Рассказ человека, оказавшегося за бортом корабля

Ночью я клал весло поперек плота и пытался уснуть. Не знаю, только ли во сне или наяву тоже, но каждую ночь я видел Хайме Манхарреса. Мы немного болтали о пустяках, и он исчезал. Я уже привык к его визитам. Когда всходило солнце, его приход казался мне галлюцинацией. Однако ночью я был совершенно уверен, что на краю плота сидит и разговаривает со мной настоящий Манхаррес. На рассвете пятого дня он тоже пытался заснуть. Хайме клевал носом, опершись о второе весло, но вдруг пристально поглядел на море и сказал:

– Смотри!

Я поднял глаза. Километрах в тридцати от плота я увидел огоньки: они плыли, как бы гонимые ветром, и мерцали, однако сомнений быть не могло – это огни корабля!

У меня уже несколько часов не было сил грести. Но, увидев огни, я сел, крепко сжал весла и попытался подплыть к кораблю. Он двигался медленно, и в какой-то момент я различил не только огни мачты, но и ее тень, скользившую навстречу восходившему солнцу.

Мне сильно мешал ветер. И хотя я отчаянно работал веслами – ума не приложу, откуда у меня взялись силы после четырехдневной голодовки, – плот не отклонился от направления движения ветра ни на один метр.

Огни все отдалялись и отдалялись. Я вспотел. Силы меня покидали. Через двадцать минут они исчезли совсем. Звезды стали гаснуть, и небо приобрело сизый оттенок. Оставшись один, я поднялся под секущим, ледяным утренним ветром и некоторое время стоял, крича как ненормальный.

Когда взошло солнце, я опять полулежал, прислонившись к веслу. Я был на последнем издыхании. Теперь мне стало понятно, что спасения ждать неоткуда, и я захотел умереть. Однако странное дело: стоило подумать о смерти, и в голову начинали лезть мысли об опасности. И эти мысли придавали мне сил.

Утром пятого дня я решил во что бы то ни стало изменить курс плота. Мне вдруг взбрело в голову, что, если я буду по-прежнему плыть по ветру, я попаду на остров к людоедам. В Мобиле я читал в каком-то, не помню точно в каком, журнале рассказ про человека, который потерпел кораблекрушение. Его потом сожрали каннибалы. Но я о том рассказе не думал. Я думал о книге «Моряк-отступник», которую прочел в Боготе два года назад. Это история про моряка. Во время войны, после того как его корабль подорвался на мине, он умудрился доплыть до ближайшего острова. Там он провел сутки, питаясь дикими плодами, а затем его увидели каннибалы, бросили в котел с кипящей водой и сварили заживо. Этот остров тут же всплыл в моей памяти. И теперь побережье ассоциировалось для меня исключительно с людоедами. Впервые за пять дней одиночества мои страхи направились в другое русло: теперь я боялся не столько моря, сколько земли.

В полдень, совершенно обессиленный, я лежал на плоту; от солнца, голода и жажды я впал в какое-то летаргическое состояние. Я ни о чем не думал. Потерял ощущение времени и пространства. А когда попытался встать на ноги и понять, сколько у меня осталось сил, то осознал, что тело мне уже неподвластно.

«Пора», – подумал я. И действительно, мне показалось, что наступил самый страшный момент, о котором предупреждал инструктор: пора привязываться к плоту. Наступает такой момент, когда ты уже не ощущаешь ни голода, ни жажды. Когда покрытая волдырями кожа становится нечувствительной к укусам беспощадного солнца. Ты еще можешь прибегнуть к последнему средству – высвободить концы веревочной сетки и привязаться к плоту. Во время войны часто находили полуразложившиеся, исклеванные птицами, но крепко привязанные к плотам трупы.

Однако я решил, что пока привязываться незачем, у меня хватит сил продержаться до ночи. Я скатился на дно плота, залез в воду по шею, вытянул ноги и просидел там несколько часов. Солнце припекало рану на колене, и она начала болеть.

Внезапно я будто проснулся. Боль как бы снова пробудила меня к жизни. Мало-помалу прохладная вода придала мне сил. И тут в животе у меня начались резкие колики, а потом разразился настоящий бунт. Я попытался сдержаться, но не мог.

Тогда я с превеликим трудом выпрямился, распустил пояс, расстегнул брюки, и, справив большую нужду, испытал огромное облегчение. За пять дней это произошло впервые. И впервые рыбы отчаянно заколотились о борт плота, стараясь прорвать крепкую веревочную сетку.

Семь чаек

Глядя на снующих совсем близко блестящих рыб, я вновь ощутил прилив голода. Вот когда я действительно впал в отчаяние. Но теперь хотя бы была надежда. Я забыл про усталость, схватил весло и собрался из последних сил врезать по голове какой-нибудь рыбине из тех, что метались возле плота, выскакивали из воды и бились о борт. Я чувствовал, что каждый раз попадаю в цель, но тщетно пытался разглядеть жертву. Это было жуткое пиршество рыб, которые пожирали друг друга, а акула плавала кверху брюхом, выхватывая из бурлящей воды лакомые кусочки.

Увидев акулу, я отказался от своих намерений, раздосадованный, бросил весло и улегся на борт. Но через несколько минут меня обуяла радость: над плотом кружило семь чаек!

Для изголодавшегося, затерянного в море матроса чайка – это весточка надежды. Обычно стая чаек отправляется из порта вслед за кораблем, но на второй день плавания отстает. Семь чаек, паривших над плотом, означали, что земля неподалеку.

Будь у меня силы, я бы принялся грести. Но я был совершенно изнурен. Меня почти не держали ноги. Считая, что не пройдет и двух дней, как я выберусь на сушу, я зачерпнул пригоршню воды, выпил и опять улегся на спину, чтобы уберечь ее от солнца. Я не стал закрывать лицо рубашкой, потому что хотел следить за чайками, которые медленно летели острым клинышком в открытое море. Был час дня, шли пятые сутки моего пребывания в море.

Не знаю, когда она прилетела. Время близилось к пяти, я лежал на борту и собирался до появления акул окунуться в воду. Но вдруг увидел чайку, маленькую, не больше моей ладони. Она кружила над плотом, ненадолго опускаясь на его противоположный край.

Рот у меня наполнился вязкой слюной. Мне нечем было поймать эту птицу. У меня не было ничего, кроме рук и подогреваемой голодом смекалки. Остальные чайки исчезли. Оставалась только эта коричневая малютка с блестящими перышками, скакавшая по плоту.

Я лежал совершенно неподвижно. Мне уже мерещился острый плавник точной, как часы, акулы, которая с пяти ноль-ноль должна была рыскать возле плота, но я решил рискнуть. Я боялся даже посмотреть на чайку, чтобы не вспугнуть ее поворотом головы. Она пролетела как раз надо мной, низко-низко. Потом умчалась вдаль и пропала в небе. Но я не потерял надежды. Я не задавался вопросом, как я буду ее разделывать и потрошить. Я знал только, что мне хочется есть и что если я буду лежать совершенно неподвижно, чайка подберется ко мне, и я ее схвачу.

Я ждал, по-моему, больше получаса. Чайка то появлялась, то исчезала. В какой-то момент по воде, прямо возле моей головы, ударил плавник акулы, которая терзала рыбу. Но вместо страха я почувствовал новый прилив голода. Чайка скакала по борту. Кончался пятый день моего пребывания в море. Пять дней я ничего не ел. И хотя страшно волновался, хотя сердце мое бешено колотилось, я лежал неподвижно, словно мертвый. И чувствовал, что чайка подбирается ко мне все ближе и ближе.

Я лежал на борту, вытянув руки вдоль туловища. Ей-богу, за целые полчаса я даже ни разу не моргнул. Небо светилось все ослепительней, и свет резал мне глаза, но я боялся закрыть их в столь напряженный момент. Чайка уже клевала мои ботинки.

Томительно, напряженно прошли полчаса, и вдруг птица села ко мне на ногу и слегка ткнулась клювом в штанину брюк. Я по-прежнему лежал не шевелясь, но тут она резко и сильно клюнула меня в раненое колено. Я чуть не подскочил от боли, но сдержался. Потом чайка перебралась повыше и замерла в пяти-шести сантиметрах от моей руки. Тогда я затаил дыхание и незаметно, весь собравшись в комок, начал протягивать к ней руку.

Глава 7

Голод не тетка

Если вы уляжетесь на городской площади в надежде поймать чайку, то будьте уверены, что вам в жизни этого не удастся. А вот в ста милях от берега – совсем другое дело. На суше у чаек обостряется инстинкт самосохранения. В море же они становятся доверчивыми.

Я лежал так спокойно, что, наверное, маленькая игрунья, усевшаяся мне на ногу, решила, что я мертв. Я ее прекрасно видел. Она хватала меня клювом за брюки, но не причиняла боли. Моя рука миллиметр за миллиметром двигалась по направлению к ней. И в тот самый момент, когда птица почуяла опасность и хотела упорхнуть, я схватил ее за крыло и прыгнул на дно плота, намереваясь тут же растерзать свою жертву.

Ожидая, когда же птица сядет ко мне на ногу, я был уверен, что, изловив чайку, съем ее живьем, даже не ощипывая. Я изголодался, и при одной только мысли о крови животного мне хотелось пить. Но когда чайка попалась, когда у меня в руках затрепыхалось ее теплое тельце и я увидел круглые и блестящие карие глаза, я заколебался.

Однажды, стоя на палубе с ружьем, я пробовал подстрелить чайку, летевшую за кораблем. Один офицер, опытный моряк, сказал мне:

– Не делай этого. Для моряка увидеть чайку все равно что увидеть землю. Охотиться на чаек – недостойное занятие.

И теперь, на плоту, держа в руках пойманную птичку, собираясь ее убить и разорвать на куски, я вспомнил его слова. И хотя я пять дней ничего не ел, слова эти явственно звучали у меня в ушах. Однако голод в тот момент пересилил все на свете. Я крепко сжал голову птице, намереваясь свернуть ей шею, как курице.

Шейка оказалась слишком хрупкой. Стоило чуть нажать, и позвонки сломались. Я нажал еще и почувствовал, как по пальцам заструилась горячая, яркая кровь. Мне стало жаль птицу. Это смахивало на убийство. Голова чайки отделилась от тела и задергалась у меня на ладони.

Кровь, пролившаяся на плот, взбудоражила рыб. Борт слегка задело белое, блестящее брюхо проплывавшей мимо акулы. В такой момент, обезумев от запаха крови, акула способна одним махом перекусить стальную пластину. Из-за своеобразного расположения челюстей акула должна перевернуться на спину, чтобы схватить жертву. Но поскольку она подслеповата и прожорлива, то, перевернувшись на живот, она все равно пытается сожрать все, что ни попадется на ее пути. По-моему, в тот момент акула сделала попытку атаковать плот. Я в ужасе выкинул голову чайки, и в нескольких сантиметрах от борта началась борьба рыбин за птичью голову, которая была меньше куриного яйца.

Перво-наперво я попытался ощипать птицу. Она оказалась поразительно легкой, а кости – такими хрупкими, что их можно было переломать двумя пальцами. Я попробовал выдернуть перья, но белая кожица под ними была настолько нежной, что окровавленные перья выдирались вместе с мясом. Вид черного месива, налипшего мне на пальцы, вызвал у меня омерзение.

Легко сказать: мол, поголодав пять дней, можно съесть что угодно! Но даже самому изголодавшемуся человеку покажется отвратительным комок перьев, измазанных теплой кровью и воняющих сырой рыбой.

Вначале я пытался аккуратно ощипать чайку. Но кожа у нее была чересчур нежной. Она буквально расползлась у меня под руками. Я помыл чайку в воде. Потом одним махом разорвал ее пополам, и при виде розово-голубых внутренностей меня затошнило. Я поднес ко рту верхнюю часть ножки, но не смог проглотить ни кусочка. И ничего удивительного! Мне почудилось, что я жую лягушку. С нескрываемым отвращением я выплюнул кусок, который держал во рту, и долго сидел не шевелясь, зажав в кулаке гадкий комок окровавленных костей и перьев.

Потом мне пришло в голову, что раз уж я не могу ее съесть, то пусть она послужит мне наживкой. Однако у меня не было рыболовных снастей. Эх, найти бы хотя бы булавку или кусок проволоки! Но при мне были лишь ключи, часы, кольцо и три рекламных открытки из мобильского магазина.

Я вспомнил про ремень. Наверно, из пряжки можно соорудить крючок. Но усилия пропали даром. Никакого крючка соорудить не удалось. Смеркалось, и ошалевшие от запаха крови рыбы прыгали вокруг плота. Когда окончательно стемнело, я выбросил в воду остатки чайки и лег умирать. Укладываясь на весло, я слышал глухую возню рыб, сражавшихся за косточки чайки, которые я так и не смог обглодать.

Пожалуй, я действительно умер бы этой ночью от усталости и отчаяния. Сразу, едва стемнело, поднялся сильный ветер. Плот швыряло из стороны в сторону, а я лежал без сил в воде, высунув наружу лишь ноги и голову и даже не подумав привязаться веревками.

Но после полуночи погода переменилась: выглянула луна. Это была первая лунная ночь после катастрофы. В серебристом свете морские просторы казались призрачными. Той ночью Хайме Манхаррес не пришел. Я, одинокий, ни на что уже не надеявшийся человек, был брошен на произвол судьбы.

Однако всякий раз, когда я падал духом, что-нибудь вновь вселяло в меня надежду. Той ночью это были отблески луны на волнах. Море штормило, и на каждой волне мне чудился огонек корабля. Две ночи назад я потерял надежду на то, что меня спасет какое-нибудь судно. И тем не менее всю ту ясную лунную ночь, мою шестую ночь в море, я, как одержимый, вперял взор вдаль, вглядываясь почти с таким же упорством и верой, как сразу же после катастрофы. Окажись я теперь в подобной ситуации, я бы умер от отчаяния – ведь теперь мне известно, что ни один корабль не плавает в тех водах, где дрейфовал мой плот.

Я был покойником

Как рассвело на шестой день, я не помню. Смутно припоминаю лишь то, что все утро я лежал в прострации на дне плота, находясь между жизнью и смертью. В те минуты я думал о своих родных, и, как мне потом рассказали, представлял все совершенно правильно, именно так и обстояли дела в дни моего отсутствия. Меня не удивило известие о том, что мне отдали последние почести. В то шестое утро одиночества в море я думал, что меня наверняка сейчас хоронят. Родным, конечно, сообщили о моем исчезновении. А раз самолеты не вернулись, значит, поиски прекращены и я объявлен погибшим.

И в известной мере это было правдой. Все пять дней я беспрерывно боролся за жизнь. Я всегда находил какую-то возможность выстоять, цепляясь буквально за соломинку и вновь обретая надежду. Но на шестой день мои надежды иссякли. Я был покойником на плоту.

На закате, подумав, что скоро пять часов и, стало быть, вновь пожалуют акулы, я сделал над собой сверхъестественное усилие, чтобы сесть и привязаться к борту. Два года назад я видел на пляже в Картахене останки человека, растерзанного акулой. Я не хотел умереть подобной смертью. Не хотел, чтобы меня растерзала на куски стая ненасытных рыб.

Дело близилось к пяти. Как всегда пунктуальные, акулы были тут как тут, рыскали вокруг плота. Я с трудом сел и стал развязывать концы веревочной сети. Вечер был свеж. Море спокойно. Я слегка приободрился и внезапно увидел семь вчерашних чаек, а увидев их, снова захотел жить.

В тот момент я съел бы что угодно. Меня мучил голод. Но еще мучительней была боль в пересохшем горле и сведенных челюстях, которые уже отвыкли двигаться. Мне нужно было что-нибудь пожевать. Я попытался отодрать полоску резины от ботинок, но отрезать ее было нечем. Вот тогда я и вспомнил о рекламных открытках.

Они лежали в кармане брюк и от сырости почти совсем расползлись. Я разорвал их на кусочки, положил в рот и начал жевать. И – о чудо! Горло немножко отпустило, а рот наполнился слюной. Я медленно продолжал двигать челюстями, словно во рту была жевательная резинка. Вначале челюсти ныли. Но постепенно, жуя открытку, которую я бог знает почему хранил в кармане с того дня, как мы пошли за покупками с Мэри Эдресс, я приободрился и повеселел. Я собирался жевать открытки постоянно, чтобы разработать челюсти. Но выплевывать их в море показалось мне кощунством. Я ощутил, как крошечный комочек жеваного картона проваливается в мой желудок, и мне вдруг показалось, что я спасусь, что акулы меня не растерзают.

Какие на вкус ботинки?

После истории с карточками, которые принесли мне такое облегчение, воображение мое разыгралось, и я стал думать: что бы еще съесть? Если бы у меня была бритва, я бы искромсал башмаки и съел бы каучуковые подошвы. Ничего более аппетитного в моем распоряжении не было. Я попытался отодрать подошву, используя вместо бритвы ключи. Но тщетно. Оторвать резину, прочно приплавленную к ткани, оказалось невозможно.

В отчаянии я впился зубами в ремень и кусал его до тех пор, пока не заболели зубы. Но вырвать не смог ни кусочка. Должно быть, я походил на дикого зверя, когда пытался грызть кусок ботинка, ремня или рубашки. А на закате я снял промокшую одежду и остался в одних трусах. Не знаю, карточки подействовали или еще что-нибудь, но меня почти тут же сморил сон. В эту седьмую ночь, то ли уже привыкнув к неудобному плоту, то ли совершенно выбившись из сил после семи бессонных ночей, я спал как сурок. Порою меня будили волны, я пугался и подпрыгивал, чувствуя, что вот-вот шлепнусь в воду. Но тут же снова засыпал.

Наконец настал седьмой день моего пребывания в море. Почему-то я был уверен, что он не окажется последним. Море было спокойным и туманным, и когда, часов около восьми, взошло солнце, я хорошо выспался и чувствовал себя бодрым и отдохнувшим. Над плотом по низкому свинцовому небу в который раз пролетели семь чаек.

Два дня назад я им бурно радовался. Но теперь, видя их на третий день подряд, перетрухнул. «Это заблудившиеся чайки, – подумал я. – Каждый моряк знает, что иногда стая чаек теряется в море и некоторое время летит наобум, пока не наткнется на корабль, который укажет им дорогу в порт». Наверное, я три дня подряд видел одних и тех же заблудившихся в море чаек. А это означало, что мой плот относило все дальше и дальше от суши.

Глава 8

Я воюю с акулами из-за рыбы

Мысль о том, что я не приближаюсь к берегу, а удаляюсь в открытое море, сломила мою волю к борьбе. Но когда человек оказывается на краю гибели, у него срабатывает инстинкт самосохранения. Рядом обстоятельств тот день, седьмой день моих скитаний, отличался от предыдущих: море было спокойным и темным, солнце не палило, а грело и ласкало, постоянно дувший ветерок мягко толкал плот и слегка утихомиривал боль от ожогов.

Рыбы тоже вели себя иначе. Они спозаранку плыли за плотом, причем держались почти на поверхности воды. Я их прекрасно видел. Они были голубые, коричневые, красные. Всевозможных расцветок, форм и размеров. Мой плот, казалось, попал в аквариум.

Не знаю, может быть, после семидневной голодовки, дрейфуя в море, человек привыкает к такой жизни. Думаю – да. Отчаяние, в котором я пребывал предыдущие дни, сменилось тупой, бессмысленной покорностью. Я был убежден, что все переменилось, что море и небо перестали быть моими врагами и что плывущие за плотом рыбы – мои друзья. Мои старые знакомые, которых я знаю целых семь дней.

В то утро я не надеялся куда-нибудь приплыть. Я был уверен, что плот занесло в такие места, где не плавают корабли и где теряются даже чайки.

И все же я думал, что, проболтавшись так семь дней, я привыкну к морю, привыкну влачить это жалкое существование и мне не нужно будет изощряться, пытаясь выжить. В конце концов, продержался же я целую неделю наперекор всему! Отчего бы мне не прожить на плоту всю жизнь? Рыбы плавали на поверхности, море было прозрачным и тихим. Вода вокруг плота кишела симпатичными, аппетитными морскими обитателями, и мне казалось, что их можно поймать голыми руками. Ни одной акулы видно не было. Я доверчиво опустил руку в воду и попытался ухватить блестящую голубую рыбку, сантиметров в двадцать, не больше. Все рыбы торопливо нырнули вглубь. Вода на мгновение забурлила, и морские обитатели исчезли. Потом мало-помалу вновь вынырнули на поверхность.

Я решил, что ловить рыбу голыми руками надо с умом. В воде руки теряют свою силу и ловкость. Я нацеливался на какую-нибудь рыбешку. Пытался ее поймать. И ловил, но она с ошеломляющей быстротой и проворством проскальзывала у меня между пальцами. Я набрался терпения и долго сидел, пытаясь выловить рыбу. Я не думал, что, возможно, внизу, на дне, притаилась акула и поджидает, когда я опущу руку по локоть, чтобы откусить ее одним махом. До начала одиннадцатого я пытался поймать рыбу. Но – увы! Рыбки покусывали мне пальцы, сначала легонько, как будто беря наживку. Потом сильнее. Полуметровая рыба, гладкая и серебристая, мелкими острыми зубами содрала мне кожу на большом пальце. И тут я заметил, что укусы других рыбешек совсем не безобидны. Мои пальцы сплошь покрыты маленькими кровоточащими ссадинами.

Акула на плоту!

Не знаю, то ли кровь моя их привлекла, то ли еще что-то, но в ту же минуту вокруг плота началась настоящая акулья оргия. Я в жизни не видел столько этих тварей. И вдобавок таких кровожадных. Они прыгали, словно дельфины, преследуя и пожирая рыб возле плота. Я в ужасе забился на дно и оттуда глядел на эту расправу.

Все произошло так внезапно, что я не заметил, в какой именно момент акула выскочила из воды, сильно ударила хвостом, и плот закачался и потонул в искрящейся пене. В сверкающей волне, ударившей о борт плота, блеснула этакая стальная молния. Я инстинктивно схватился за весло и приготовился нанести сокрушительный удар, но, заметив возле борта выступающий из воды огромный плавник, понял, что произошло. Спасаясь от акулы, на плот запрыгнула полуметровая рыба, блестящая и зеленая. Я собрал все силы и обрушил на ее голову первый удар весла.

Убить рыбу на плоту оказалось не так-то просто. От каждого удара плот накренялся, угрожая сделать сальто-мортале. Момент был крайне напряженный. От меня требовалось максимум силы и сообразительности. От неудачного удара плот мог перевернуться, и я упал бы в воду, кишевшую голодными акулами. Но и не бить было нельзя – добыча могла ускользнуть. Я балансировал на грани жизни и смерти. Либо я попадаю в пасть к акулам, либо приобретаю четыре фунта свежей рыбы, которой смогу утолить недельный голод.

Я крепко оперся о борт и ударил во второй раз. Я почувствовал, как весло проламывает кости на голове рыбы. Плот задрожал. Под ним закопошились акулы, но я крепко опирался о борт. Когда плот вновь выровнялся, я увидел, что лежавшая посреди него рыба все еще жива. В предсмертной агонии рыба подскакивает неимоверно высоко и далеко. Я знал, что третий удар должен сразить ее или я навсегда упущу добычу.

Я уселся на дно плота, так мне было сподручнее ловить рыбу. Если бы понадобилось, я бы схватил ее руками, ногами или зубами. Я уселся поудобнее. Пытаясь не промахнуться, не сомневаясь, что от этого удара зависит моя жизнь, я со всей силы обрушил весло на голову рыбы. Она неподвижно застыла, и струйка темной крови окрасила воду на дне плота.

Но не только я почувствовал запах крови. Его почуяли акулы. Такого смертельного страха, как в тот момент, когда мне удалось заполучить четыре фунта рыбы, я еще не испытывал. Осатанев от запаха крови, акулы с размаху бросались на сетку. Плот угрожающе сотрясался. Я понимал, что в любой момент он может перевернуться. Все произошло бы мгновенно. Вмиг стальные акульи зубы – а их у нее сверху и снизу по три ряда – растерзали бы меня на части.

Однако голод заглушал остальные чувства. Я зажал рыбу ногами и, балансируя, пытался после каждой атаки хищников выровнять плот. Это длилось несколько минут. Каждый раз, когда плот приходил в равновесие, я выплескивал за борт окровавленную воду. Постепенно вода очистилась от крови, и акулы утихомирились. Но надо было держать ухо востро: из воды торчал на метр с лишним чудовищный плавник. Ничего подобного мне еще видеть не доводилось. Акула плавала спокойно, но я знал, что стоит ей опять почуять запах крови и она играючи перевернет плот. С массой предосторожностей я приступил к разделке рыбы.

Тело такой крупной рыбины защищено толстой чешуей. Попробуйте выдернуть чешуйки, и вы убедитесь, что они, как стальные пластины, впаяны в мясо. А никакого режущего инструмента у меня при себе не было. Я попробовал счистить чешую ключами, но чешуйки сидели как влитые. Между тем я с удивлением разглядывал эту невиданную рыбу – ярко-зеленую, в плотной броне чешуи. С детства зеленый цвет ассоциируется для меня с ядом. Вы не поверите, но хотя в животе у меня начались колики при одной только мысли о куске свежей рыбы, в какой-то момент я чуть не выбросил ее за борт, вообразив, что она ядовита.

Мое бедное тело

Однако терпеть голод можно лишь тогда, когда надежды найти пропитание нет. Когда же я, сидя на дне плота, пытался разделать ключами зеленую блестящую рыбину, голод стал совершенно нестерпимым.

Через пару минут я убедился, что если я намерен съесть добычу, то должен действовать более решительно. Я поднялся на ноги, наступил рыбе на хвост и засунул ей под жабры конец весла. Они были защищены толстыми, прочными пластинами. Орудуя веслом, я в конце концов порвал жабры. Рыба, как я заметил, была еще жива. Я снова ударил ее по голове. Потом попытался вырвать твердые пластинки, защищавшие жабры, и не смог разобрать, чья кровь струится у меня по пальцам: рыбья или моя собственная. Руки у меня были изранены, а кожа на кончиках пальцев содрана до мяса.

Кровь снова возбудила у акул аппетит. Трудно поверить, но в тот момент, когда вокруг бушевали голодные чудовища, а я не мог преодолеть отвращения при виде окровавленной рыбы, я чуть было не швырнул ее акулам, как раньше поступил с чайкой. Я был в отчаянии, ощущая свое полное бессилие перед стальной, закованной в броню рыбой.

Я внимательно ее осмотрел, ища хоть какое-то уязвимое место. Наконец обнаружил под жабрами щель и начал пальцем выковыривать потроха. Рыбьи потроха мягкие и бесформенные. Говорят, если акулу сильно тряхнуть за хвост, из ее пасти вывалятся желудок и внутренности. В Картахене я видел подвешенных за хвост акул, из пасти которых свисал огромный комок темных липких внутренностей.

К счастью, потроха моей рыбы были такие же мягкие, как у акулы. Я вытащил их за две секунды. Это оказалась самка: среди потрохов я обнаружил гирлянду икринок. Хорошенько вычистив рыбу, я впился в нее зубами. С первого раза прокусить чешую не удалось. Но я предпринял вторую попытку и с новыми силами отчаянно вгрызался в свою добычу, пока у меня не заболели челюсти. В результате мне удалось отгрызть первый кусок, и я принялся пережевывать жесткое мясо.

Я жевал с отвращением. Мне всегда был омерзителен запах сырой рыбы. На вкус он оказался еще гаже. Рыба отдаленно напоминала сырые плоды пальмы чонтадуро, однако была более пресной и крепкой. Я никогда не ел живую рыбу, но, жуя первый кусок, попавший ко мне в рот за семь дней, я впервые испытал отвратительное ощущение, будто ем рыбу живьем.

После первого же куска мне полегчало. Я откусил еще немного и вновь заработал челюстями. Минуту назад я считал, что могу съесть целую акулу. Но после второго куска рыбы почувствовал, что насытился. Мой зверский семидневный голод был утолен в мгновение ока. Я снова стал силен, как в первый день моих злоключений.

Теперь я знаю, что сырая рыба утоляет жажду. Тогда я об этом не подозревал, однако заметил, что не только голод, но и жажда куда-то делись. Я был доволен и настроен оптимистически. Пищей я запасся надолго, ведь я откусил от полуметровой рыбины всего каких-то два кусочка.

Я решил завернуть ее в рубаху и положить на дно плота, чтобы она не протухла. Но сначала предстояло ее помыть. Я рассеянно взял рыбу за хвост и опустил в воду за бортом. Между чешуйками запеклась кровь, и ее надо было смыть. Я опять опрометчиво сунул рыбу в воду. И вдруг ощутил рывок, а потом услышал свирепый хруст акульих челюстей. Я изо всех сил вцепился в рыбий хвост. От рывка акулы я потерял равновесие. Однако и ударившись о борт, не выпустил добычу из рук. Я сражался за нее, как зверь. В кратчайшие доли секунды я не успел подумать о том, что во второй раз акула может отхватить мне руку по самое плечо. Я опять изо всех сил потянул рыбу на себя, но в руках у меня уже ничего не было. Акула утащила мой улов.

Обезумев от отчаяния и ярости, я в дикой злобе схватил весло и, когда акула снова проплыла мимо борта, шарахнул ее по голове что было мочи. Эта тварь подпрыгнула, рывком перевернулась и одним махом, резко и свирепо щелкнув челюстями, откусила половину весла и проглотила его.

Глава 9

Цвет воды начинает меняться

В бессильной злобе я продолжал молотить сломанным веслом по воде. Мне нужно было отомстить акулам за то, что они выхватили у меня из рук мою единственную пищу. Было около пяти дня, шли седьмые сутки моих злоключений. С минуты на минуту должна была явиться целая свора акул. Съев два куска рыбы, я чувствовал себя силачом, а ярость из-за потери добычи странным образом укрепила мою волю к борьбе. На плоту оставалось еще два весла. Я хотел было взять вместо обломка целое и продолжать сражаться, но инстинкт самосохранения превозмог ярость: я подумал, что, пожалуй, потеряю и эти весла, а они в любой момент могли пригодиться.

Закат был такой же, как и в предыдущие дни, однако ночь выдалась более темная. Море бурлило. Собирался дождь. Рассчитывая на то, что с минуты на минуту у меня будет питьевая вода, я скинул рубашку и башмаки, приспособив их под тару для воды. Когда такая погода бывает на суше, мы говорим «собачья погода». На море же ей больше подошло бы название «акулья».

Около девяти задул ледяной ветер. Я попытался укрыться на дне плота, но не смог. Холод продирал меня до костей. Мне пришлось надеть снова рубашку и ботинки, смирившись с мыслью, что дождь застигнет меня врасплох и набрать воды будет не во что. Волны вздымались выше, чем двадцать восьмого вечером, перед катастрофой. Плот казался жалкой скорлупкой во вздыбленном, взбаламученном море. Заснуть я не мог. Я залез в воду по шею, потому что на воздухе с каждой минутой холодало. Меня бил озноб. В какой-то момент я совсем окоченел и начал энергично двигаться, чтобы согреться. Но ничего не получилось. Я слишком ослаб. Мне пришлось крепко уцепиться за борт, иначе меня смыло бы водой. Голова моя покоилась на сломанном весле. Два других лежали на дне плота.

Незадолго до полуночи ветер усилился, тучи сгустились и стали свинцовыми, воздух увлажнился, однако с неба не упало ни капли. В самом начале первого огромная волна – такая же, как та, что окатила палубу эсминца, – приподняла плот, словно кожуру банана, подбросила его вверх, и не успел я и глазом моргнуть, как плот перевернулся.

Я это осознал уже под водой, выбираясь на поверхность, точь-в-точь как в момент катастрофы. Я отчаянно боролся с волнами, вынырнул и обмер: плота не было! Вокруг меня перекатывались гигантские волны, и я вспомнил Луиса Ренхифо, могучего, не обессилевшего от голода мужчину и отличного пловца, который так и не сумел добраться до плота, находившегося от него всего в двух метрах. Я плохо соображал, что к чему, и искал плот совсем в другой стороне. Внезапно он вынырнул сзади, примерно в метре от меня, и, легкий как пушинка, закачался на волнах. Два взмаха рук – и я уже был на плоту. Два взмаха – значит, две секунды, но мне эти секунды показались вечностью. Я был настолько перепуган, что одним прыжком сиганул через борт и, мокрый, запыхавшийся, забился на дно плота. Сердце бешено колотилось в груди, я не мог дышать.

Моя счастливая звезда

Мне было грех роптать на судьбу. Если бы плот перевернулся в пять часов дня, акулы растерзали бы меня в клочки. Но в двенадцать ночи они утихомириваются. А особенно когда море штормит.

Оказавшись вновь на плоту, я вдруг осознал, что стискиваю в руках весло, перекушенное акулой. Все произошло так стремительно, что я действовал чисто инстинктивно. Позднее я вспомнил, что весло, упав в воду, стукнуло меня по голове, и я схватил его, когда шел ко дну. Это весло оказалось единственным, которое уцелело. Два других остались в море.

Чтобы не лишиться хотя бы этой сломанной деревяшки, я надежно прикрепил ее к веревочной сетке одним из свободных концов. Море все бушевало. На первый раз мне повезло, но если плот перевернется снова, я могу до него и не добраться. Подумав так, я вытащил из брюк ремень и крепко пристегнул себя к сетке.

Волны по-прежнему бились о борт. Плот плясал в сердитом, мутном море, но мне ничто не угрожало, я был привязан ремнем к сетке. Весло тоже было в сохранности. Стараясь не дать плоту перевернуться, я думал, что чуть не потерял рубашку и ботинки. Не замерзни я и не надень их, они валялись бы на дне плота и, когда тот перекувырнулся, ушли бы на дно вместе с веслами.

В том, что плот переворачивается во время шторма, нет ничего страшного. Он сделан из пробки и обтянут непромокаемой, покрашенной в белый цвет тканью. Однако днище закреплено не жестко, а свисает с пробкового каркаса, как корзина. Плот может перевернуться, но его дно тут же приходит в нормальное положение. Единственная опасность состоит в том, что плот может далеко отнести волнами. Поэтому я решил, что, привязавшись к сетке, я не рискую потерять плот, даже если он перевернется тысячу раз.

Так-то оно так. Но я не учел одного обстоятельства. Через четверть часа плот опять, причем весьма эффектно, сделал сальто-мортале. Сперва я повис в ледяном влажном воздухе, под секущим ветром. Потом увидел перед собой пропасть и понял, в какую сторону сейчас перевернется моя посудина. Я рванулся к другому боку, чтобы выправить плот, но прочный кожаный ремень, которым я пристегнулся к сетке, не пустил меня. Я мгновенно сообразил, что происходит: плот перевернулся вверх дном. Я оказался под водой и был крепко привязан к борту. Я задыхался, а мои пальцы тщетно пытались нащупать пряжку ремня.

Стараясь не впадать в панику, я заметался, пробуя отстегнуться. Я знал, что времени в обрез: когда я в хорошей форме, то выдерживаю под водой чуть больше восьмидесяти секунд. Я затаил дыхание в тот самый момент, как очутился под плотом. Это было минимум пять секунд тому назад. Я провел рукой по талии и, по-моему, меньше чем за секунду нащупал ремень. В следующую секунду обнаружил пряжку, схватившись другой рукой за плот, чтобы ослабить натяжение. Я долго искал, как бы получше за него уцепиться. Потом наконец повис на левой руке. Правой же нащупал пряжку, быстро сориентировался и отстегнулся. Не защелкивая пряжки и по-прежнему держась за борт, я перевалился на дно плота и мгновенно отцепился от сетки. Легкие у меня разрывались. Из последних сил я схватился двумя руками за сетку и, все еще не дыша, начал подтягиваться.

Под моей тяжестью плот сам собой опять перевернулся. А я вновь оказался под ним.

Я захлебывался. Истерзанное жаждой горло страшно болело, но я этого почти не замечал. Главное было не отпускать плот. Наконец я умудрился высунуть из воды голову. Перевел дыхание. Я был совершенно измучен. Мне казалось, влезть на борт у меня не хватит сил. Но в то же время я боялся оставаться в воде, в которой всего несколько часов назад кишели акулы. Не сомневаясь в том, что это последний рывок в моей жизни, я собрал оставшиеся силы, подтянулся на руках и в изнеможении упал на дно плота.

Не знаю, сколько времени я пролежал неподвижно. Горло болело, а содранные до крови кончики пальцев дергало. Я знаю лишь, что меня тогда волновали две проблемы: как бы дать легким передышку, а плоту не позволить перевернуться.

Рассветное солнце

Так начался восьмой день пребывания в море. Утро выдалось ненастное. Если бы пошел дождь, у меня не хватило бы сил набрать воды. Но ливень меня бы освежил. Однако несмотря на повышенную влажность воздуха, предвещавшую, казалось бы, неизбежный дождь, с неба не упало ни капли. На рассвете море по-прежнему штормило. Успокоилось оно только после восьми утра. Но потом выглянуло солнце, и небо вновь стало ярко-голубым.

Совершенно измученный, я перегнулся через борт и выпил несколько глотков морской воды. Теперь-то я знаю, что она не вредна для организма. Но тогда не знал этого и пил только в тех случаях, когда боль делалась невыносимой. После того как пробудешь без воды семь дней, муки жажды ощущаются по-иному, не так, как вначале: возникает боль где-то глубоко в горле, в груди и, главное, под ключицами. И мучает удушье. Морская вода немного снимала боль…