Дамка хочет говорить

Как бы не так — свою! Ночью забрался на наш огород и давай дергать кусты. И в сумку, в сумку прячет картошку. А хитрый какой: кусты потыкал, будто так и было. Я облаяла его, а он не боится. Вовсю лаю, скулю, но никто из наших не выходит. Виталька пнул так, что я перевернулась. Тут уж я вцепилась в штанину — выдрала клок. Ненавижу трусов и воров, они больше всех обижают собак.

…На рыбалке ребята хвалили его картошку, мол, такая же вкуснятина.

— Эта не Виталькина, а наша, — говорила я, но никто меня не слушал.

Вечером Виталька пришел к нам как ни в чем не бывало. С Андрюшкой в саду за столиком рисовали карикатуры и сочиняли частушки про двоечников, грязнуль и прогульщиков. Виталька любит про других сочинять.

— Виталька своровал у нас картошку, — сказала Андрюше. — Сочини про своего дружка частушку.

Конечно, сочинил бы, если бы понял меня.

— Эх, и надоедливая же твоя Дамка, — сказал Виталька, ему видно хотелось пнуть меня незаметно, но я отскочила.

Если бы я умела писать, вывела бы крупными буквами в классной «Молнии»: «Виталька — вор».

— Ребята, идите-ка сюда! — позвала тетя Катя. — Для Димы оставили побольше кусты и нет!

— Безобразие! — сказал Виталька. — Есть ведь такие.

Я завизжала, залаяла на Витальку. «Это он!»

Но никто не понял, Андрюшка на меня же и рассердился:

— Сдурела, на своих лаять!

— Да какой же он свой? — возмутилась я.

— Дура твоя Дамка, — сказал Виталька. — Вора проморгала. Гони ее со двора. Моя Розка в клочья бы разорвала…

Виталька, конечно, догадался, что говорю про него, толкнул меня ногой, а ты, Любушка, увидела.

— Чего пинаешь нашу Дамку, — заступилась Любушка.

Ах, если бы ты видела, сколько раз он меня пинал!

— Я поиграл, — соврал Виталька.

— Играют руками, потихоньку… И весело, с улыбкой играют, а ты злишься, знаю.

— Эх, Любушка, ничего ты не знаешь, да и вряд ли узнаешь…

Был бы мой Бобка помощник, мы бы Витальке показали!

6

Люблю твой день рождения, моя хозяюшка! Чувствую его заранее. А как весело бывает в этот день! Ты только и знала, что со мной разговаривала.

Скучно утром одной, и я решила: пока Любушка спит — навещу Тимку. А вдруг и Мария Алексеевна приехала! Не думала, что я так привыкла к ней. Выбегу утром во двор, и вроде чего-то не хватает.

Тимке на крыльце неуютно, у всех на виду: кто ни пройдет — кличет его или заходит в ограду. Отчаянно закатывается Тимка, красные глаза того и гляди лопнут. Нелюдим он почему-то и злющий стал, как Виталькина Розка.

Полежал, полежал Тим на крыльце, а на ночь все же залез в новую будку. И словно бы сам на цепь привязался: наружу не выходит, прячется подальше, если кто из ребят или собак появляется. Только Любушку признает, тоскливо глядит ей в глаза, слушает внимательно. При словах «тетя Маша» Тим вздрагивает, выскакивает на крыльцо, но потом снова прячется.

И чего находит приятного сидеть в такую теплынь в будке?

— Мы тебя любим, ты же самый беленький у нас, самый нежненький, красивенький: розовые глазки, розовый носик… Ну ешь, а то похудеешь, и Мария Алексеевна не узнает, ешь, тебе говорят.

Небось меня так никто не упрашивает. Но Тимка, облизнувшись, все равно смотрит только на Любушку, ожидая чего-то.

Она уходит, и Тим нехотя начинает есть, глядя поверх миски, словно боится удара. Ничего, привыкнешь. Через недельку мы подружимся с тобой и будем бегать по деревне, а летом на речку.

Сейчас Тим сидит по-прежнему настороженный, боясь нападения.

— Идем к нам, скоро Любушка выйдет.

— Моя будка, уходи! — прогоняет он меня.

— Не съем твою будку, идем.

Но он, ворча, забился в дальний угол. Хожу вокруг дома Марии Алексеевны и слышу вздохи Тимки. Бедняга, даже лаять разучился, только кашляешь, словно кость в горло попала.

Андрюшка рассказывал, что ты к нему начинаешь привыкать, и когда радуешься, хочешь звонко приветствовать его, но раздаются только хрип и кашель, потому что на всех подряд злобно лаешь. А за что ты на людей сердишься? На тебя никто никогда не кричал, не бил, все только ласково — Тим да Тимушка… Ты даже не знаешь, что такое голод, когда с поджатым брюхом рыскаешь по всей деревне с одной только мыслью: где раздобыть хотя бы обглоданную кость, чтобы было молоко твоим прожорливым щенятам… Ты даже не знаешь, как вкусно сырое мясо! Ты жил в неведении, пригретый доброй хозяйкой.

И вдруг слышу истошный лай Бобика, злобное шипение и мяуканье. Прибежала и вижу: Бобик лапой морду гладит. Ага, досталось от Мурки, так тебе и надо, не лезь!

Не терпит кошек. И вот загнал Мурку на дерево. Удивляюсь, как она махнула по гладкому стволу на такой высокий сук. Бобик задрал морду: «Попробуй слезь, покажу, как в нашем дворе появляться». Эх, не достать! Поворчал, покрутился, поглядывая с угрозой на Мурку, да и пошел себе валяться за сарай, возле стога сена.

Признаюсь, раньше тоже во всю прыть гонялась за кошками. Сама не знаю, за что их не любила. Просто за то, что у них все не такое, как у нас: и морда, и голос, и хвост. А теперь я к ним привыкла: пусть живут, как хотят.

А Бобка все разбойничает. Преспокойненько вылакает у нашей Мурки из чашки молоко или отнимет кусок хлеба, косточку… Мурка посмотрит на него без злобы да замяукает — мол, что ты делаешь? Не умеет постоять за себя. Уж я бы на ее месте!

Отругала Бобика:

— Еще погонишься за кошкой — укушу!

Понурил голову, сейчас опять скажет: «Больше не буду». Нет, поднял морду и улыбнулся, молодые клыки показал. Я опустила хвост.

— А ну — марш в будку!..

Ой, моя хозяюшка показалась!

— Куда ты? — донесся из комнаты голос матери. — Посиди с нами.

— Сейчас, мам, — Любушка подбежала ко мне и дала конфетку. — Дамка, у меня праздник, день рождения! Только открыла глаза, а мама ка-ак поцелует, а папа тоже как поцелует да как поднимет до потолка! Андрюшка глядит, глядит на меня и стесняется. А я сама поцеловала его. Забавный Андрюшка… Ой, чуть не забыла — посмотри, какие подарили кофточку и колготки!

Славная ты, Любушка! Всегда хочу быть рядом с тобою, слушать тебя. Ты понимаешь меня больше, чем другие. Когда гладишь, люблю лечь и положить на твою ножку голову.

— Ты хоть, Дамка, маленькая у нас, но ничего. Это даже лучше, я люблю маленьких собачек. Ведь больших на руки не возьмешь. И вообще, ты у нас красивенькая.

А Виталька сказал — облезлая. Значит, врет.

— Когда я выучусь на агронома, как Тамара, буду на лошади или мотоцикле ездить в поле пшеницу смотреть. И тебя всегда с собой буду брать. Нам вдвоем веселей.

Правда, Любушка, вдвоем веселей. Ой, не уходи, посиди со мной.

— Ладно, посижу, — согласилась ты. Уже понимаешь меня.

— Посиди немножко. Хочешь, расскажу про тебя? Любишь вставать рано, как большая. Ты самая веселая девочка в деревне. И больше всего любишь петь и танцевать. Я ведь тоже пыталась на задних лапах плясать — нет, не умею долго… Ой, Любушка! О чем ты задумалась?

— Знаешь, Дамка, сегодня ко мне все добрые-предобрые, и я буду доброй-предоброй…

Любушка помолчала, а я тревожно взвизгнула: ну что ты опечалилась?

— Знаешь, кто не радуется моему дню рождения? Пиратка! Идем, поговорим с ним. Ведь ему скучно одному.

Конечно, скучно, Любушка, но он же ястреб, хищник: пусть сидит, потом Андрюша все равно выпустит Пиратку во двор. Андрюша никого долго в сарае не держит. У нас и голуби жили, и кролики, и ежиха. Только ежиха убежала, потому что ее ждали дети в лесопосадке. А сколько было собак. Когда дождики были мокрые-премокрые, когда морозы были холодные-прехолодные — Андрюша собак разных приводил. Ой, худые-прехудые, голодные-преголодные и грязью облепленные все… Когда увидит их где-нибудь — так ласково зовет и собаки слушаются, сразу идут потихоньку за ним. И никто не убегал, не улетал. Поправится несчастный, отдохнет, Андрюшка обязательно его выпустит. Любушка поставила к двери кладовой табуретку. Встала на нее, заглянула в окошечко на двери.

— Ох, темно, Пиратка, где ты? Похлопай крылышками, пощелкай клювом. Тесно, да? Это в небе просторно, летай куда захочешь… А может, привыкнешь к нашей кладовке? Тут и раньше и птицы, и собаки жили. И даже Хавронья жила, свинья. Она так привыкла — даже гулять не выходила. Мы с мамой и так и этак, хворостиной по спине, а она хрюкает и совсем не хочет выходить. Ленивая была очень. Но ты, Пиратка, не ленивый, мне ведь жалко, что ты в кладовке сидишь, и жалко будет, если улетишь. Ты любишь все время в небе летать, да? Ну и летай, а как устанешь — быстренько во двор. Я намного боюсь мышей, зато Андрюшка со своими ребятами наловят тебе, сколько хочешь. А я тебе колбасы и конфеток дам. Ты, Пиратка, не умеешь, как Дамка, скулить и просить, чтобы я открыла кладовку. Но я умная, и сама догадалась. Неужели улетишь? Не улетай, пожалуйста, а то все будут, скучать. А больше всех я и Андрюша… И мне от него, знаешь, как попадет… Хотя нет, сегодня меня никто не поругает, даже Андрей. Скажу ему, что будешь нам помогать стеречь цыплят. Согласен ты, да? Не бойся Дамку, видишь, она тебе улыбается… Дамка, отойди.

Ох, что делаешь, моя хозяюшка! Теперь цыплятам житья от него не будет.

Любушка открыла дверь. Пиратка степенно вышел и огляделся.

— А, и ты здесь, — проклекотал он, увидев меня. — Я вам теперь всем покажу, что такое свободный ястреб!

Любушка думает, что это он ее благодарит за освобождение.

И вдруг, откуда ни возьмись, — Бобик! «Назад!» — крикнула Любушка. Какой там! Обрадовался, думает, похвалят, и бросился на хитрую птицу. Насмешливо взмахнул Пиратка крыльями и полетел.

— Вернись, Пиратка! — крикнула Любушка. — Бобик играл с тобой! И я напустилась на Бобика: — Бестолковый хулиган! Ох, и попадет нам от Андрюши, — стала Любушка выговаривать Бобке. — Тебе не жалко Пиратку? Куда он теперь?

Пришел Андрюша. Не сказала Любушка, что Бобик тоже виноват. Андрюша носился по двору, выбегал на улицу, — может, Пиратка спрятался где-нибудь. Потом взобрался по лесенке на душевую. Сел на бачок и все глядел и глядел на небо.

— Не волнуйся, прилетит. В облаках, наверное, заблудился.

— Где, где облака? Выдумываешь всегда! — рассердился Андрюша.

— И не выдумываю. Мария Алексеевна говорила, что где-нибудь обязательно есть облака. И даже снег где-нибудь есть.

— Ты что кукуешь на ветру, а ну слезай! — крикнула мать. — Не прилетит. Велика радость сидеть вольной птице в темной кладовке.

Андрюша ждет. Мне, собаке, и то понятно: навсегда улетел Пиратка.

7

Привезли, привезли Марию Алексеевну!..

Но никто вокруг не радуется этому. Молча вносят ее в дом. Она не погладила нас с Тимом, даже слова на сказала. Тимка заскулил и юркнул в дом. А я почуяла: Мария Алексеевна никогда больше не выйдет из дома.

Когда близкий человек умирает — собаки воют. Так они прощаются с ним. Я завыла. Завыл Босой во дворе тети Ани, и даже Шарик присоединился к нам. Почти все собаки деревни провожали Марию Алексеевну. И люди нас не ругали. Они понимали, что мы горюем вместе с ними.

Я все посматривала на закрытую дверь. А вдруг появится Мария Алексеевна и протянет руки: «Славная моя соседушка. Как вы тут жили, милые? — скажет, знаю, все знаю. Привечали любезно моего капризулю, спасибо. Бот хлеб зачерствел, сейчас в тазике размочу!» И тут, конечно, появится Шарик. Он чуткий на подачку.

«И ты проведать пришел? — обрадуется ему Мария Алексеевна. — Ну спасибо, вижу, проголодался. Ешь».

Противно на него смотреть. Идет к Марии Алексеевне, весь дергаясь, повизгивая, притворяясь скромным и честным.

Неужели вам это нравится? Не замечаете, какой он подхалим? Ему лишь бы схватить кусок. Отбежит и тут же забудет вас. Или посмеется, мол, ловко надул. Видите, убежал! Понял, что больше не дадите.

А тут, может, придут Любушка, Андрюшка и Виталька. Хозяйка всех расцелует.

«Шарик же ворюга, не пускайте», — Виталька схватит прутик.

«Брось прутик, — укорит Мария Алексеевна. — Хороший пес, только запущенный. Не бойся, Шарик, ешь, никто тебя не тронет».

«Был бы хороший, тетя Аня не турнула бы его».

«Не турнула, сам ушел, но почему-то насовсем», — скажет Любушка.

«Не защищай, Любушка, — не вытерплю я. — Он по чужим дворам бегает. Даже имени одного не имеет. Только мы зовем его Шариком, а другие кем попало: и барином, и бродягой, и ворюгой, и злыднем».

И вдруг все-все поймет Мария Алексеевна!

«Жалуются на тебя, Шарик — скажет она. — Ты на самом деле проказник? Не верится, вроде ласковый, а?» Шарик заискивающе, не стыдясь никого, застелется вокруг Марии Алексеевны. Да, люди частенько ошибаются в собаках. Если бы я могла подсказать им!

Вместе с другими и я войду в комнату, а Виталька захочет меня прогнать.

«Пусть сидит, Дамка никому не мешает», — заступится Мария Алексеевна.

Я и вправду буду сидеть тихо, не скуля, под телевизионным столиком. Почему некоторые думают, что собаки всегда назойливы?

Будут приходить люди, рассказывать новости, радоваться, что все обошлось хорошо. А мы, собаки, мы будем охранять ее дом и не станем возле него лаять, чтобы не мешать Марии Алексеевне проверять тетради. На коленях хозяйки будет греться Тимка. И всем видом будет показывать: «Уходите, никому не отдам хозяйку». Глупенький, никто ее и не возьмет, мы рады, что твоя хозяйка вернулась.

А тут, как всегда, придет врач. И Тимка, глупый, залает на белый халат, и его закроют в другой комнате. Вот уж будет лаять, скрестись в дверь, носиться, как Бобка, по двору. А я скажу: «Не злись, Тим! Врач вылечит хозяйку».

«Щадить себя надо, — скажет врач. — Все-таки семьдесят третий год, сами понимаете». — «Милый доктор, что вы говорите. Не могу же я целый день сидеть». — «Наоборот, ходите, двигайтесь, понемножку на огороде работайте». — «Да мы вам, Мария Алексеевна, во всем поможем. И сад обработаем, и комнату уберем», — скажет Андрюша.

Потом все уйдут, и Мария Алексеевна выпустит из другой комнаты Тиму.

«А ну, подружись с Дамкой, а то у тебя совсем друзей нет».

Какой там!