Борисоглебский, 6
Из лирического дневника 1914—1922
К читателю
Два дерева хотят друг к другу. Два дерева. Напротив дом мой. Деревья старые. Дом старый. Я молода… Марина Цветаева «Дом, в котором Марина Цветаева переросла „поэтессу“ и выросла в поэта, существует до сих пор»[1], — писала в своих воспоминаниях дочь Цветаевой Ариадна Сергеевна Эфрон.
В сентябре 1914 года двадцатидвухлетняя Марина Цветаева сняла для своей семьи — мужа Сергея Эфрона и дочери Али — квартиру в доме № 6 по Борисоглебскому переулку на Арбате, в центре Москвы. Рядом была Собачья площадка, на углу Поварской — церковь Бориса и Глеба, напротив дома росли два тополя. В обыкновенном доме она нашла необычную квартиру. «Квартира наша… была путаная, неудобная и уютная, настоящая старая московская. В ней были тёмные коридоры, закоулки; чтобы добраться до ванной и кухни, нужно было подняться по крутой лесенке наверх…» Это «самое волшебное и удивительное жилище, какое только можно вообразить»[2] знало разные времена: вначале уютное, добротно обставленное, с нянями и прислугой, после революции оно стало холодным, темным и запущенным.
В этой квартире Цветаева прожила около восьми лет, до мая 1922 года, когда она вместе с десятилетней дочерью уехала из советской России в Германию, чтобы воссоединиться с мужем-эмигрантом. Эти годы пришлись на самое трагическое время в истории страны: Первую мировую войну, две революции, Гражданскую войну, расколовшую общество и разлучившую семьи. Сергей Эфрон, медбрат во время мировой войны, участник боев с большевиками в Москве в октябре 1917-го, уехал на Дон в Добровольческую армию генерала Алексеева и, пройдя весь ее боевой путь, оказался в эмиграции. Оставшись одна с двумя детьми — младшая дочь Ирина родилась 13 апреля 1917 года, — Цветаева в полной мере испытала голод и разруху послереволюционных лет. Маленькая Ирина умерла в феврале 1920-го. Старшая, Ариадна, стала для матери другом и опорой. Эти годы испытаний, разлуки с мужем, потерь, нищеты, новых встреч и расставаний — годы упорного, непрерывного поэтического труда — стали временем становления большого поэта.
Во все времена, и в самые тяжелые, в доме царил дух творчества. «Работала она неистово. Писала — как колдовала…»[3] — писал о Цветаевой Эмилий Миндлин, в 1921 году на некоторое время нашедший приют в доме. Сюда, к Цветаевой, приходили многие: театральный деятель князь Сергей Волконский, писатель Борис Зайцев, художник Николай Вышеславцев, поэты Константин Бальмонт, Тихон Чурилин и Илья Эренбург. В 1918–1919 годах частыми гостями в доме были Павел Антокольский, Юрий Завадский, Владимир Алексеев, Софья Голлидэй — участники театральной студии Вахтангова, будущие герои «Повести о Сонечке», написанной в 1937 году в Париже. Сама Цветаева в «Повести о Сонечке» назвала свой дом «странным и даже страшным… где все было сдвинуто — раз навсегда, то есть непрерывно и неостановимо сдвигалось, все дальше и дальше, пока не уходило за пределы стен: в подарок? в покражу? в продажу?» И подытожила: «Чтобы совсем все сказать о моем доме: мой дом был — диккенсовский: из „Лавки древностей“, где спали на сваях, а немножечко из „Оливера Твиста“ — на мешках»[4].
Князь Волконский писал об образе жизни Цветаевой того времени: «Во всем этом какое смешение быта и бытия. Как тяжел был быт, как удушливо тяжел! Как напряженно было бытие, как героически напряженно!»[5]
Прожив в доме в Борисоглебском около восьми лет, Марина Ивановна покинула его сложившимся зрелым поэтом. В эмиграции ее талант раскрылся полностью, сделав Цветаеву одним из крупнейших русских поэтов XX века.
Спустя 70 лет после отъезда Марины Цветаевой за границу, в 1992 году, дом в арбатском переулке, переживший коммуналки советского времени и уцелевший при строительном буме в центре Москвы, стал Культурным центром с мемориальной квартирой поэта.
* * *К 1914 году Марина Цветаева написала множество стихов и уже заявила о себе, издав за свой счет сборники «Вечерний альбом» (1910) и «Волшебный фонарь» (1912). За годы жизни в Борисоглебском ею были созданы тысячи стихотворных строк — лирика, поэмы, пьесы; сделано множество дневниковых записей.
Предлагаемый сборник включает избранные стихотворения, написанные с сентября 1914-го по март 1922 года. Стихотворения расположены в хронологическом порядке без объединения в циклы и составляют как бы лирический дневник поэта этого времени. Некоторые были написаны в Петрограде, Александрове, Феодосии, но из этих поездок Цветаева всегда возвращалась домой — в Борисоглебский переулок.
Не признавая новой орфографии и нового стиля летоисчисления, Цветаева продолжала писать по старым правилам и датировала по старому, «русскому», стилю. В настоящем издании сохранена авторская датировка; после февраля 1918 года в угловых скобках указана дата по новому стилю.
Стихотворения приводятся по изданиям:
Марина Цветаева. Стихотворения и поэмы. Вступ. ст., сост., подгот. текста и примеч. Е. Б. Коркиной. Л.: Сов. писатель, 1990. (Б-ка поэта, Большая сер. 3-е изд);
Марина Цветаева. Собр. соч.: В 7 т. Сост., подгот. текста и коммент. А. А. Саакянц и Л. А. Мнухина. М.: Эллис Лак, 1994–1995. Т. 1–2.
1914
Бабушке
Продолговатый и твердый овал, Черного платья раструбы… Юная бабушка! Кто целовал Ваши надменные губы? Руки, которые в залах дворца Вальсы Шопена играли… По сторонам ледяного лица — Локоны в виде спирали. Темный, прямой и взыскательный взгляд. Взгляд, к обороне готовый. Юные женщины так не глядят. Юная бабушка, — кто Вы? Сколько возможностей Вы унесли И невозможностей — сколько? — В ненасытимую прорву земли, Двадцатилетняя полька! День был невинен, и ветер был свеж. Темные звезды погасли. — Бабушка! Этот жестокий мятеж В сердце моем — не от Вас ли?.. 4 сентября 1914
«Под лаской плюшевого пледа…»
Под лаской плюшевого пледа Вчерашний вызываю сон. Что это было? — Чья победа? Кто побежден? Всё передумываю снова, Всем перемучиваюсь вновь. В том, для чего не знаю слова, Была ль любовь? Кто был охотник? Кто — добыча? Всё дьявольски-наоборот! Что понял, длительно мурлыча, Сибирский кот? В том поединке своеволий Кто в чьей руке был только мяч? Чье сердце — Ваше ли, мое ли — Летело вскачь? И все-таки — что ж это было? Чего так хочется и жаль? — Так и не знаю: победила ль? Побеждена ль? 23 октября 1914
«Сегодня таяло, сегодня…»
Сегодня таяло, сегодня Я простояла у окна. Ум — отрезвленней, грудь свободней, Опять умиротворена. Не знаю, почему. Должно быть Устала попросту душа, И как-то не хотелось трогать Мятежного карандаша. Так простояла я — в тумане — Далекая добру и злу, Тихонько пальцем барабаня По чуть звенящему стеклу. Душой не лучше и не хуже, Чем первый встречный — этот вот, — Чем перламутровые лужи, Где расплескался небосвод, Чем пролетающая птица, И попросту бегущий пес, И даже нищая певица Меня не довела до слез. Забвенья милое искусство Душой усвоено уже. — Какое-то большое чувство Сегодня таяло в душе. 24 октября 1914
Германии
Ты миру отдана на травлю, И счета нет твоим врагам! Ну, как же я тебя оставлю, Ну, как же я тебя предам? И где возьму благоразумье: «За око — око, кровь — за кровь!», — Германия — мое безумье! Германия — моя любовь! Ну, как же я тебя отвергну, Мой столь гонимый Vaterland[6] Где всё еще по Кенигсбергу Проходит узколицый Кант, Где Фауста нового лелея В другом забытом городке — Geheimrath Goethe[7] по аллее Проходит с веточкой в руке. Ну, как же я тебя покину, Моя германская звезда, Когда любить наполовину Я не научена, — когда — От песенок твоих в восторге, Не слышу лейтенантских шпор, Когда мне свят святой Георгий Во Фрейбурге, на Schwabenthor[8] Когда меня не душит злоба На Кайзера взлетевший ус, — Когда в влюбленности до гроба Тебе, Германия, клянусь! Нет ни волшебней, ни премудрей Тебя, благоуханный край, Где чешет золотые кудри Над вечным Рейном — Лорелей. 1 декабря 1914
«Радость всех невинных глаз…»
Радость всех невинных глаз, — Всем на диво! — В этот мир я родилась — Быть счастливой! Нежной до потери сил, … … … … … … … … … … … … Только памятью смутил Бог — богиню. Помню ленточки на всех Детских шляпах, Каждый прозвеневший смех, Каждый запах. Каждый парус вдалеке Жив — на муку. Каждую в своей руке Помню руку. Каждое на ней кольцо — Если б знали! — Помню каждое лицо На вокзале. Все прощанья у ворот. Все однажды… Не поцеловавший рот — Помню — каждый! Все людские имена, Все собачьи… — Я по-своему верна, Не иначе. 3 декабря 1914
1915
«Безумье — и благоразумье…»
Безумье — и благоразумье, Позор — и честь, Всё, что наводит на раздумье, Всё слишком есть Во мне, — все каторжные страсти Свились в одну! Так в волосах моих — все масти Ведут войну. Я знаю весь любовный шепот, — Ах, наизусть! — — Мой двадцатидвухлетний опыт — Сплошная грусть. Но облик мой — невинно-розов, — Что ни скажи! — Я виртуоз из виртуозов В искусстве лжи. В ней, запускаемой как мячик, — Ловимый вновь! — Моих прабабушек-полячек Сказалась кровь. Лгу оттого, что по кладбищам Трава растет, Лгу оттого, что по кладбищам Метель метет… От скрипки — от автомобиля — Шелков — огня… От пытки, что не все любили Одну меня! От боли, что не я — невеста У жениха. От жеста и стиха — для жеста И для стиха. От нежного боа на шее… И как могу Не лгать, — раз голос мой нежнее, Когда я лгу… 3 января 1915
«Легкомыслие! — Милый грех…»
Легкомыслие! — Милый грех, Милый спутник и враг мой милый! Ты в глаза мои вбрызнул смех, Ты мазурку мне вбрызнул в жилы! Научил не хранить кольца, — С кем бы жизнь меня ни венчала! Начинать наугад с конца, И кончать еще до начала. Быть как стебель, и быть как сталь В жизни, где мы так мало можем… — Шоколадом лечить печаль, И смеяться в лицо прохожим! 3 марта 1915
«Сини подмосковные холмы…»
Сини подмосковные холмы, В воздухе чуть теплом — пыль и деготь. Сплю весь день, весь день смеюсь, — должно быть Выздоравливаю от зимы. Я иду домой возможно тише. Ненаписанных стихов — не жаль! Стук колес и жареный миндаль Мне дороже всех четверостиший. Голова до прелести пуста, Оттого, что сердце — слишком полно! Дни мои, как маленькие волны, На которые гляжу с моста. Чьи-то взгляды слишком уж нежны В нежном воздухе, едва нагретом… — Я уже заболеваю летом, Еле выздоровев от зимы. 13 марта 1915
«Хочу у зеркала, где муть…»
Хочу у зеркала, где муть И сон туманящий, Я выпытать — куда Вам путь И где — пристанище. Я вижу: мачта корабля, И Вы — на палубе… Вы — в дыме поезда… Поля В вечерней жалобе… Вечерние поля в росе, Над ними — вóроны… — Благословляю Вас на все Четыре стороны! 3 мая 1915
«Мне нравится, что Вы больны не мной»
Мне нравится, что Вы больны не мной, Мне нравится, что я больна не Вами, Что никогда тяжелый шар земной Не уплывет под нашими ногами. Мне нравится, что можно быть смешной — Распущенной — и не играть словами, И не краснеть удушливой волной, Слегка соприкоснувшись рукавами. Мне нравится еще, что Вы при мне Спокойно обнимаете другую, Не прочите мне в адовом огне Гореть за то, что я не Вас целую. Что имя нежное мое, мой нежный, не Упоминаете ни днем ни ночью — всуе… Что никогда в церковной тишине Не пропоют над нами: аллилуйя! Спасибо Вам и сердцем и рукой За то, что Вы меня — не зная сами! — Так любите: за мой ночной покой, За редкость встреч закатными часами, За наши не-гулянья под луной, За солнце не у нас на головами, За то, что Вы больны — увы! — не мной, За то, что я больна — увы! — не Вами. 3 мая 1915
«Какой-нибудь предок мой был — скрипач…»
Какой-нибудь предок мой был — скрипач, Наездник и вор при этом. Не потому ли мой нрав бродяч И волосы пахнут ветром! Не он ли, смуглый, крадет с арбы Рукой моей — абрикосы, Виновник страстной моей судьбы, Курчавый и горбоносый. Дивясь на пахаря за сохой, Вертел между губ — шиповник. Плохой товарищ он был, — лихой И ласковый был любовник! Любитель трубки, луны и бус, И всех молодых соседок… Еще мне думается, что — трус Был мой желтоглазый предок. Что, душу черту продав за грош, Он в полночь не шел кладбищем! Еще мне думается, что нож Носил он за голенищем. Что не однажды из-за угла Он прыгал — как кошка — гибкий… И почему-то я поняла, Что он — не играл на скрипке! И было всё ему нипочем, — Как снег прошлогодний — летом! Таким мой предок был скрипачом. Я стала — таким поэтом. 23 июня 1915
«С большою нежностью — потому…»
С большою нежностью — потому, Что скоро уйду от всех — Я все раздумываю, кому Достанется волчий мех, Кому — разнеживающий плед И тонкая трость с борзой, Кому — серебряный мой браслет, Осыпанный бирюзой… И всé — записки, и всé — цветы, Которых хранить — невмочь… Последняя рифма моя — и ты, Последняя моя ночь! 22 сентября 1915
«Заповедей не блюла, не ходила к причастью…»
Заповедей не блюла, не ходила к причастью. — Видно, пока надо мной не пропоют литию, — Буду грешить — как грешу — как грешила: со страстью! Господом данными мне чувствами — всеми пятью! Други! — Сообщники! — Вы, чьи наущения — жгучи! — Вы, сопреступники! — Вы, нежные учителя! Юноши, девы, деревья, созвездия, тучи, — Богу на Страшном суде вместе ответим, Земля! 26 сентября 1915
«В гибельном фолианте…»
В гибельном фолианте Нету соблазна для Женщины. — Ars Amandi[9] Женщине — вся земля. Сердце — любовных зелий Зелье — вернее всех. Женщина с колыбели Чей-нибудь смертный грех. Ах, далеко до неба! Губы — близки во мгле… — Бог, не суди! — Ты не был Женщиной на земле! 29 сентября 1915
«Я знаю правду! Все прежние правды — прочь!..»
Я знаю правду! Все прежние правды — прочь! Не надо людям с людьми на земле бороться. Смотрите: вечер, смотрите: уж скоро ночь. О чем — поэты, любовники, полководцы? Уж ветер стелется, уже земля в росе, Уж скоро звездная в небе застынет вьюга, И под землею скоро уснем мы все, Кто на земле не давали уснуть друг другу. 3 октября 1915
«Два солнца стынут — о Господи, пощади!..»
Два солнца стынут — о Господи, пощади! — Одно — на небе, другое — в моей груди. Как эти солнца — прощу ли себе сама? — Как эти солнца сводили меня с ума! И оба стынут — не больно от их лучей! И то остынет первым, что горячей. 6 октября 1915
«Цыганская страсть разлуки!..»
Цыганская страсть разлуки! Чуть встретишь — уж рвешься прочь! Я лоб уронила в руки, И думаю, глядя в ночь: Никто, в наших письмах роясь, Не понял до глубины, Как мы вероломны, то есть — Как сами себе верны. Октябрь 1915
«Полнолунье и мех медвежий…»
Полнолунье и мех медвежий, И бубенчиков легкий пляс… Легкомысленнейший час! — Мне же Глубочайший час. Умудрил меня встречный ветер, Снег умилостивил мне взгляд. На пригорке монастырь светел И от снега — свят. Вы снежинки с груди собольей Мне сцеловываете, друг. Я на дерево гляжу — в поле, И на лунный круг. За широкой спиной ямщицкой Две не встретите головы. Начинает мне Господь — сниться, Отоснились — Вы. 27 ноября 1915
«Лежат они, написанные наспех…»
Лежат они, написанные наспех, Тяжелые от горечи и нет. Между любовью и любовью распят Мой миг, мой час, мой день, мой год, мой век. И слышу я, что где-то в мире — грозы, Что амазонок копья блещут вновь. — А я пера не удержу! — Две розы Сердечную мне высосали кровь. Москва, 20 декабря 1915
«Даны мне были и голос любый…»
Даны мне были и голос любый, И восхитительный выгиб лба. Судьба меня целовала в губы, Учила первенствовать Судьба. Устам платила я щедрой данью, Я розы сыпала на гроба… Но на бегу меня тяжкой дланью Схватила за волосы Судьба! Петербург, 31 декабря 1915
1916
«Посадила яблоньку…»
Посадила яблоньку: Малым — забавоньку, Старому — младость, Садовнику — радость. Приманила в горницу Белую горлицу: Вору — досада, Хозяйке — услада. Породила доченьку — Синие оченьки, Горленку — голосом, Солнышко — волосом. — На горе — девицам, На горе — мóлодцам. 23 января 1916
«Никто ничего не отнял…»
Никто ничего не отнял — Мне сладостно, что мы врозь! Целую Вас через сотни Разъединяющих верст. Я знаю: наш дар — неравен. Мой голос впервые — тих. Что Вáм, молодой Державин, Мой невоспитанный стих! На страшный полет крещу Вас: — Лети, молодой орел! Ты солнце стерпел, не щурясь, — Юный ли взгляд мой тяжел? Нежней и бесповоротней Никто не глядел Вам вслед… Целую Вас — через сотни Разъединяющих лет. 12 февраля 1916
«Ты запрокидываешь голову…»
Ты запрокидываешь голову — Затем, что ты гордец и враль. Какого спутника веселого Привел мне нынешний февраль! Позвякивая карбованцами И медленно пуская дым, Торжественными чужестранцами Проходим городом родным. Чьи руки бережные трогали Твои ресницы, красота, Когда, и как, и кем, и много ли Целованы твои уста — Не спрашиваю. Дух мой алчущий Переборол сию мечту. В тебе божественного мальчика, — Десятилетнего я чту. Помедлим у реки, полощущей Цветные бусы фонарей. Я доведу тебя до площади — Видавшей отроков-царей… Мальчишескую боль высвистывай, И сердце зажимай в горсти… — Мой хладнокровный, мой неистовый Вольноотпущенник — прости! 18 февраля 1916
«Откуда такая нежность?..»
Откуда такая нежность? Не первые — эти кудри Разглаживаю, и губы Знавала темней твоих. Всходили и гасли звезды, — Откуда такая нежность? — Всходили и гасли очи У самых моих очей. Еще не такие песни Я слушала ночью темной, — Откуда такая нежность? — На самой груди певца. Откуда такая нежность? И чтó с нею делать, отрок Лукавый, певец захожий, С ресницами — нет длинней. 18 февраля 1916
«Разлетелось в серебряные дребезги…»
Разлетелось в серебряные дребезги — Зеркало, и в нем — взгляд. Лебеди мои, лебеди Сегодня домой летят! Из облачной выси выпало Мне прямо на грудь — перо. Я сегодня во сне рассыпала Мелкое серебро. Серебряный клич — звонок. Серебряно мне — петь! Мой выкормыш! лебеденок! Хорошо ли тебе лететь? Пойду и не скажусь Ни матери, ни сродникам. Пойду и встану в церкви, И помолюсь угодникам О лебеде молоденьком. 1 марта 1916
«Гибель от женщины. Вóт — знак…»
Гибель от женщины. Вóт — знак На ладони твоей, юноша. Долу глаза! Молись! Берегись! Враг Бдит в полýночи. Не спасет ни песен Небесный дар, ни надменнейший вырез губ. Тем ты и люб, Что небесен. Ах, запрокинута твоя голова, Полузакрыты глаза — чтó? — пряча. Ах, запрокинется твоя голова — Иначе. Голыми руками возьмут — ретив! упрям! — Криком твоим всю ночь будет край звóнок! Растреплют крылья твои по всем четырем ветрам, Серафим! — Орленок! — 17 марта 1916
«В день Благовещенья…»
