Морская тайна (Рисунки Л. Смехова)

Головин отправился в каюту капитана. В узкой темной каюте под креслом белели деревянные голландские башмаки. По полу перекатывался кокосовый орех, в давние времена вывезенный капитаном из тропиков. Кланг сидел за столом и аккуратно делал записи в вахтенном журнале.

В каюту одновременно с Головиным вошел радист.

— Рация окончательно выбыла из строя, — доложил он.

— Знаю, — кивнул капитан. — Кстати, я надеюсь, давая сигналы, вы называли судно его старым именем «Звездочет»?

— Нет, — испуганно признался радист, — «Звезда Советов»…

— Но ведь мы, — поморщившись, но не меняя тона, сказал капитан, — мы числимся «Звездочетом». Никто, вероятно, не знает о переименовании…

— Простите… Я думал…

— Ступайте… Марш на палубу! — усталым голосом промолвил Кланг. — Я не имею к вам никаких претензий.

— Итак, — поднимаясь из-за стола, сказал капитан, — мы сейчас же должны покинуть судно. Люди расписаны? Знают свои места? Отлично. Вы садитесь в первую шлюпку и командуете ею. Не возражать! Так я приказываю. Отправляйтесь!

Головин повернулся, чтобы уйти, но капитан схватил его за руку.

— Погодите… Попрощаемся. — Приподнявшись на носки, Леонард Карлович притянул к себе голову штурмана и торопливо поцеловал его в висок. — Возьмите, пожалуйста. — Капитан снял с шеи бинокль и закрутил ремень от него на руке штурмана.

В первой шлюпке вместе с Головиным и Бакутой разместилось еще девять человек. Шлюпку высоко подняло на гребне волны, и Головин увидел, как с правого борта отплыла вторая шлюпка. Ему показалось, что капитана в ней нет. Но разве можно было в вечерней мгле разглядеть маленькую фигуру Кланга?

Шлюпки покинули пароход как нельзя более своевременно. Судно резко накренилось. И вдруг Головину померещилось, что кто-то пробежал вдоль борта. В следующую секунду штурман, задрожав всем телом, увидел у радиорубки Кланга.

— Гребите к судну! — вне себя крикнул он Бакуте. — Капитан остался!

— Не сметь! — донесся издалека голос Кланга. — Я приказываю не подходить!

Каждую секунду шлюпка могла опрокинуться, но Бакута повернул руль, и все встали, цепляясь друг за друга. Все видели, как капитан, взобравшись на крышу радиорубки, схватился за мачту. В руках его мелькнул канат. Захлестнув канат вокруг мачты, он привязал себя под руки, взмахнул фуражкой и прокричал:

— Прощайте, друзья!..

— Вперед! — крикнул Головин и, не задумываясь, рванулся с места, чтобы броситься в воду.

Но в этот момент «Звезда Советов», тяжело покачнувшись, скрылась под водой. Бакута крепко держал потрясенного Головина.

Глава третья

ШЛЮПКА С ПОГИБШЕГО ПАРОХОДА

Гибель парохода произошла 27 октября в 17 часов 40 минут. В осенних сумерках, которые в то ненастное время года ничем не отличались от ночи, скрылась из виду вторая шлюпка. Она пропала во мгле, унесенная яростным ураганом, и в завываниях ветра никто не услышал прощальных криков.

С поникшими головами сидели моряки в шлюпке Головина. Волны швыряли шлюпку из стороны в сторону, и только воздушные ящики удерживали ее на поверхности беснующегося моря. Гонимые стремительным ураганом, одиннадцать человек мчались неизвестно куда. Несколько раз шлюпку едва не перевернуло вверх килем, но, проваливаясь под воду, захлебываясь, задыхаясь, оцепеневшие люди продолжали сидеть, вцепившись в борта шлюпки.

В шлюпке, кроме Головина и Бакуты, были Андрей Мурашев, Нина Самарина, кочегары Грушин, Золотов, Морозов и Иванов, матрос Дружко, матрос ленинградец Вишняков и механик Данилин.

Гибель маленького корабля и скитания моряков — только начало нашей истории, и потому мы лишь коротко расскажем о том, что произошло в последующие дни после аварии парохода.

На рассвете, когда немного рассеялась ночная мгла, совсем близко, на расстоянии километра, моряки увидели темное расплывчатое пятно. В дымящихся клубах разносимого ветром тумана, тяжело раскачиваясь, двигался силуэт корабля. На мгновение чуть заметно мигнул красный сигнал, и тотчас пароход скрылся из виду. Тихий протяжный гудок послышался через минуту и больше не повторился.

На третьи сутки ветер упал, зловещее серое солнце едва освещало затихающее море, и тогда обессиленные, оцепеневшие люди с особенной силой почувствовали голод. Нина раскупорила консервы аварийного запаса и распределила пищу на порции. Но пресной воды в шлюпке не оказалось, и двое суток, пока не пошел дождь, матросы мучились от жгучей жажды. Дождь был для них спасением. Жадно подставив ладони, они ловили холодные капли. Нина тем временем разостлала на дне шлюпки брезент и вскоре собрала целое ведро воды.

Слабый ветер гнал шлюпку на восток. Когда спасительный дождь прекратился, Нина свернула брезент и, вытащив ножницы, принялась, к всеобщему изумлению, разрезать его на куски.

— Отставить! — взревел боцман, хватая ее за локоть. — Не сметь портить добро!

Но девушка нисколько не испугалась крика Бакуты. Легким движением она отстранила его руку и сказала:

— Парус! Разве вы против?

Боцман, выпучив глаза и подняв плечи, остался сидеть с открытым ртом.

— Откуда ты такая взялась? — наконец произнес он, словно Нина только сейчас явилась перед ним из глубины моря. — Как это ты узнала, что у меня задумано в голове? Ведь это же моя мысль — поставить парус!

Под парусом, сооруженным из кусков брезента и двух весел, шлюпка быстро заскользила к прояснившемуся небу востока.

Как ни странно, но именно Нина, казалось, легче всех переносила лишения и голод. Моряки по временам забывали, что с ними девушка. Тихая, неприметная, она незаметно помогала всем, и когда у изможденных товарищей опускались руки, она подхватывала весла или вычерпывала ведром воду; силы не оставляли ее, хотя она ела меньше всех и даже припрятывала для больных свой скудный дневной паек. Еще со времени ухода «Звездочета» из Владивостока все привыкли к тому, что эта маленькая, крепкая дочь амурского рыбака была молчалива и избегала разговоров. Она была неизменно спокойна, никогда не оставалась без работы и даже ночью, скрываясь в своей маленькой каюте, чинила матросскую робу. Закутанная в платок, опустив голову, пряча глаза, она бесшумно сновала по судну, и только один раз матросы и кочегары «Звездочета» увидели и навсегда запомнили ее глаза. Это было у берегов Камчатки, в веселый солнечный день, когда все свободные от вахты матросы и кочегары, собравшись на палубе, пели и балагурили. Нина торопливо проходила с ведрами по правому борту.

Силач кочегар Василий Ковтун, шутник и затейник, стал поперек ее пути, расставил руки и предложил:

— Спой с нами, куда спешишь!

— Не могу, — тихо ответила Нина, — я работаю…

— Обойдется, — обхватив девушку, засмеялся кочегар, — сейчас мы с тобой спляшем.

— Нет, — спокойно возразила Нина, — я говорю, мне надо работать. Пусти.

— Ни за что! — воскликнул кочегар. — Плясать так плясать!

Нина ничего не ответила, осторожно поставила ведра и так же тихо попросила:

— Пропусти.

— Не пропущу. И не думай!

— Пропустишь, — не меняя тона, повторила Нина.

Кочегар еще крепче схватил девушку. И вдруг — никто не заметил, как это произошло, — Нина вырвалась из рук кочегара. Косынка сползла с ее головы, длинные каштановые волосы рассыпались по плечам. Она глубоко дышала, круглое ее лицо оставалось невозмутимым, но огромные глаза горели такой решимостью, что все наблюдавшие эту сцену отступили назад.

Неподвижные сверкающие глаза смотрели на балагура в упор, и кочегар оторопело попятился назад.

С тех пор никто не решался приставать к Нине с любезностями или насмешками.

Потом узнали о ней, что с детских лет она осталась без матери и, будучи единственным ребенком, с девяти лет рыбачила с отцом. Ей было шестнадцать, когда умер отец. Тогда она поступила на пароход уборщицей. И с той поры, вот уже четыре года, работала на судах дальнего плавания.

Не все оказались столь выносливыми, как Нина. Нервное потрясение при аварии судна и ледяная стужа погубили шесть человек. Спустя восемь дней после гибели «Звездочета» скончались механик Данилин, Золотов, Грунин, Иванов, Морозов и Дружко. Никакие заботы не могли их спасти, и напрасно Нина, по приказанию Головина, выдавала больным двойной паек.

Отвергая пищу, они метались в горячке на дне шлюпки. Еще через четыре дня умер матрос Вишняков.

Накануне пронесся короткий дождь, и лежавший у кормы Вишняков неожиданно подполз к Мурашеву. Как ни в чем не бывало, точно стряхнув мучительный жар, матрос сел рядом с Андреем и внезапно попросил:

— Накинь на меня твой бушлат. Я немного продрог. Что со мной было?

Он задумчиво сидел всю ночь, обхватив руками голову, и все были уверены, что он поправился. Утром Нина, разделив консервы и соленые от морской воды сухари, к удивлению друзей, раскупорила еще одну банку, в которой оказались яблоки.

— Ешьте! — со смущенной улыбкой сказала она товарищам. — Сегодня праздник.

— Совершенно верно, — подхватил Бакута. — Седьмое ноября. Я еще вчера, когда делал зарубку, хотел поздравить.

Боцман каждую ночь ножом отмечал на левом борту шлюпки прошедший день. Это был его календарь.

Моряки встали и торжественно прокричали «ура». Крепко держась за руки, они запели гимн. Слабыми голосами пели они, и вдруг низкий бас Бакуты оборвался. Боцман отвернулся от друзей.

— Пропал мой голос, — тихо промолвил он.

Праздничный день приподнял настроение друзей, и боцман до заката солнца рассказывал, как в прежние времена он поражал всех своим несравненным басом. В воспоминаниях не замедлила появиться молодая, сказочно богатая англичанка. Однажды, как уверял боцман, на стоянке в Ливерпуле молодая миллиардерша услыхала его пение и, от восхищения потеряв рассудок, гналась за ним до Ревеля. Миллионы, брошенные к ногам певца, не помогли — каменный Бакута надменно отверг богатство и слезы красавицы.

На исходе тихой, безветренной ночи заснувшего было Головина разбудил прерывистый шепот. Открыв глаза, он с трудом разглядел в темноте возбужденного Вишнякова. Матрос, согнувшись, стоял на коленях и изо всех сил тряс онемевшую Нину. В каком-то неистовом припадке толкал он ее.

— Нина! Нина! Нина, гляди! Нева… — дрожащим голосом твердил он, указывая вдаль. — Нина, почему мы плывем по Неве? Смотри, сколько огней!.. Иллюминация!.. Да гляди же, Петропавловская крепость! Красные, синие, зеленые огни!..

Содрогаясь от радости, протянув руки, он плачущим шепотом повторял:

— Нева, Нева! Мосты!.. А народу, народу! Сколько народу гуляет по набережной!.. Флаги!.. Нина, скажи мне, скажи же: как это мы попали на Неву? И к празднику, к самому празднику поспели!

И вдруг, резко отбросив Нину, Вишняков вскочил на ноги.

— Мост! — вне себя закричал он. — Боцман, лево руля! Ребята, мост! Мост! Быки! Расшибемся! Куда вы, ребята? — в ужасе завопил Вишняков. — Быки, быки!..

И он бросился за борт. Не успел Головин опомниться, как Нина схватила Вишнякова за ворот рубахи. Через минуту они втащили его назад в лодку. Он всхлипывал и тихо про себя бормотал.

На рассвете он умер.

В шлюпке осталось четверо.

И еще девять суток, не встречая пароходов, плыла шлюпка в океане. На двадцать первый день четверо моряков плыли уже под палящим солнцем тропиков. По единодушному заключению Головина и Бакуты, шлюпка очутилась в центре Тихого океана, и теперь в любую минуту можно было ожидать спасения. Штурман и боцман твердо надеялись встретить один из многочисленных пароходов, совершающих рейсы из Америки в Японию и Китай. К этому времени подошли к концу все запасы продовольствия, а от недавно прошедшего ливня у моряков сохранилось лишь полведра пресной воды. Нина печально распределила остаток сухарей. Пряча в карман последний паек, Бакута обратился к товарищам с удивительной речью. Пораженные, слушали его Головин, Андрей и Нина.

Глава четвертая

РУКА НА БОРТУ

Бакута положил свои огромные руки на колени и, устремив на Головина тоскующий взгляд, спросил:

— Скажите, Александр Павлович: как я выгляжу? Сделайте одолжение. Мне это очень нужно знать.

— Отлично, — недоумевая, ответил штурман. — Я нахожу, что вы выглядите лучше всех.

— Я так и думал, — печально кивнул боцман. На мгновение едва заметное самодовольство промелькнуло в его глазах.

— К чему вы это спрашиваете? — осторожно осведомился Головин.

— Я сейчас все расскажу, — чуть слышно прошептал Бакута, — но слушайте меня внимательно, потому что я сию же минуту должен получить ответ.

Боцман задумчиво потер ладонями колени и, вскинув голову, гордо заявил:

— Хотелось бы мне знать — кто представляет себе, что способен съесть в один прием боцман Иван Бакута, моряк советского торгового флота?

— О-о-о, — откликнулся Мурашев, — кто же не помнит, как вы на «Звезде»…

— Боцман Иван Бакута, — величественно остановил Андрея боцман, — это человек, который играючи съедает буханку хлеба, котел борща или такую миску щей, в какой можно свободно искупать годовалого ребенка.

После этого неожиданного вступления боцман, несколько оживившись, продолжал:

— Однажды, — хотите верьте, хотите нет — в тысяча девятьсот восьмом году в Гамбурге я навел ужас на весь Сан-Пауль, когда на пари выпил бочонок пива и закусил всем, что было в буфете. Впридачу я мог еще слопать хозяйку биргалки. Таков был Иван Бакута. Надо вам сказать, что немец берет кружку пива, сосиски, сигаретку и сидит королем целый вечер. Но разве это дело для русского моряка? И совершенно понятно, что, когда ко мне подошла медхен и поставила на стол одну кружку пива, три сосиски и кружок хлебца, я, конечно, не стерпел издевательств. Я хлопнул бумажником по столу и загремел: «Милостивые государи, если к вам пришел честный русский моряк, то он не потерпит насмешки и не позволит морить себя голодом». Все сидевшие в биргалке поднялись из-за стола. Один из немцев с почтением подходит ко мне и протягивает руку. «Хотите пари?» — предлагает он…

— Боцман, вы что-то хотели спросить у меня, — вставил штурман, воспользовавшись моментом, когда Бакута, проверяя действие своего рассказа, повернулся к Андрею.

— Совершенно верно, — спохватился боцман, — вы уже, я думаю, слыхали, как я выиграл пари и что я съел в буфете этой поганой биргалки. Уверяю вас, теперь мы с этим запасом могли бы плавать еще суток десять.

Простодушный Андрей в восхищении пододвинулся к боцману, но Головин жестом приказал ему не отвлекать Бакуту.

— И вот, — заключил боцман, — для такого человека, как я, это не житье. Я не навожу паники. Я надеюсь, что продержусь не меньше вас, однако я хочу просить у вас, Александр Павлович, честного слова на тот случай, если я раньше всех отдам концы…

— Что с вами? — воскликнул Головин. — Я не узнаю вас, Бакута.

— …если я отдам концы, — покачивая головой, повторил боцман. — Но… но, Александр Павлович, хотя вы и молодой человек, но я вас считаю настоящим моряком. Александр Павлович, я вам верю, как себе… И вы мне должны дать честное слово.

— В чем? — решительно потребовал штурман. — Говорите же наконец.

Неожиданно Бакута по-ребячьи заморгал глазами и вдруг взмолился;

— Дайте честное слово. Скажите, что вы, товарищи, не съедите меня, когда я…

— Боцман! Вы с ума сошли! — гневно прикрикнул на него Головин. — Да как вы смеете…

— Нет, нет… — засуетился на месте Бакута. — Не обижайтесь, дайте мне досказать. Я самый большой из вас. Мало ли чего на море не бывает! Я не боюсь за себя. Если я не выдержу и сыграю за борт, мне не страшно. Я боюсь за вас. Когда вы спасетесь… Вы, молодые советские моряки…

— Молчать! — окончательно вышел из себя возмущенный Головин. — Это подлость так думать.

— Подлость! Подлейшая подлость! — обрадованно подхватил Бакута. — Я этого и не думал про вас. Но море… Не обижайтесь, прошу прощения!.. Я просто потерял соображение.

В течение дня Головин не разговаривал с боцманом.

В безветренном, ослепительно синем океане, под горячим небом вяло опустился парус, и в тишине, изнывая от жажды, моряки лежали на дне шлюпки, пряча головы от солнца.

Над неподвижной водой проносились стаи легких серебристых летучих рыб. Сверкая на солнце, они, высоко взлетая, описывали дуги и неслышно исчезали, словно растаяв в прозрачном воздухе.