Золото прииска «Медвежий»

…Петрик, насвистывая «Мурку», удалился, а мы стали гадать, что делать с внезапно свалившимся богатством. В первую очередь следовало поделиться с бригадиром. Мы отложили для Олейника пачку махорки и отлили в чисто вымытый флакон из-под клея сто граммов спирта. Подношение по лагерным меркам считалось богатым, а хлебом мы решили с бригадиром не делиться, тем более одну буханку мы умяли сразу же, едва скрылся из виду Петрик.

Как распорядиться оставшимся богатством, предложил Мишка.

— Давай к бабам сходим!

— К каким бабам?

— К Зинке. А она подругу приведет.

— Зачем? — подумав с полминуты, спросил я.

— За этим самым, — Мишка жестами объяснил, зачем ходят к бабам.

Две недели назад мне исполнилось восемнадцать, и мой опыт общения с женщинами был весьма небогатым. Вернее, отсутствовал вообще. Однажды в Сызрани на вечеринке, в мою недолгую бытность вором, меня затолкали ночевать в комнату с пьяной тридцатилетней хозяйкой дома. Оплывшая жиром, с широким бугристым лицом, она показалась мне вблизи старухой, бабой-ягой. Мгновенно протрезвев, я выскочил из комнаты как ошпаренный.

В другой раз на меня обратила внимание воровка из нашей компании. Ее звали Лора, и она была года на четыре старше меня. С ней мы сходили в кино, а потом целовались у калитки ее дома. Но и с Лорой ни до чего серьезного не дошло. Она отпугивала меня, шестнадцатилетнего, своим высокомерием и броской, уже начинающей увядать красотой…

Кстати, уже в тюрьме, когда сидел под следствием, я получил от Лоры передачу. Папиросы, сало, конфеты. Сумела спрятать и короткую записку: «Не горюй, выручим. Я тебя помню, целую…» Какое там, к чертям, «выручим»! К тому времени села вся наша компания, а вскоре попалась на продаже краденых вещей и сама Лора. И дальнейшая судьба моей несостоявшейся подруги осталось неизвестной.

Стоял яркий весенний день. На пригорках пробивалась первая зеленая травка. Я был сыт и слегка навеселе от глотка спирта.

— К бабам так к бабам, — небрежно согласился я.

Мы обменяли две пачки махорки на небольшой кусок желтого, твердого, как подошва, сала, пачку печенья и отпросились на полдня у Олейника, сказав, что хотим проведать в поселке земляков.

— Валяйте, — разрешил бригадир. — Только чтобы к семи часам здесь были.

— Будем, — дружно заверили мы Олейника.

Мишину подружку звали Зина. Вторую девушку

— Галя. Галя так Галя. Мне все равно. Глуповато ухмыляясь, я подал ей руку, когда мы переходили по бревну узкий быстрый ручей за поселком. Руку я уже не отпускал, и она не противилась.

На поляне среди молодых елок Зина расстелила чистое полотенце, и мы принялись выгружать наши припасы. Девушки добавили к ним несколько самодельных лепешек, бутылку сладкого чая, и стол у нас получился не хуже, чем на воле. Мишка довольно потер руки и, подбросив бутылку, ловко поймал ее за горлышко. Зубами вытащил пробку и подмигнул своей подруге.

— Гульнем, Зинуля?

— Что за праздник? — спросила Зина, расставляя по кругу четыре алюминиевые кружки. Другой посуды на прииске не водилось.

— А вон у Славки день рождения.

— Сколько же ему стукнуло?

— Девятнадцать, — торопливо ответил я, прибавив себе год.

Пока Мишка разливал спирт, я украдкой разглядывал Галю. Небольшого роста, коренастая, с широким веснушчатым лицом, она быстро резала хлеб и сало маленьким самодельным ножом. На левом запястье виднелась наколка: «Толя — не забуду никогда».

Я невольно сравнил Галю с Лорой. Сравнение получалось не в пользу Гали. Лора, конечно, была куда смазливее.

— Ну, за Славу! — Мишка поднял кружку со спиртом. — Живи до ста лет, и чтобы всем нам побыстрее освободиться!

Порцию спирта Кутузов набузовал мне приличную, но я одолел ее одним глотком, желая показать, что мужик я хоть куда. Зина и Галя выцедили свои порции не спеша, деликатно отставив в стороны мизинчики, и взяли по квадратику галетного печенья. Я вместо закуски свернул самокрутку, и через минуту у меня все поплыло перед глазами. Словно из-за стены доносился бубнящий голос Мишки, рассказывавшего один из своих бесчисленных анекдотов.

Анекдоты у него были исключительно на деревенскую тему. Про пастуха, который не пропустит ни одной бабы, про девок, которых тискают на соломе, про сельского попа, его работника и поповскую дочку, которую валяют в той же соломе. Ограниченность тематики кутузовских анекдотов объяснялась тем, что, кроме своей родной деревни Проломихи, Мишка нигде не был и никаких книжек сроду не читал. Но парень он был веселый и девкам нравился.

После второй, а затем и третьей кружки обстановка сделалась совсем сердечной (слова «интим» в пятьдесят восьмом году мы не знали). Мишка обнимал свою захмелевшую подругу и что-то шептал ей на ухо.

Галя рассказывала мне про свою первую любовь. Что-то долгое, грустное и, как мне кажется, уже где-то не раз мною слышанное…

Зина, поломавшись, встала.

— Мы с Зиной пойдем цветочки пособираем, — объявил Мишка.

— Смотрите не заблудитесь, — засмеялась Галя.

Я едва дождался, пока Мишка с подругой исчезнут за деревьями и неумело, по-щенячьи, ткнулся в ее губы. Когда-то лихая воровка Лора пыталась научить меня целоваться взасос, но я, оказывается, забыл даже эти ее уроки.

Я много раз видел во сне и представлял в фантазиях свою первую близость с женщиной. Действительность оказалась совсем иной. Моего пыла хватило ненадолго. И зечка Галя, прошедшая в лагерях через десятки мужчин, хорошо понимая мое состояние, обняла и поцеловала в шею:

— Миленький ты мой… Давай лучше выпьем.

Она взболтнула оставшийся в бутылке разбавленный спирт и отметив ногтем половину, плеснула себе и мне в кружки.

— А это Зине с Мишкой… Ну, давай за первую в твоей жизни бабу!

Наверное, я покраснел, и Галя, усмехнувшись, выпила. Я только сейчас разглядел, что у нее красные, словно обваренные, руки, испещренные глубокими трещинами.

— От горячей воды, — пояснила она. — Мы же с Зинкой прачками работаем. Ты на «Медвежьем» недавно?

— С осени.

— А я уже два с половиной года. Да год в Коми на лесоповале. А до этого в тюрьме одиннадцать месяцев под следствием…

— Большой срок?

— Червонец.

— За что?

В лагере такие вопросы задавать не принято.

Можно нарваться на грубость. Но подвыпившая Галя, прижимаясь ко мне, ответила с коротким смешком:

— За убийство. Хахаля своего пришила. Сначала в любви клялся, а потом со всеми подряд путаться стал. А как напьется, давай колотить меня чем попало.

— А он кем, хахаль твой, работал?

— Да никем, — усмехнулась Галя, по-птичьи склонив голову набок. На ее шее я разглядел длинный узкий шрам. — Вором он был… квартирным. С довоенным еще стажем. И меня лет с пятнадцати приучил. Ко всему… В шестнадцать первый раз в тюрьму загремела. Так, по мелочи, за торговлю краденым. Потом снова, а сейчас вот уже третий срок разматываю. А ты за что сюда угодил?

— Кражи на железке, — небрежно отозвался я. — У нас лихая компания была. Контейнеры потрошили. Барахло там разное: меха, приемники, фотоаппараты… Деньги шальные шли. Из ресторанов не вылезали, девкам часы золотые дарили!

Верила ли Галя моей наивной трепотне? Вряд ли. Наверное, она и не слушала меня, погруженная в своим невеселые мысли. Я замолчал, и Галя погладила меня по щеке.

— Сколько же тебе дали? — спросила она.

— Шесть лет.

— Ничего, ты еще молодой. Вернешься — женишься, детей заведешь.

— Я еще погуляю! Жениться да ишачить охоты что-то нет, — храбрился я, затягиваясь махоркой.

— Лучше по лагерям да пересылкам мотаться? Кому мы после этих лагерей нужны?

Вот так, по-своему, пыталась перевоспитать меня бывалая зечка Галя, заколовшая ножом неверного любовника.

Когда через неделю я снова пришел к Гале, она не вышла из барака, передав через какую-то женщину, что плохо себя чувствует…

Потом Мишка рассказал, что Галя встречается с одним охранником и мне лучше не искать приключений.

— Чего ж ты раньше не предупредил? — разозлился я.

— Откуда я знал? — пожал плечами Тимченко. — Мне Зинка только вчера об этом рассказала. Ну, ничего, найдем кого-нибудь еще!

Кого найдем? Все женщины на «Медвежьем», даже самые старые и страшные, давно уже поделены между зеками, и такому щенку, как я, «ловить» нечего.

На той же неделе произошло еще одно событие. Недалеко от бараков, где жили вольнопоселенцы, повесился горный мастер Геннадий Прокофьевич Лунев.

— Жена довела, — авторитетно заявил Мишка. — Я слышал, Анька его опять из дому выгнала.

— Из-за чего же еще?! — подтвердил дед Шишов.

— От них, от баб, одна гадость.

— А посылки от своей старухи почти двадцать лет получаешь, — подковырнул я деда. — Может, поэтому и жив до сих пор.

— Я ей целое хозяйство оставил. Корову, двух телок, свиней…дом в тридцать восьмом году новый срубил.

— Кубышку в подполе детям припрятал, — в тон ему подсказал я.

Намек про кубышку деду не понравился, и он переменил тему:

— Лунев был хорошим человеком. Добрый, безответный… Всю жизнь страдал. Не выдержала душа издевательств…

Последние два года, когда Лунев числился вольным, мало что изменилось в его жизни. Лунек жил в таком же бараке, только по другую сторону проволоки, привычно вставал по удару рельса и весь долгий день вместе с зеками работал на прииске. Даже кинофильмы мы смотрели одни и те же. Просто охранникам и вольнонаемным их крутили на день-два раньше, чем лагерникам…

Спустя неделю я сходил на его могилу. Лунька, как вольнонаемного, похоронили на втором кладбище. Среди полутора десятков солдатских и офицерских обелисков с красными звездочками одиноко торчал фанерный памятник, покрашенный охрой. Звездочку Луневу решили не ставить. Все же он был преступником, отсидел в общей сложности почти двадцать лет и никак не мог равняться в правах, даже загробных, с солдатами, охранявшими нас. Вскоре мы забыли про Лунева. Каждодневные заботы заслонили смерть тихого неприметного человечка — старожила «Медвежьего».

Смерть Лунька не слишком и меня опечалила. Главное, был жив я сам! Позади осталась долгая якутская зима, кончились холода и вовсю наступала весна. А потом — теплое лето и, возможно, какие-то перемены. Может, объявят амнистию и распустят нас по домам, как это было в пятьдесят третьем…

4

Пора рассказать и о внутрилагерной иерархии «Медвежьего». Как и в каждом лагере, у нас существовала социальная лестница. На ее вершине стояли воры. За ними — козырные фраера, фраера попроще. Ну а основную массу составляли «мужики», которые стояли в самом низу этой лестницы.

В масштабах лагеря самым авторитетным человеком был Алдан, пятидесятилетний вор в законе, коронованный по всем воровским правилам еще во времена Берии. Среднего роста, со скуластым худощавым лицом, он говорил отрывисто и негромко, никогда не повышая голос. Но любое произнесенное им слово ловилось на лету и все его приказы беспрекословно исполнялись. Возражать Алдану не решался никто.

Я не раз слышал историю, как года два назад пришлые зеки из нового этапа пытались взять в лагере власть. Несколько недель длилось противостояние, переходящее в мелкие стычки. Когда Алдан убедился, что переговоры ни к чему не приведут и подчиняться ему пришлые не собираются, он устроил ночь длинных ножей, а точнее, заточек. Человек пять были заколоты и забиты насмерть, несколько тяжелораненых и покалеченных попали в санчасть, а уцелевшие побежденные сбежали под проволоку, искать защиты у охраны.

Во время этих событий выдвинулись на первые роли Захар и Дега — уголовники, имеющие по несколько судимостей. Но если умный и осторожный Захар стал ближайшим помощником Алдана, то Дега занял место почти официального палача и пугала для всего лагеря.

Рассказывали, что тогда, два года назад, пьяный, заляпанный кровью Дега, носился среди бараков во главе орущей толпы с заточенным прутом в руке. Он первым кидался в драку и, не щадя никого, добивал раненых. Дерганый, легко впадающий в ярость, Дега был неуправляем, особенно если напивался или обкуривался анаши. Когда, окруженный подручными, он шел учинять очередную разборку, никто не рисковал попадаться ему на пути. Не знаю, сколько смертей было на его совести, но думаю, что счет перевалил далеко за десяток.

Квадратный в плечах, с низко посаженной головой и красными навыкате глазами, Дега с первого взгляда внушал страх. Как и многие другие, я не рисковал к нему приближаться и даже избегал смотреть в его сторону на утренних построениях. Дегу называли одно время Малютой Скуратовым, но «сложная» кличка не прижилась.

Мне кажется, сам Алдан не слишком жаловал своего помощника, а обойтись без него не мог. Когда Дега слишком зарывался или в услугах того не было нужды, его сажали на месяц-другой в штрафной изолятор. Думаю, эти отсидки Дега получал не без содействия Алдана. Пахан подставлял его какими-то хитрыми окольными путями, одновременно, однако, обеспечивая ему в карцере вполне приличное существование и постоянные передачки.

Догадывался я и о сложных хитросплетениях в отношениях между полковником Нехаевым и воровской верхушкой. Нехаев, казалось, терпел Алдана и Захара, которые обеспечивали изнутри порядок среди заключенных. Терпел вроде бы начальник и Дегу, доказательств против которого никогда не было. Нехаева явно раздражало, что все потерпевшие (если оставались в живых) молчали, а попадался Дега на пустяках, вроде пьянства или неподчинения офицерам.

Имели в лагере авторитет такие заключенные, как наш шеф Олейник и приисковый бригадир Тимофей Волков, по кличке Полицай. Оба они прошли войну, были физически очень сильными, и урки с ними считались.

Ну и упомяну, пожалуй, Марчу и Шмона, приятелей Деги, жестоких и самоуверенных уголовников.

Все эти люди сыграли определенную роль в моей дальнейшей судьбе…

Мишка Тимченко ушел спать после дежурства в барак. Олейника вызвали по каким-то делам в контору, и мы с дедом Шишовым остались одни.

Когда бригадир уходит, дед сразу преображается и рвется командовать, хотя Олейник своим заместителем его не назначал. Вот и сейчас дед распорядился, чтобы я натаскал солярки и залил бак запасного дизеля.

— А ты, никак, поспать собрался? — неприязненно спросил я.

— Я пока супчику сварю.

— Из чего?

— Да гороха щепотка осталась… совсем маленькая. У тебя ничего нет?

— Нет.

— Может, картошки чуток?

— Говорю же нет.

После ячневой размазни, которой нас кормили на завтрак, жрать хотелось страшно. Я почувствовал, как при упоминании о супе у меня заурчало в желудке.

— Гороха совсем мало, — напомнил дед Шишов. — На двоих даже не хватит… Ну да ладно, хоть по паре ложек хлебнем горячего. Иди, заливай солярку-то.

— На двоих не пойдет, — замотал я головой. — Бригада одна, надо на четверых готовить.