Маруся

– Куда ты? Стой здесь! – слишком громко крикнула она.

– Я здесь, мамочка, я не ухожу!

С этими словами я подбежала к дверному проему и осторожно выглянула наружу. По обоим сторонам улицы привычно торчали остовы когда-то высоких и красивых домов. Многие снова дымились после ночной бомбежки. Довольно далеко, в начале улицы догорала какая-то машина, нестерпимо воняло порохом и жженой резиной. На мостовой щедро рассыпались стрелянные гильзы, валялись брошенные каски и даже автомат. Тут и там в неестественных позах лежали солдаты и в зеленой, и в серой форме, вокруг была кровь.

Внезапно кто-то тронул меня за плечо, и я вскрикнула. Это был Густав. Ему тоже не терпелось выглянуть из бомбоубежища.

– Что там, Лизи? Они ушли?

– Да, ушли, говори шепотом.

Брат недоуменно пожал плечами:

– Почему шепотом?

Я не знала, что сказать. Как объяснить. Эти люди на мостовой… Нельзя громко говорить, это неуважительно.

«Ить… Ииить…» – внезапно послышалось мне.

– Ты слышал? – быстро спросила я.

– Что слышал? – брат собирал разбросанные возле входа гильзы.

«Иить..» – снова донеслось до меня.

Я быстро оглядывалась по сторонам, стараясь понять, откуда идет этот странный звук.

Вдруг один из солдат пошевелился, повернул ко мне лицо, не поднимая головы.

– Ить!.. – внятно произнес он.

Страх пробирал меня до самой души, когда я осторожно подползла к раненому солдату. На животе у него расплылось огромное красное пятно, выглядело это просто ужасно. В лице солдата не было ни кровиночки, голубые глаза смотрели пугающе из глубоких глазниц. Он почмокал губами и снова затянул свое «Иить».

– Не трогай его, Лизи, отойди оттуда! – крикнул Густав.

Как я могла уйти? И как я могла помочь?

– Это русский, Лизи, не трожь его! – снова окрикнул меня брат.

Русский… На груди какие-то железки, звездочки. На лице щетина. Я плохо помнила своего отца, но глаза у него были точно такого же цвета.

Я вскочила и понеслась назад, в подвал. Подбежала к матери, начала трясти ее за плечи:

– Там дядя на улице, хочет чего-то, помоги ему!

– Какой дядя! – испугалась мама. – Никакого дяди! Ты никуда не пойдешь!

– Иди со мной! Ему надо помочь! – заревела я.

– Ты останешься здесь! – Мама крепко сжала мои руки и усадила рядом.

– Отпусти! Отпусти меня! – я вырывалась, кричала и пиналась. Мама не смогла меня удержать, только закричала «Стой, Лизи!» мне вслед.

Я опять была рядом с ним. Нашла какую-то тряпку, свернула и положила ему под голову. Густав подошел ко мне.

– Смотри, сколько гильз! – показал мне одну руку. – А это – целые! – продемонстировал он вторую.

Я только мотнула головой.

– Пить хочеть твой русский, видишь, губами чмокает.

Только раненый уже ничего не просил – глаза его закрылись, губы не шевелились. Но он жил – веки подрагивали.

Не помня себя, я схватила какую-то каску и побежала к перекрестку, там была колонка. Набрала воды до краев, стараясь не расплескать, побежала обратно. Люди осторожно выходили из подвалов, прислушивались к удаляющейся канонаде. Все это проносилось перед моими глазами, как декорации в кино. Я смотрела только вперед.

– Помоги мне, – попросила я брата, когда вернулась. – приподними ему голову. Только осторожно!

Вокруг уже столпились дети, все внимательно смотрели на раненого.

Густав положил ладошки солдату под затылок и медленно приподнял его голову. Я же поднесла к его губам каску с водой, мягко повторяя «пожалуйста, пожалуйста».

Солдат открыл глаза, они смотрели странно, взгляд был, как затуманенный. Он обвел им нашу небольшую детскую стайку, посмотрел на чумазые, осунувшиеся лица. И глаза его вдруг увлажнились, секунду назад были сухими – и вот уже слезы собираются в уголках, и срываются вниз, оставляя ровные светлые полоски на лице.

– Пожалуйста, вода, пожалуйста! – повторяла я, поднося тяжелую каску к его губам.

Он сделал несколько крупных глотков, потом снова закрыл глаза.

– Он устал, убери воду, – сказал мне Густав.

Я поставила каску на землю, а брат опустил голову раненого на собранное мною тряпье. Маленький Гельмут придвинулся вплотную и потрогал красивую красную звездочку на груди солдата. Погладил ее и снова отошел.

Слезы застилали мне глаза. Я дотронулась ладошкой до щеки солдата, провела по колючей щетине. Я и не знала раньше, что мужчины умеют плакать…

Макеевка – крайний рубеж

Расклад был не в нашу пользу. Поредевшая со времен пополнения, отступавшая с боями по среднерусским степям почти все лето, рота едва насчитывала шестьдесят душ. Боекомплект на исходе, люди давно не отдыхали и толком не ели, из матчасти – один пулемет станковый, одно ружьё противотанковое, один миномет пятидесятимиллиметровый, ну и обычное стрелковое оружие – вот и все, что можно было противопоставить врагу. Только наш командир плохих раскладов не признавал и говорил всегда, что любую ситуацию к своей выгоде повернуть можно. Какая уж тут выгода. Быть бы живу, чтобы фашиста дальше бить. Обидно своими глазами Победы не увидеть. Тут уж как повезет, на войне быстро учишься одним днем жить. Солнце встало – Слава Богу. Зашло, звезды высыпали – вот тебе и счастье, еще сутки позади. Короче, дотопали мы до Макеевки, деревня как деревня, одна улица, с каждой стороны дворов по пятнадцать. Присели мы перед хатой, где штаб батальона временно разместился, достали махорку, а ротный Серов внутрь пошел, там уже комбат ждал. Окошко прикрыто, но мы слышали с мужиками, спорил наш ротный, а ему сердито так комбат басом отвечал. В общем, поняли мы, что дело предстоит нелегкое. Так и получилось. Выходит наш капитан, командует построение, а смотрит хмуро так, и глаза отводит. Потом ремни на гимнастерке поправил, и тогда уже взглядом нас обвел, прочистил горло.

– Значицца так, товарищи бойцы. Слушай боевое задание. Занять оборону на окраине деревни. Какая-никакая, а высота, холмик там небольшой. Укрепиться, окопаться. Задача – на сутки удержать Макеевку, пока батальон займет оборону железнодорожного узла Луговая в трёх верстах отсюда. Завтра утром фриц будет здесь. Держаться надо до темноты, после этого отступаем и соединяемся со своими в Луговой. Вопросы есть?

– Разрешите, товарищ капитан? – старшина Ковальчук, исполняющий обязанности командира второго взвода, разгладил усы: – Что в заслон нас оставят, мы поняли. А как с матчастью быть? С патронами?

– Матчасть подбросят, Егорыч. Патронов дадут, сколько смогут, гранат тоже обещали. Плюс еще пулемёт и миномёт. Еще вопросы?

– Может, подсобят нам, пока светло еще, окопчик отрыть? На общую же пользу! – подал голос Емельянов, седой уже сержант из первого взвода, тянущий лямку уже четвертую войну.

– Не подсобят, Емельянов, остальные роты уже ушли, им еще до станции топать и на новой позиции самим окапываться, чтобы и нам было куда отступить. И штаб сейчас снимается.

Бойцы молчали, стояли кто с суровыми, а кто просто с уставшими лицами. Необстрелянных среди нас не было, и понимали все, что при таком раскладе отступать завтра после боя может быть уже некому. Понимал это и капитан Серов. Держать больше не стал, приказал получить сухпаёк и не мешкая двигать на позицию. Предстояло хорошо поработать лопатами.

* * *

– А Михась падыходзить сзаду ды як гаркне ей на вуха «Люблю цябе, дура!» – яна як падпрыгне, да як тазом яго агрэе па цемячку – ён прям на койке у ней у медсанбате и слёг! – громко повествовал сержант Якубович, кряжистый белорус с соломенной копной волос.

Бойцы засмеялись, не переставая дружно копать.

– Брешешь! – не поверил Одинцов, младший сержант из Смоленска, недавно получивший медаль «за отвагу». – Люська не из пугливых. А вот огреть могла, рука у ней тяжелая.

– Та не из пугливых, знаю! Только яна до него неравнадушная, мабыць, думала аб им, а тут ён подлез!

– Ну допустим! И что, она ему перевязку сделала?

– Якая перавязка! Яна яго па щакам лупить пачала, у чувства прыводзить, а потым дыханье искусственнае рабиць, ну як в Осовиахиме вучаць!

– Рот в рот? – Захохотали кругом.

– Ну а як жа! И вот тут заходзиць начштаба, майор Вилочкин, а ён к ней и сам неравнодушный.

– Картина маслом! – громко прокомментировал Сенька, разудалый красавец-брюнет из Одессы. – Здрасте вам!

– Так вот почему Михася из полка сплавили! – сказал Одинцов.

– Так не сплавили, он же по ранению! – захохотали кругом.

– Так, бойцы! Разговорчики! – мы не заметили, как подошел Серов.

– Есть разговорчики! – ответил я за всех.

– Лейтенант Авдеев, подойди ко мне. Покумекаем, что и как.

– Есть, товарищ капитан! – я кивнул. Кумекать особо было не о чем, все ясно, однако «сверить часы» с другими комвзводами всегда полезно.

* * *

– Вот что, товарищи командиры. – Серов по очереди посмотрел каждому из нас в глаза. Ковальчук, лейтенант Гонгадзе и я – вот и все командиры. – Нагнетать не буду, все сами понимаете.

– Да уж понимаем, – вздохнул Ковальчук.

– Поговорим сразу о деле, – продолжил капитан, – Авдеев. У тебя самый большой взвод.

– Двадцать шесть бойцов, – подтвердил я.

– Что-то у тебя голос невеселый. Вон у Егорыча тринадцать. Молчишь? В общем, ты занимаешь центр. Тебе гранат подбросим, плюс противотанковое, расчет есть у тебя.

– Так точно, расчет есть, – подтвердил я.

– Вот. А пулемет заберем, нам он на флангах нужнее. Вахтанг, возьмешь пулемет, и к себе на левый фланг. У Егорыча пулемет есть. Он на правом. Дальше. От тебя, Юра, еще требуется расчет для минометов. Разместишь в тылу у себя, сообразишь, где сподручнее.

– Есть, – согласился я.

– Береги их, ну да ты понимаешь, что к чему. Дальше. От деревни завтра ничего не останется, это ясно. Жителям объявлена эвакуация, на Луговой формируется состав в Сталинград. К утру никого быть не должно. Как хотят, с чем хотят – но мы на себя грех не возьмем, никого не оставлять. Пройти по хатам, лично убедиться. Поручаю это Егорычу. Нужны будут люди – возьми у Авдеева.

– Так точно, – Подтвердил Ковальчук.

– И последнее. Нам до вечера завтра продержаться нужно. Нужно, понимаете? Поэтому окоп рыть хоть всю ночь, но чтоб полного профиля! Против нас может быть батальон, усиленный танками. Может, и больше. Но у нас преимущество, мы на высоте, плюс находимся в обороне, да еще в землю успеваем зарыться. Даст Бог – до темноты дотянем. А там отступим к своим. Завтра не геройствовать, подпускать ближе, боекомплект зря не тратить.

– Товарищ капитан, – подал голос Гонгадзе, – Мы все понимаем. Сделаем все, как надо. Только людям выспаться надо, как они завтра воевать будут?

– Знаю, Вахтанг, знаю, дорогой. Но сделать ничего не могу – кроме как лично копать. Только лопатой я у Егорыча махать буду, у тебя людей у самого должно хватить. Вопросы? Вопросов нет. Тогда за работу, товарищи!

* * *

Летом день длинный, но и он когда-нибудь заканчивается. На небе появилась первая звезда, и огромная луна стала подниматься все выше над горизонтом. «Это для нас специально» – шутили совсем уже выбившиеся из сил бойцы, заканчивающие работу. Окоп отрыли, стенки укрепили, на флангах сделали маленькие ДЗОТы из бревен для пулеметов. Для этого разобрали стоявшую неподалеку баньку. Пытавшуюся спорить бабку Авдотью утихомирил лично Ковальчук, объяснив, что завтра не только от баньки, но и от хаты ее ничего не останется, а потому надо узелок собрать и по-быстрому топать до станции. Этот инцидент напомнил о приказе Серова очистить деревню от гражданских. Вздохнув и разгладив усы, Егорыч со своими бойцами пошли по хатам, заглядывая чуть-ли не под лавки, чтобы ненароком кто не спрятался полагаясь на русское «авось, пронесет». Мы же с моими минометчиками в это время устраивали их позицию, вроде, неплохое место нашли. Затишное, за огородами, отсюда хорошо жахать. Ну и для остальных не опасно, когда минометчиков немцы гасить начнут. Не успели закончить, как прибежал боец от Ковальчука, передал, что тот просит подсобить, начать с другого конца деревни и двигаться к нему на соединение. Вздохнув, я подозвал Якубовича, Одинцова и Сеньку-Одессита, объяснил задачу. Остальным приказал немедленно спать. Уговаривать никого не пришлось.

* * *

Ночь выдалась светлая, луна серебрила степь и кровли хат, отражалась от белых мазаных стен. Оказалось неожиданно приятно пройтись по ночной сельской улице, подбрасывая сапогами мелкий песок и вспоминая молодость, собственно, вспоминая предвоенное время. Я сам хотя и городской, но городок наш маленький, улицы не все мощеные, да и домов одноэтажных хватает. Гуляли мы, бывало, по таким вот улицам ночи напролет, и не одни гуляли, с девушками под ручку. И вспомнилась мне Катька Ершова, черноокая, чернобровая, вылитая цыганка, хотя оба родителя чистые русаки. Побаивался я ее, но влюблен был по уши, прям до неприличия влюблен. Каких сил стоило мне сдерживаться, представить трудно. Я ей ничего не говорил, потому что отшивала она всех на раз, а со мной дружила, и мне надежнее было молчать и дружить, чем сказать и поссориться. А вот только сердце из груди выпрыгивало, когда под руку с ней шли. Аж шатало. Может, чувствовала она, может, нет, но когда учиться в область уезжала, обняла меня, и лбом к моему лбу так прижалась, как будто раздавить хотела. А я и тогда ничего не сказал, и всю жизнь жалею теперь. Только бежал за ее вагоном по перрону, пока бетон не кончился, и все ладонями к стеклу ее тянулся. А она за стеклом такая грустная стояла, что мне хотелось под этот же поезд и броситься. Так и не свиделись больше, война началась.

– Товарищ лейтенант! – Якубович вырвал меня из воспоминаний. – Пришли! Заходим в хату?

* * *

Большая часть хат пустовала, народ послушался и ушел еще днем. Но кое-где мы еще находили людей. Где уговорами, а где и строгостью, заставляли собираться и двигаться к станции, откуда была еще надежда эвакуироваться в Сталинград. И только в одной хате встретили мы такой отпор, что даже бывалый Якубович растерялся. Хозяйкой оказалась дородная казачка, повыше и покрепче, чем он сам.

– Не пойду! – сказала она, и я сразу поверил ей: такая не уйдет. – Хошь – стреляй. А только здесь я останусь. Тут мой дом.

– Дома завтра не будет, – хмуро сказал я.

– Что ты знаешь о моем доме! – воскликнула она так страстно, с таким чувством, что я невольно отступил на шаг. – Мой дом это не эта хата. Мой дом – это земля моя! Родители мои! Сын, муж!