Привет, Афиноген

В Наташиных глазах встали светлые слезы. Он готов был за каждую слезинку умереть по разу. Он глядел, мягко улыбаясь, на ее чистое лицо, и постепенно Наташа успокоилась, щеки ее порозовели.

— Не надо, милый, — попросила Наташа. — Не смотри так на меня. Не надо.

— В четверг я зайду за тобой в десять утра, — сказал Афиноген. — Давай сверим часы.

По ступенькам он спускался осторожно, невольно почему–то припадая на левую ногу. Уже выходя из подъезда, услышал, сверху хлопнула дверь. Он подумал: «Наташа! Красная шапочка. Помяни меня в своих молитвах, нимфа».

5

В это время Петр Иннокентьевич Верховодов вспоминал вот что. В один из дней мокрой осени сорок второго года ему приказали протянуть телефонный провод к расположению соседнего полка. Напарником он сам выбрал сосунка Пруткова, который вечером только прибыл к ним, как успел выяснить старшина Верховодов, прямо из объятий папочки–архитектора, из богатой столичной квартиры, где он прожил, ни о чем не тужа, ровно семнадцать лет. Пруткова знобило, то ли от страха, то ли от холода, он подрагивал нервно, как стебелек на ветру, и взглядывал на старшину дерзкими немигающими очами. Невыясненным оставалось, как он попал в действующую армию, почему его прислали сразу на передовую. Любопытный старшина и собирался порасспросить мальчишку по дороге.

Было туманное скользкое утро с мерзлым поганым колючим дождиком. Путь их лежал через небольшую березовую рощицу, странным образом совсем не затронутую недавним артиллерийским адом.

— Неужели, — приступил Верховодов, — у вас имелось шесть комнат и рояль? Прямо в гостиной?

— Да, — ответил Прутков с гордостью и вызовом, горбясь под тяжестью непривычной амуниции. — Что тут такого? У меня папа известный ученый и мама преподает в консерватории. Им положено.

— Понятное дело, таким родителям… А где сейчас отец–то?

— На фронте, где же быть еще.

Верховодов усомнился. Известные ученые вряд ли воюют на фронтах.

На опушке они приладились отдохнуть. Верховодов привалился спиной к большому корявому пню и стал перематывать портянку. Сосунок Прутков стоял рядом в обвисшей шинельке и вглядывался в дальний край леса. Дождик почти прекратился, роился в воздухе, не доставая до земли.

— Там фрицы? — спросил мальчик.

— Сядь! — резко приказал старшина. — Не торчи! Тут не папашина квартира тебе.

Прутков послушно шмякнулся прямо в липкую грязь.

Он уныло поглядывал на Верховодова, и лицо его поземлело.

— Сейчас я умру, — плаксиво протянул он, — сейчас мне крышка. Сейчас вот, я слышу, чувствую!

Верховодов хотел выругаться, а то и врезать разок мальчишке за панику, но язык его чудно заклинился во рту и руки опустились. Он увидел перед собой не юное, а перекошенное сизым ужасом лицо. В мокрой тишине возник сиплый звук, щелкнула хлопушка мины, и Верховодов повалился набок, в пустоту. Взрывом вырвало, срезало, как лезвием, пень за его спиной. Когда он очухался и сел, Пруткова рядом не было. Его вообще больше не было нигде. А на том месте, где мальчик чутко издалека услыхал свою смерть, из бурого месива земли и крови торчала грязная без пальцев и кожи худенькая рука с прилипшим к кисти проводом.

Верховодов покачал головой, потом дообернул запачканную глиной портянку и потянул катушку дальше. В роте не сразу разобрались, что он контужен, и ротный долго с пеной у рта требовал у него каких–то сведений. Петр Иннокентьевич в ответ лишь улыбался, пританцовывал, ему не терпелось вдарить чечетку, и воинственно мычал. Он онемел на два месяца.

Впоследствии Верховодов рассказывал этот случай по–другому. Будто бы они были хорошими друзьями с солдатом Прутковым, чуть ли не братьями. Будто бы отчаянный хлопец Прутков неоднократно поднимал взвод в штыковую атаку и только благодаря его, Вер- ховодова, постоянной опеке долго оставался цел.

Будто бы он схоронил младшего брата на светлой поляне и в изголовье укрепил жестяную звезду. Верховодов тщетно обманывал свою память. Он не хоронил брата, а уходил, танцуя, по стерне, тянул катушку, бежал от страшной, сине–желтой, в травинках и грязи тонкой торчащей руки.

От бреда памяти его избавил звонок. Прибыл верный обещанию Афиноген Данилов.

Петр Иннокентьевич сильно обрадовался, усадил гостя в красном углу под портретом академика Ивана Павлова.

— Отчего же один, Геша? — поинтересовался Петр Иннокентьевич, расставляя на столе закуску, наливочку, рюмки из серванта.

— Один? А с кем я должен быть?

— Ты же хотел, хм, позвольте, — с девушкой.

— Какие там девушки, Петр Иннокентьевич. Уберег господь… Суматошные, пугливые создания. Не надо,

Лучше в омут… Вот хотя бывают, правда, красивые женщины. Посмотрит — рублем подарит. Но обычно — наоборот. Разоренье, плутовство, падение нравов и ветвистые оленьи рога до небес.

Верховодов сладостно почмокал губами, припоминая.

— Да, Геша, ты, вероятно, близок к истине. Я тоже в молодости… имею кой–какой опыт, разумеется. Не мне, старику, говорить, но, конечно, бывало. Эхма!.. Однако не смотрю так мрачно. Женщины, конечно, некоторым образом украшение и блеск жизни. Ты пей, Гена…

Афиноген пригубил, восхищенно закатил глаза.

— Послушай одну старую историю, — заспешил Верховодов. — Про женщин. Я расскажу! Но давно, конечно, было. Влюбился мужик в свою госпожу — богатую светскую даму из высшего общества. Исстрадался, Гена, весь насквозь, измучился. Охудел, зелье даже в горло не шло. Но как ему к ней подступиться! Она в шелках, в нарядах, арии поет гостям, а он, как есть, в лаптях и тулупе. При конях службу несет. Дама эта, разумеется, видит мужицкие терзания и вроде посочувствовала ему. Однажды вызывает его к себе в гостиную и подводит к буфету… Слушай, что дальше. Наливает мужику в деревянную рюмку водки и говорит: пей. Он, конечно, губы утер и выпил. Не в радость выпил, а так, из уважения. Теперь дама наливает водку в серебряную рюмку и опять говорит: пей… Выпил. Что дальше, думает, будет происходить. Дама разлюбезная тем временем поводит обнаженным плечиком, подмигивает мужику и наливает водку в золотую рюмку с царским вензелем: пей! Выпил мужик, дело знакомое. А сам уж, конечно, растерялся стоит. Днем дело–то. «Ну как эта водка?» — спрашивает госпожа с лукавством. «Обыкновенная, — отвечает мужик, — что та, что эта из одного, поди, графина налита». «Ну вот, — объясняет ему дамочка, — так и женщины все одинаковые. Оправа только разная».

Поклонился мужик за науку, все понял и ушел. И после того урока вскоре излечился от пагубной страсти. Как тебе этот случай, Геша?

— Все точно, — кивнул Афиноген. — Как в действительности.

Верховодов порозовел и возбудился от хорошего разговора.

— Мужчины, нет, другое совсем дело, Гена. У ^мужчин есть воля, ум и цель. Поэтому их жизненный путь складывается в зависимости от идеи. А женщины, Гена, как растения. Солнышко светит — они счастливы, дождик закапает — цветут пышным цветом. Холод настанет, буря — никнут, Геша, и засыхают до самого корня. Что ты, дорогой. Ты мужчину не равняй. Настоящий если мужчина, то живет со смыслом и защищает идею. Даже я, старик, а борюсь со злом и мракобесием и защищаю зеленую природу от посягательств распоясавшихся хулиганов.

— Великое вам за это спасибо от всех федулин- ских жителей, — сказал Афиноген. — Они вас любят и уважают.

Верховодов чуть не всплакнул от добрых, чудесных слов и забыл окончательно солдата Пруткова. Они еще с Афиногеном долго просидели за столом и беседовали про разные дела, которые ежечасно происходят вокруг нас и незаметно влияют на течение жизни…

6

В старину писали романы, где второстепенным лицам отводилось столько места, что, казалось, автор слишком увлекся и намерен прихватить еще одну жизнь, чтобы дописать роман до конца. Часто писатель от второстепенных героев незаметно переходил к еще более второстепенным родственникам второстепенных героев и не ленился описывать не только подвиги и деяния людей, но и то, как они были одеты, какими болезнями болели и в котором часу садились завтракать. Все это с пугающей подробностью и редкостной достоверностью. Именно поэтому литература стала житейской историей недавних эпох. Не знаю как кто, а я читаю старые толстые великие романы с уважением и трепетом, испытывая такое же чувство, какое испытывает пахарь, шагая по краю кропотливо, глубоко и ровно вспаханного поля.

На некоторых читателей старинные романы действуют подобно снотворным пилюлям. Что ж, и это хорошо и полезно.

Хотя, потеряв вкус к подробным описаниям, мы утратили очень важное свойство души — любопытство к кажущемуся несущественным. Поглядите, как ребенок часами завороженно следит за течением грязного весеннего ручейка, и вы поймете, что он счастлив более нас с вами. Он счастлив своим умением созерцать обыкновенное, и ему не бывает скучно.

Читайте толстые романы, хочу я сказать. Учитесь вдыхать упоительный аромат их подробностей, чувствовать волнующую прелесть замысловатых длиннот, и к вам вернется сладкое ощущение полноты и очарования мира.

7

Афиноген Данилов скверно спал ночь и утром встал с ощущением тяжести в правом боку и головной болью. Не было обычной бодрости и желания немедленно что- то предпринять. После нескольких упражнений он начал задыхаться и прилег на пол отдохнуть. Он лежал на полу, видел трещинки на потолке, отлупившуюся побелку, мерцание желтого провода в лампочке и морщился от слабости и вялого беспокойства.

Душ и крепкий горячий чай не освежили его, а чуть не усыпили. Афиноген закурил и лег, не раздеваясь, на кровать, с силой уперся пятками в деревянную спинку. Дом наполнялся хлопаньем дверей, шорохами, шумом шагов, голосами, обрывками радиопередач. Город Федулинск просыпался и потягивался, как многоногий и многоголовый зверь.

«Мне некуда торопиться, — думал Афиноген. — Все пустое. Совсем недавно, вчера что–то сломалось во мне. Но я не знаю — что. Жилы мои напряжены, нервы вибрируют, и боль скоро доберется до сердца. Что же это такое? Наверное, я перегулял вчера».

Он ясно вдруг представил свою смерть и понял, что она не будет окончательна. Он всегда помнил, что не умрет надолго. Миг смерти, как укол иглы, а потом все заново: смех и слезы.

«В другой жизни, — подумал Афиноген, — я выучусь на искусствоведа. Буду писать статьи в толстые журналы и полюблю знаменитую актрису, которая в истерике станет хлестать меня по щекам сценарием и падать в обморок на кушетку».

Из той, другой жизни ему неинтересно было наблюдать сегодняшнего Афиногена Данилова, расторопного и деловитого человека с засученными рукавами нестираной рубашки, с аккуратной лукаво–добродушной улыбкой, который бродит по прекрасному Федулинску, шутит, с апломбом изрекает глупости и постоянно готов потискать любую мало–мальски хорошенькую девочку.

На работу он опоздал почти на час, и вахтер, пожилой дядька Варфоломей, любовно проставил ему на пропуске голубой штампик.

— Ну вот, — доброжелательно сказал Варфоломей, — теперя закукарекаешь на ковре у начальства.

После этого они закурили.

— Никто не обижает? — поинтересовался Афино- ген. — Служба ведь у тебя опасная, необычная.

— Жаловаться грех, — охотно вступил в беседу Варфоломей. — Гроши есть, а при них ты завсегда кум королю. Ты же знаешь, Геша, устроился я на полставки охранять аптеку. Вот там, правда, совсем другой коленкор. Там держи нос по ветру.

— Это почему же? Золота в аптеке нет.

— Пьяницы тревожут. Пытаются по липовым рецептам накупить заманиху. Народишко вострый, а попадись под руку ему — он за себя не ответчик, потому как болезнь им управляет.

— И много их, пьяниц?

— Двое. Федька Шепелявый, ты его должен знать, он билетики в кино отрывает, и, конечно, Эдик… Но у меня с обоими разговор одинаковый — пинка под зад, и… до встречи, граждане.

Варфоломей приосанился, картинно вытянул деревянный протез. Афиноген не уходил, не торопился, потому что идти ему было трудно.

— Ну вот, значит, — продолжал Варфоломей, — в аптеке — полставки, здесь, конечно, оклад, плюс пенсия и инвалидность. Считай, на круг выходит без вычетов две косые. А у тебя сколь выпадает?

— Меньше, гораздо меньше.

Афиноген потушил в пальцах сигарету и поковылял к основному зданию.

— Эй, — крикнул вдогонку Варфоломей, — может, водички попьешь?

Афиноген пожал плечами, не оглянулся. Подумал: «До обеда покантуюсь — и пойду к врачу. Что за зараза пристала? Старик даже заметил».

Он долго шел знакомым двором, утомился и присел на скамеечку возле самого входа в родной отдел. Тупо, без удовольствия созерцал светлое небо, крашеный бетонный забор, груды железного хлама, разбросанные по двору неизвестным могучим сеятелем, — созерцал все это, и сердце его захлестывали плавные волны тоски.

Последний год он очень торопился, гнал по пням и колдобинам, как на вороных, чувствуя необходимость совершить нечто значительное, необыденное, преодолеть рутину текучки, доказать себе и другим неслучайность своего пребывания здесь. Смакуя тайком возможные блестящие перспективы, он испытывал ни с чем не сравнимое возбуждение. Мощные токи творчества, не находя исхода, опьяняли его. Однако, пережив новизну первых впечатлений и надежд, Афиноген в растерянности заметил, что ничего на их участке не изменилось с его приходом. Те же самые повторялись ошибки и недоразумения, так же загадочно опаздывала документация, продолжались те же самые невеселые авралы в конце декад, и сотрудники с милой иронией повторяли однообразные шутки по поводу премий, которых им не видать как своих ушей.

Месяц назад в длинной очереди в столовой Афиноген разоткровенничался с неким Федоровским, пожилым научным сотрудником с огнем во взгляде, вызванным, возможно, предвкушением горячей пищи. Прежде они только здоровались, а тут, под настроение, Афиноген поделился с ним дельными (как ему казалось) и тревожными соображениями о неразберихе в системе координации между ведомственными НИИ. Федоровский загорелся: нервически постанывал, мигал глазами, как семафор, и, наконец, оглянулся по сторонам и злым шепотом провозгласил:

— Всех пора на смену. Пора! Засиделись наши стариканы в теплых креслах. О чем может идти речь, если из директора песок сыплется. Если само слово «перемены» его бросает в дрожь… Вы все правильно говорите, юноша, у вас ясная голова, но никто вас не услышит. Они глухи.

— Кто? — испугался Афиноген.

— А вот… — И Федоровский повел рукой по стенам и затем, округлив глаза до беспамятства, ткнул перстом в потолок.

— Так уж все сразу? — усомнился Афиноген Данилов, Пылкий экстремист добродушно кивнул, взор его излучал колоссальную энергию; но он не выдержал роли до конца и расхохотался с раскатами и переливами, словно прогрохотал в столовой ранний весенний гром. «Разыграл, гад, — понял Данилов, — Пошутил надо мной, над балбесом».

Афиноген тогда не обиделся. Что–то постепенно потухало в нем; и вот сейчас он покорно съежился на скамеечке.

Афиноген рассказывал мне, что пошел учиться на экономиста, уверовав в реальную связь между жизненным уровнем людей и их духовным совершенством. Он предполагал, что чем лучше люди живут, тем лучше они становятся, во всяком случае должны становиться.

— Это не скучно, — уверял Афиноген. — Потому что необходимо. Экономика, если угодно, как история, соизмеряет поэзию и реальный факт… Количество буханок хлеба на душу человека она соотносит с его любовью к изящной словесности и искусству. Если экономикой будут заниматься люди с душами торгашей, произойдет непоправимый перекос в сторону буханок хлеба и джинсовых костюмов. Расчет превратится в плетку из цифр и инструкций, которой будут сбивать пыль с ушей у таких, как мы с тобой.

Выскочил из дверей здания озабоченный Семен Фролкин, за ним степенно вышел Сергей Никоненко. «Чудно, — отметил Афиноген, — один бежит, другой шагает, а идут рядышком и даже спорят».

Коллеги заметили Афиногена, приблизились. Сергей посмотрел в сторону, брезгливо, как человек, вынужденный решать мировые проблемы из–за нехватки времени на бегу.

— Как поживает телекинез? — спросил у него Афиноген. — Почем нынче летающие тарелки?

Сергей оторвался от своих мыслей.

— Эх, Гена, — заметил он сочувственно, — ты хотел пошутить, а сморозил чушь. А ведь я тебя уважаю. В твоей пустой башке изредка бывают просветления.

Поэтому даю совет: никогда не трепи языком ради красного словца. Экономь время. Постарайся понять, когда я тебе говорю.

— Страшная все же дыра — Федулинск, — пожаловался Фролкин. — Негде для ребенка купить свежего творога. Нету нигде, представляете. Утром еще на рынке бывает, а потом — все. Нигде нету.

Никоненко скривился, будто хлебнул купороса.

— Потолкуй с этакими людьми, — с искренней злостью произнес он, — творогу ему не хватило. Ая–яй! Господи, какой ужас!.. Судьба поколения находится в руках невежд и нытиков. Обожрись ты своим творогом, купи корову, только молчи. Даю тебе совет, Семказ большей частью старайся молчать. Иначе с тобой не возможно рядом быть. Молчащий человек всегда умен. Заметь это.

— Заведешь семью, тогда узнаешь, — слабо огрызнулся Фролкин, — да еще если жена работает. Это вам, братцы, не о телепатии на досуге разглагольствовать. Это — жизнь… Обыкновенная жизнь, без которой, кстати, и тебя бы не было, Сергей, со всеми твоими идеями фикс. Чтобы они родились, тебя тоже в детстве мамочка подкармливала, извини, творогом.

— Он был бы независимо, — сказал Афиноген, — его транспортировали из ниоткуда с помощью парапсихологии.

Никоненко покачал головой:

— Вам бы обоим, братцы, в мезозойский период, в руки по деревянной дубине и… в набег на соседнее племя. В первобытной общине вас просто некем было бы заменить. Кстати, Афиноген, ты тут прохлаждаешься напрасно. Тебя товарищ Кремнев изволили спрашивать в крайне недоброжелательном тоне.

— Зачем?

Кремнев Юрий Андреевич был начальником отделения и редко «выходил»' на сотрудников рангом ниже заместителей отделов. Лишь в торжественных случаях он с трибуны обращался к людям с прочувствованной речью. Правда, иной раз Юрий Андреевич обходил по утрам лаборатории и здоровался с подчиненными за РУКУ.

— Зачем? — повторил Афиноген.

— Думаю, — сурово ответил Никоненко, — старик раскопал твои грязные делишки. Наконец–то, Данилов, тебя выведут на чистую воду. Давно пора.

Афиноген в мечтах не единожды представлял некую расплывчатую ситуацию, которая сразу выдвинет его из рядовых сотрудников в сияющие дали. Он не удивился бы и вызову к министру.

— Пойду, — сказал он и слишком резко поднялся.

— Ты что, Гена? — обеспокоился Фролкин, внимательно вглядываясь в его серое, опухшее лицо. — Не заболел?

— Ничего, — ответил Афиноген, усмехаясь, — похмелье, черт бы его побрал. Надрался вчера некстати.

Юрий Андреевич принял его в шикарном кабинете с коричневой строгой мебелью и голубыми шторками на окнах. Афиноген, улыбнувшись начальству, без приглашения, вальяжно сел в кресло. Кремнев, приветливо взглядывая, прошелся перед ним по ковру, пощелкал пальцами, как костяшками. Это был нестарый мужчина в безукоризненном костюме и редком для Федулин- ска английском галстуке с жемчужной булавкой. Взгляд серых глаз Кремнева рассекал предметы, подобно лучу Гарина. Его любезная улыбка ровным счетом ничего не обозначала, была такой же его постоянной принадлежностью, как хорошо отглаженные брюки. Недавно Юрий Андреевич с такой же приветливой улыбкой объявил на собрании, что все отделение лишается квартальной премии. Были и другие случаи похожего содержания. Юрий Андреевич представлял собой тип руководителя–супермена: многие женщины бледнели, когда он случайно проходил мимо по коридору. Рассказывали, что Кремнев запросто вхож в круги, о которых простому смертному и подумать страшно.

— Так, — произнес Юрий Андреевич мечтательно, любуясь сидящим Афиногеном, его непринужденностью и самообладанием. Немного полюбовавшись, он задал совершенно неожиданный вопрос. — Не скажете ли вы, молодой человек, какое, по вашему мнению, главное качество современного руководителя производства?

Афиноген опешил, и сумеречное состояние его прояснилось. Он различил непонятное, чуть насмешливое любопытство в тоне Кремнева. Вопрос, вероятно, таил в себе какой–то второй смысл.