, а каторга, бессудная и бессрочная. И затосковали. И пошли изыскания и хитрости в поисках чего-нибудь выпить. И тогда командующий 12-й армией генерал Горбатовский отдал приказ, что будет наказывать не нижних чинов за самоволки и пьянку, а офицеров. А Кешке, совсем недавно вернувшемуся из отпуска, пришла лафа – ему разрешили охотиться: как только выпадал отдых, к нему прикомандировывали по три-четыре драгуна из разных эскадронов, чтобы не скучали, и они уходили на добычу. В котлах появилось мясо, драгуны кидали на пальцах, кто пойдет с Иннокентием раз в неделю, самое редкое раз в десять дней, и как-то всё успокоилось. Тут отец Илларион развёл свою деятельность и объявил, что может с желающими заниматься грамотой, и снова кидали на пальцах, кто пойдет на очередное занятие. В декабре появилась новая забава – у всех частей 12-й армии стали забирать русские трёхлинейки и вместо них выдавали старые японские ружья, кавалеристов это не коснулось, но несколько ружей попали в полк, и отец Илларион с негодованием признал в них арисаку, которыми японцы воевали против русских в Русско-японскую войну. Кешка одну даже пристрелял, хотя на целике были нацарапаны непонятные завитушки, крючки и палочки. Отец Илларион их как-то назвал, но так мудрёно, что никто даже не попытался запомнить. Благо было то, что обессиленные в прошедших боях эскадроны стали пополняться, и при этом в строй возвращался старый кадр, выжившие, прошедшие лечение раненые. Вяземский велел сделать учебную команду и поставил на неё Кудринского, а Кудринский бывало, что звал поучить пополнение Четвертакова. Жизнь стала веселее. Только немец бомбил, а русские пушки помалкивали, снарядов ещё было мало. Не сидел так же без дела и Петриков, он хотел переделать мадсена для стрельбы по аэропланам, но Кешка ему не отдал, тогда Петриков приспособил максима. Пулемётов прибавилось, завели пулемётную команду. Плохо было то, что Красотка стала дичиться, она забывала Кешку. Однако это было понятно, потому что коновязь полка за ненадобностью отвели в тыл за три версты.

Кешка бил косуль, оленя, мясо шло в котел, шкуры на распялку, соли по фольваркам было много, в полку нашлись умельцы и шкуры приспосабливали под разные нужды. Но к Рождеству драгуны заскучали, всем стало невтерпёж домой, к бабам, к детям, и снова завелась пьянка: «Воевали-били-били, тока немца не добили!» И вдруг вспомнилось старое – колядки! Пошли к отцу Иллариону, батюшка подумал-подумал и пообещал замолвить слово перед командиром и выправил-таки разрешение, но Рождество к тому времени прошло, тогда решили устроить представление на Крещение Господне.

– Потому я, ваше благородие, господин дохтар, завтра должон представлять борьбу бурятских мальчиков, это я вам по секрету доклада́ю…

Доктор понял, что спорить бесполезно, что Тайга упёрся.

– Чёрт с тобой, Четвертаков. Только до утра постарайся не шевелиться, пускай рана твоя подсыхает. Утром будет видно, что ты будешь представлять… – Курашвили хотел добавить «из себя», но не стал, он подумал, что вахмистр Четвертаков по кличке Тайга не поймет его в силу, ну, хотя бы своего сибирского упрямства.

«Каких-то бурятских мальчиков… чёрт-те что!» – подумал доктор и ушёл в выгородку.

II

В штабном блиндаже офицеры заканчивали работу.

– Вот тут германец поставил два пулемёта… – докладывал ротмистр Дрок и показал, где разведка обнаружила неприятельские пулемёты.

– Дистанция и сектор обстрела? – задал вопрос Вяземский.

– Полторы версты, сектор обстрела… – Дрок наметил ориентиры и провёл дугу. – Как раз против нашего правого фланга.

– Местность? Записка для штаба армии готова? – задавал вопросы Вяземский, а сам делал записи в блокноте.

Щербаков протянул записку.

– Читайте, – сказал Вяземский. – Там, где про местность.

– …Два обширных болота между двумя озёрами, на севере озеро Кангер, между Рижским заливом и левым берегом реки Аа, она же Кур, и на правом берегу Аа озеро Бабит, – читал Щербаков и показывал на схеме. – Между болотами проходит железная дорога Рига – Тукум, дальше на Виндаву. Болото, на берегу которого стоит полк, – Щербаков посмотрел на командира, – Тирельское…

– Местные называют «Тырульское», – заметил фон Мекк.

– …около пяти вёрст с севера на юг и три с половиною с запада на восток. По краям лес смешанный с преобладанием сосны, в лесу несколько старых просек, вот и вот, они уже заросли подлеском и стали почти непроходимые, – Дрок и фон Мекк слушали и одновременно сравнивали правильность записки со схемой, – и узкие проселочные дороги, собственно, одна дорога… – вдоль ручья. Ручей вытекает из болота на юг и через восемь вёрст впадает в Аа. Почва песчаная…

– На границе болота и леса заросшие подлеском бугры, – добавил фон Мекк к сказанному Щербаковым. – Здесь их называют дюны…

– …высота дюн, – продолжил Щербаков, – до двух саженей, это как раз между первой и второй линиями, здесь мы поставили дополнительные аванпосты и наблюдательные пункты. Само болото, Тирельское, сейчас непроходимое, всё растаяло.

– Хорошо! – Вяземский кивнул Щербакову и обратился к фон Мекку: – А если ночью подморозит?

– Тогда проходимое.

– Пешком, – добавил Дрок, – или на санях.

Вяземский записал и посмотрел на фон Мекка.

– Против нас стоит пятьдесят седьмой ландштурменный полк из группы генерала Винекена, в частности, наш левый фланг почти соприкасается с их четырнадцатой и шестнадцатой ротами четвёртого батальона. На расстоянии до ста шагов от их первой линии установлены проволочные заграждения на глубоко врытых колах, где-то в два, где-то в три ряда, между рядами по тридцати – сорока шагов, работают, ставят колы и наматывают проволоку ночью…

– А что наша артиллерия?

– Сейчас, Аркадий Иванович, происходит смена, как только новый дивизион встанет на позиции, мы отправим им все сведения.

– А их артиллерия?

Фон Мекк положил перед полковником рапортичку со схемой.

– Более подробно доложит поручик Кудринский, он лично ходил.

Вяземский посмотрел на поручика, тот покраснел.

«Вот Сосунок, – невольно подумал Вяземский, и его взгляд потеплел. – Уже орёл, а ещё краснеет! Как же солдатское прозвище соответствует человеку, надо же!»

Поручик Кудринский с Четвертаковым и командой охотников ходил в разведку на глубину пять вёрст и обнаружил две батареи тяжёлых гаубиц.

– Сколько ушло на разведку?

– Туда и обратно трое суток, Аркадий Иванович!

– Прошли тихо?

– Там – да, только на выходе, на проволоке германец открыл огонь…

– Когда резали проволоку?..

– Да, но не в этом причина, Аркадий Иванович, просто шла стая косуль…

– И?..

– Четвертакову попало в ногу, не сильно.

– Хорошо, что не сильно.

После Кудринского штабс-ротмистр Рейнгардт доложил о результатах своего похода:

– Мы с их левого фланга, недалеко от корчмы Шмарден, это вот здесь, – показал он на схеме, – обошли их тыл, вот сюда, на правый… прошли на стыке двух батальонов.

– Это как ходил Кудринский?

– Почти.

– И что?

– Они накапливают пехоту, эти самые два батальона, они только-только начали подтягиваться, здесь не так много воды…

– И? – Вяземский посмотрел на офицеров.

– Рубят и пилят лес…

– Гати?

– Возможно!..

– А может быть, ждут заморозков? – высказался Дрок. – Всё же народная примета! Крещение!

– Может, и ждут, – ответил Рейнгардт. – До только лес рубят и, – он подчеркнул, – пилят, и явно не для блиндажей, на блиндажи идёт кругляк, бревно. Зачем-то же они его не только рубят, но и пилят?

– Лес рубят, щепки летят, – задумчиво произнёс фон Мекк, – а когда пилят, опилки получаются. А народные приметы, Евгений Ильич, в этом климате другие, вспомните Крещение прошлого года…

– Так то была Польша! – Дрок набычился, в нём заговорил забияка.



Поделиться книгой:

На главную
Назад