Командарм

– Это кто же там такой умный? – поинтересовался генерал Гатовский, которого за глаза называли злым гением генерала Куропаткина.

– Первый лорд Адмиралтейства Черчилль, – с готовностью объяснил Кравцов, не назвав, впрочем, Уинстона Черчилля «сэром».

Экзамены проходили гладко. Математику – гимназический курс – Кравцов, как выяснилось, забыть не успел. И даже «Планиметрию и стереометрию» Киселева помнил, как ни странно, вполне сносно. Сочинение о Пунических войнах написалось легко, во всяком случае, без каких-либо видимых затруднений. Ну, а устный экзамен вообще вылился, в конце концов, в свободную дискуссию о различиях в тактике генерал-фельдмаршала Румянцева, генералиссимуса Суворова и короля Пруссии Фридриха Великого. Верховский эрудицией Кравцова остался доволен, Василий Федорович Новицкий – тоже, а Гатовский и вовсе хотел было расцеловать бывшего командарма, но сдержался из соображений дисциплины. Однако и то правда: отнюдь не все абитуриенты Академии РККА, даже и те, кто отменно показал себя в бою, могли продемонстрировать столь высокий уровень подготовки. Кравцов смог и оказался этим фактом даже несколько удивлен. Сам от себя не ожидал.

6

По дороге на Миусскую площадь, где в бывшем здании Народного университета имени Шанявского размещался ныне Коммунистический университет имени Свердлова, Кравцов много и трудно думал о том, зачем, собственно, тащится этим утром в главную кузницу партийных кадров. Выходило, что бывший командарм, и в самом деле, сподобился «на старости лет» влюбиться по-настоящему, и, направляясь теперь туда, где можно было – если повезет – повстречать Рашель Кайдановскую, нервничал словно мальчишка, летящий на неверных ногах на свое первое в жизни свидание. Но «свидание» оставалось пока под большим вопросом и в любом случае не было оно в жизни Кравцова ни первым, ни даже вторым. И Рашель Семеновна Кайдановская никак не могла стать его первой женщиной. То есть пока она вообще не являлась «его женщиной» по определению. Но даже если бы и являлась, что с того? Бывший командарм и сам не мальчик, да и инструктор Одесского горкома наверняка давно не девочка, как бы молода она ни была. Но вот ведь странность «посмертного» существования, многое теперь виделось Кравцову совсем не так, как когда-то, в его «прошлой жизни».

Обнаружив эту странную истину, Кравцов смутился и попытался думать о чем-нибудь другом. Однако попытка эта неожиданно завела его в очередной тупик, выход из которого вел, как казалось Кравцову, или прямиком в клинику Корсакова, ко всем этим доморощенным кащенкам и сербским, или уж к попам. Слишком много приходило в голову странных мыслей, и не только мыслей, если уж на то пошло. Университет Шанявского, например, вызвал у Кравцова стойкую ассоциацию с каким-то психологом по фамилии Выготский. При этом, с одной стороны, Кравцов твердо знал, что ни о каком Выготском сроду не слыхивал, а с другой стороны, помнил, что зовут психолога Лев Семенович и что он успел уже, несмотря на молодость, написать книгу под названием «Психология искусства»…

«Надо бы найти и перечитать…»

Оставалось только вздохнуть и свернуть самокрутку. В последнее время такие «провалы» в неведомое случались с Кравцовым все чаще и чаще, порой открывая захватывающие дух перспективы, в других же случаях пугая «ужасными безднами», от постижения которых хотелось попросту застрелиться. Он постоял немного, пережидая приступ паники, нарочито медленно закурил, взглянул на плакат, призывающий сдавать деньги в фонд помощи голодающим Поволжья, и пошел дальше, вспоминая, чтобы успокоиться, стихи и песни на всех известных ему языках.

Стихотворный ритм и разноязыкие рифмы убаюкивали смятенное сердце и не давали «оступившемуся» сознанию впасть в панику. И это было лучшее, на что Кравцов мог надеяться.

А подковки сапог звенели по влажному булыжнику, и люди тенями возникали перед Кравцовым, чтобы незамедлительно сместиться в стороны и исчезнуть за спиной. Платки и кепки, солдатские папахи и плоские мягкие фуражки, шинели, шали, какие-то пальто… Погода стояла сырая и холодная. Осенние дожди, темные тучи, стылый ветер. Словно бы и не середина августа, а ноябрь. Не теплая «домашняя» Москва, а гнилой, простуженный Питер.

«Споемте же песню под громы ударов…» – вспомнилось вдруг под звон и грохот проезжающего мимо трамвая.

«Под взрывы и пули, под пламя пожаров…» – Кравцов внутренне встрепенулся и, хотя крутить головой как полоумный не стал, зыркнул глазами из-под полуопущенных век.

«Под знаменем черным гигантской борьбы…»

Что-то было не так, и он должен был быстро, даже очень быстро понять, что это и откуда взялось.

«Под звуки набата призывной трубы!» – моторный вагон трамвая прогрохотал мимо Кравцова, и бывший командарм увидел женщину, идущую по противоположной стороне улицы в ту же сторону, что и он. Сейчас Кравцов видел ее со спины: длинная тяжелая юбка из темной плотной ткани, просторная бурая кацавейка, линялый шелковый платок на голове. Торговка, мещанка из обедневших… Или бери выше: прямая спина, гордая посадка головы, офицерские кожаные сапоги – поношенные, но крепкие – виднеющиеся под низким, до щиколоток подолом. Но еще раньше, до того, как трамвай разрезал улицу на две дрожащие от его грохочущего движения части, женщина эта вышла на улицу из дверей «обжорки». Одного из тех заведений, где за тридцать тысяч можно кофе попить или тарелку щец выхлебать. Вышла. Поднялась по ступеням из полуподвала, и Кравцов мазнул равнодушным, «не сосредоточенным» взглядом по ее бледному, изможденному лицу. Мешки под глазами, тяжелые, «уставшие» веки, впалые щеки… И все-таки что-то зацепило в этом «простом» образе, отдалось набатом в гулком пространстве памяти, выбросило на поверхность идиотские слова из «Марша анархистов». Знакомые черты? Отблеск былой красоты?

Кравцов смотрел вслед уходящей по улице женщине и пытался «оживить», воссоздать в памяти образ, мелькнувший перед ним несколько мгновений назад.

Большие глаза… Надо полагать, серые, хотя ему их отсюда было не рассмотреть. Черная прядь… Брюнетка… Линия подбородка, тонкий нос… Кто-то говорил, кокаинистка… Возможно. Может быть. Но факт, интересная женщина, несмотря ни на что… А в Париже, осенью тринадцатого…

Кравцов вспомнил красавицу в шелковом платье цвета спелых абрикосов, жемчужную улыбку, высокую грудь…

«Она? – думал Кравцов, идя по улице вслед за женщиной. – Здесь, в Москве, в двадцать первом году? Но я тоже вроде бы мертвый, а ничего. Жив и почти здоров, на свиданье вот иду…»

…Сидели в «Ротонде» или «Доме»… Монмартр… фиолетовый город за оконными стеклами… За столиком трое: Кравцов, Саша Архипенко, уже успевший сделать себе имя выставками в салоне Независимых, и незнакомый молодой художник…

«Сутин, кажется… Исаак или Хаим… Что-то такое…»

…Крутнулся поставленный «на попа» барабан вращающейся двери…

«Русская рулетка», – подумал Кравцов.

И в зал кафе вошла женщина, исполненная странной, опасной красоты и грации. Ее сопровождал высокий смуглый мужчина. Волосы у него были такие же черные, как у нее, но тип красивого лица совсем другой…

– Знаешь, кто это? – спросил Архипенко. – Это Мария Музель – отчаянная анархистка. Говорят, в России ее приговорили к бессрочной каторге, а она подняла восстание в Нерчинске и бежала через Китай или Японию в Америку. Представляешь? Тут все сейчас от нее с ума сходят.

– Она красавица, – выдохнул Сутин.

– Она бомбистка, Хаим. – Покачал головой Архипенко.

«Точно! – вспомнил Кравцов сейчас. – Того художника звали Хаим, и он тоже был родом с Украины…»

– …Бомбистка? – удивился тогда Кравцов. – Ты уверен, что именно анархистка? Может быть, все же социалистка? У нее вполне эсеровский тип. А кто это с ней?

– Модильяни, – сказал Архипенко. – Амадео. Он, наверное, самый талантливый из нас…

«Мария… Маша… Ш!»

Их роман был столь же бурным, сколь коротким. Как схватка, как встречный бой. Встретились внезапно, ударились друг о друга, как волна о борт корабля. Волной в данном случае стал он, кораблем – она. Пришла, разрезала острым форштевнем «девятый вал» его почти юношеской страсти и ушла в неведомое.

«Мария… Маша… Маруся…»

Снова встретились в восемнадцатом. Он изменился, она тоже. Нет, красота не поблекла, но женщина стала старше, на лоб легли морщины забот, и пила она тогда, кажется, больше, чем следует. Кто-то потом удивлялся, и что, мол, вы все в ней нашли? Уродка. Гермафродит! Но это неправда! Вовсе нет! А потом был девятнадцатый, деникинское наступление, и бледный, измотанный до последней возможности Нестор. А за спиной Махно в тесной группе штабных снова она…

«Ты мертва уже два года! – зло подумал в спину уходящей в никуда женщине Кравцов. – Тебя повесили белые!.. А меня снарядом накрыло…»

Он ощущал сейчас физический груз нежелания продолжать это бессмысленное преследование. Он не хотел идти вслед за тенью мертвеца, но не мог не идти. Не смел оставить «заданный вопрос» без ответа. Не имел права завершить эту встречу многоточием. Часть его души желала бежать прочь, но другая – хотела определенности.

И Маруся Никифорова сжалилась над Кравцовым. Она вошла в подворотню добротного доходного дома, тепло поздоровалась с дворником-татарином (значит, была знакома не первый день), пересекла небольшой дворик, хорошо просматривавшийся с улицы, и вошла в подъезд. Кравцов проследил ее взглядом, перешел улицу и зашел под арку распахнутых – теперь уже, вероятно, навечно – ворот, как если бы хотел укрыться от ветра, сворачивая и закуривая самокрутку. Тут, и в самом деле, царило затишье, а женщина, если верить тени, мелькнувшей за грязным окном лестничной клетки, жила на верхнем, третьем этаже когда-то желтого, а ныне вылинявшего приземистого флигеля.

7

А Рашель Кайдановскую он в тот день так и не нашел. Часа два по-деловому, то есть как бы по делу, «прогуливался» по зданию бывшего университета Шанявского, курил в разных компаниях, поучаствовал в двух-трех дискуссиях о политическом моменте, встретил ненароком несколько полузнакомых людей, служивших в прежние времена в политотделе дивизии или в РВС Восьмой армии. Но все это были даже меньше, чем шапочные знакомства, не вызвавшие у Кравцова никакого эмоционального отклика. Кто был тогда он и кто – они! Однако Кравцов не побрезговал напиться даже из «копытца козленка». Он расспрашивал о Кайдановской и «знакомых» и незнакомых, и, в конце концов, выяснил, где она живет, когда и где ее можно встретить вне стен «Свердловки»[10], а когда и в стенах. И более того, всех этих «любезных людей», мужчин и женщин он настоятельно просил передать товарищу Рашель привет от ее знакомого по Одессе Макса Кравцова и сообщить, что он, то есть Кравцов, зачислен слушателем в Академию РККА на Воздвиженке, а живет в бывшей гостинице «Левада» на площади у Никитских ворот.

С этим и ушел. Но человек предполагает, а некие высшие силы – как их ни назови – располагают, и порой самым причудливым образом. Только Кравцов вышел на Миусскую площадь и закурил, поглядывая на недостроенное здание храма, ставленного – как он помнил из статьи в «Ниве» – на народные пожертвования в память об освобождении крестьян, как совсем неподалеку от него остановился старенький автомобиль, и человек, сидевший рядом с шофером, окликнул Максима Давыдовича:

– Товарищ Кравцов!

Кравцов оглянулся и увидел, как вылезает из автомобиля невысокий плотный мужчина в шинели и матерчатой фуражке с красной звездой. Лицо у него было круглое, гладковыбритое, губы пухлые, глаза за линзами пенсне – карие, как бы несколько грустные.

– Здравствуйте, Сергей Иванович! – подтянулся Кравцов.

– Какими судьбами в Москве, Макс Давыдович? – спросил, подходя к Кравцову, член РВСР[11] Гусев. – Уж не слушателем ли в университет? Так вам как будто незачем!

Что да, то да, память у некоторых людей просто феноменальная. Они с Гусевым и встречались-то в гражданскую не более полудюжины раз. И встречи те были мимолетны и в обстоятельствах, затмевавших зачастую содержание разговоров, но, поди же ты, помнит и имя, и подробности биографии.

– Слушателем, – подтвердил Кравцов, – но не здесь, а в Академии РККА.

– Точно! – со значением улыбнулся на это уточнение Гусев. – Я же сегодня как раз видел ваше имя в списках… Как здоровье?

– Спасибо, налаживается.

– Налаживается… Вот что, Максим Давыдович, это даже удачно, что я вас сейчас здесь встретил. Я, знаете ли, преподаю в Комуниверситете, вот приехал читать лекцию. А тут вы… И подумалось, мы ведь могли бы, как теперь выражаются, комбинацию соорудить на взаимовыгодных условиях. Времена нынче трудные, голод… У вас какая аттестация до поступления в Академию?

– Комбат, – пожал плечами Кравцов, находившийся после встречи с Якиром на положении «для особых поручений» при штабе Одесского оборонительного района.

– Негусто, – покивал Гусев и прищурился. – А если я предложу вам должность «для особых поручений» с аттестацией комбрига и соответствующим пайком?

«Комбриг? – удивился Кравцов. – Но это же номенклатура Штаба РККА или наркомата!»

– А на учебу время останется? – спросил он, пытаясь понять, куда его сватает один из основателей российской социал-демократии.

– Когда как, – пожал плечами Гусев. – Я, как вы, возможно, знаете, оставил пост начальника Региступра еще в девятнадцатом году, но, будучи комиссаром Полевого штаба и начальником Политотдела РВСР, все еще… – он сделал паузу, намекающую на многое, но ничего на самом деле не объясняющую, – …чувствую некоторую ответственность за управление.

«Тэк-тэк-тэк…» – только и мог бы сказать бывший командарм, но вслух не сказал, подумал.

– Ян Давыдович Ленцман, начальник управления, жалуется на недостаток образованных партийных кадров. И ваш старый знакомый Берзин тоже. Вот я и подумал, вам – паек, а мне – проверенный работник.

Слово «проверенный» Гусев отметил специальной интонацией, не преминув посмотреть собеседнику в глаза особым, «комиссарским», взглядом.

– У нас, знаете ли, некоторая конкуренция с товарищем Дзержинским. Дружеская, разумеется, но все-таки хотелось бы укрепить кадры военной разведки, раз уж контрразведку у нас забрали. А вы бывший член ЦК все-таки. Соглашайтесь, Максим Давыдович, соглашайтесь!

– Соглашаюсь, – улыбнулся Кравцов. Предложение, в самом деле, показалось ему весьма заманчивым. Военная разведка, почему бы нет?

Персоналии

Архипенко, Александр Порфирьевич (1887–1964) – русский и американский художник и скульптор, один из основателей кубизма в скульптуре.

Верховский, Александр Иванович (1886–1938) – русский военный деятель.

Выготский, Лев Семёнович (1896–1934) – выдающийся советский психолог, основатель культурно-исторической школы в психологии.

Гатовский (Готовский), Владимир Николаевич (1879–1935) – генерал-майор Императорской армии, начальник штаба Дикой дивизии, военный лётчик. С 1918-го служил в РККА.

Гусев, Сергей Иванович (1874–1933) – российский революционер, советский партийный деятель. Член партии с 1896 года, член Президиума ЦКК (1923–1925), секретарь ЦКК (1923, 1925). В 1918 году – член Реввоенсовета (РВС) 2-й армии, в 1918–1919 годах – Восточного фронта. Позже командующий Московским сектором обороны, военком Полевого штаба Реввоенсовета Республики. В июне – декабре 1919-го и в мае 1921 – августе 1923 года – член РВСР. Член РВС Юго-Восточного, Кавказского, Юго-Западного, Южного фронтов. С января 1921-го по февраль 1922 года – начальник Политуправления РВСР и одновременно председатель Туркестанского бюро ЦК РКП(б).

Иссерсон, Георгий Самойлович (1898–1976) – советский военачальник, комбриг (1935), комдив (1939), полковник (1956). Член партии с 1919 года. Профессор. Один из разработчиков теории глубокой операции.

Ленцман, Ян Давидович (1881–1939) – советский военный и хозяйственный деятель. Член РСДРП с 1899 года. В августе 1920 – апреле 1921 года – начальник Региступра ПШ РВСР.

Мехлис, Лев Захарович (1889–1953) – советский государственный и военный деятель, генерал-полковник (29 июля 1944). Член ЦИК СССР 7-го созыва, депутат Верховного Совета СССР 1–2-го созывов, член ЦК ВКП(б) (1937–1953), член Оргбюро ЦК ВКП(б) (1938–1952). Доктор экономических наук (1935), доктор политических наук (1947). В 1907–1910 годах – член рабочей сионистской партии Поалей Цион. В 1918 году вступил в коммунистическую партию и до 1920 года был на политработе в Красной армии (комиссар бригады, затем 46-й дивизии, группы войск).

Модильяни, Амадео Клементе (1884–1920) – итальянский (французский) художник-экспрессионист, один из самых известных художников конца XIX – начала XX века.

Музель, Мария, она же Никифорова, Мария Григорьевна, или Маруся Никифорова (1885–1919) – предводитель анархистов на территории Украины, соратница Нестора Махно. Примкнула к анархическому движению в 16 лет. Известна под именем Маруся. В годы Гражданской войны становится одним из самых заметных и уважаемых командиров анархистских отрядов на юге России.

Новицкий, Василий Фёдорович (1869–1929) – русский и советский военачальник, генерал-лейтенант Императорской армии. С 1918 года на службе в РККА. Был заместителем военного руководителя Высшей военной инспекции РККА, с мая 1918-го военным руководителем инспекции. С октября 1919-го по 1929 год – профессор Военной академии РККА на кафедре истории войн и военного искусства.

Саблин, Юрий (Георгий) Владимирович (1897–1937) – советский военный деятель, комдив (1935). Член Коммунистической партии с 1919 года. Во время Гражданской войны успешно командовал полком, бригадой, дивизией и группой войск в боях против петлюровцев и войск генералов Деникина и Врангеля. С 1931 года – начальник управления военно-строительных работ и комендант укрепрайона на Украине. Награжден двумя орденами Красного Знамени.

Склянский, Эфраим Маркович (1892–1925) – советский военный деятель Гражданской войны, ближайший сотрудник Л. Д. Троцкого, заместитель Троцкого на посту председателя Реввоенсовета РСФСР/СССР. Член ВЦИК и ЦИК.

Сутин, Хаим (1893–1943) – выдающийся русский и французский художник-авангардист.

Урицкий, Семён Петрович (1895–1938) – советский военный деятель, начальник разведуправления РККА, комкор (1935). Участник Первой мировой войны, прапорщик. В 1917 году – один из создателей Красной гвардии в Одессе. В Гражданскую войну командир и комиссар кавалерийских частей 3-й армии, начальник штаба 58-й дивизии, командир бригады особого назначения 2-й Конной армии. В 1920-м – начальник оперативного отдела Разведывательного управления Полевого штаба РККА. С июня 1921 года – начальник Одесского укрепрайона.

Глава 3

Оперативные обстоятельства

1

Во вторник, 23 августа, занятия в академии так и не начались. Что-то там случилось, «в поле», где с середины июля пребывал весь поток, к которому и должен был присоединиться Кравцов. Возвращение слушателей, выехавших в Подмосковье на полевую практику, задерживалось, и Макс Давыдович этим утром оказался предоставлен самому себе. Поэтому, заскочив в столовую академии, он съел по-быстрому миску пшенной каши, приправленной ржавым «машинным» маслом, и треть – на глазок – дневной пайки хлеба. Выпил кружку подкрашенного сушеной морковью кипятка и побежал скоренько на Пречистенку, где в домах с 35-го по 39-й располагался когда-то Оперод[12] Наркомвоена. Теперь здесь размещался Региступр Полевого штаба Реввоенсовета Республики. И спешил Кравцов не напрасно.

В управлении его, как сразу же выяснилось, ожидали. Так что сидеть в приемной какого-нибудь «столоначальника» не пришлось, тем более не случилось топтаться на проходной, дожидаясь пропуска. Не прошло и десяти минут, как бывшего командарма принял заместитель начальника управления Арвид Янович Зейбот.

– Проходите, пожалуйста! – Арвид Янович встретил Кравцова у двери, посторонился, пропуская в просторный кабинет, пожал руку и указал в сторону простого канцелярского стола с двумя венскими стульями по обе стороны. – Проходите, товарищ Кравцов. Садитесь, только, чур, спиной к окну сижу я…

Разговор получился интересный. Содержательный. Причем не для одного только Зейбота, который по долгу службы, так сказать, интересовался прошлым и настоящим своего нового сотрудника. Кравцов его понимал более чем хорошо. Самому – не так уж и давно – тоже приходилось людей на службу принимать или просто прицениваться к вновь присланным Штармом[13] или РВСР людям. Поэтому не тянул и не мямлил, и в позу оскорбленной невинности не вставал. Отвечал на вопросы, прояснял обстоятельства, похоже, уже известные Зейботу от Гусева, давал характеристики. Впрочем, в такого рода разговорах стоило держать ухо востро. Лишнего говорить не следовало и растекаться мыслью по древу тоже. Не приветствовалась также лишняя инициатива. Но это как везде и всегда. Не просили, не суйся. Не спрашивали, не отвечай. В этих играх Макс Давыдович новичком не был. Зато и сам он, слушая замначальника управления, узнал много для себя нового и интересного, о чем не прочтешь в ежедневных газетах. Об обстановке на границах, например, и за линиями границ. О нынешнем положении в Тамбове и Кронштадте, имея в виду не столько географию, сколько политическую и экономическую историю. И о состоянии дела сбора и обработки военно-политической информации в РККА, что его прежде если и заботило, то никак не остро и отнюдь не в первую очередь. Между делом, однако, Зейбот сказал и еще одну крайне любопытную вещь. Фраза в контексте беседы звучать должна была нейтрально. Случайные слова, необязательные сведения. Вот только Кравцов в такие оговорки не верил. Случайности в жизни подобного рода людей, разумеется, бывают, но совсем другие.

– Сергей Иванович, – сказал Зейбот, проверяя взглядом, понимает ли Кравцов, о ком идет речь, – в восемнадцатом в Северной Коммуне едва ли не вторым человеком был после Зиновьева, но с Григорием Евсеевичем в перетягивание одеяла не играл. Гусев Зиновьева знает еще с дореволюционных времен и крепко уважает…

«Сиречь Гусев человек Зиновьева в Реввоенсовете, так?»

Получалось, что именно об этом Зейбот и предупредил.

Предупредил и распрощался, отправив Кравцова по инстанциям. Сначала к помощнику начальника Орготдела Зелтыню. Там Кравцов оформил документы и получил удостоверение сотрудника Регист- упра для особых поручений. Затем к начальнику хозяйственно-финансового отдела Якову Мартинсону. Здесь на Макса Давыдовича пролился «золотой дождь» в виде рулона неразрезанных совзнаков на полторы сотни тысяч и гораздо более вещественных благ, выразившихся в пяти коробках консервов, фунте хорошего турецкого табака, головке сахара и четверти фунта чая. На консервах значилось – «Мясо тушеное. Петропавловский консервный завод, 1915 год».

– А не испортились? – поинтересовался Кравцов, рассматривая жестяную банку.

– Никак нет, – довольно ухмыльнулся «состоявший для особых поручений» при Мартинсоне Завьялов. – Открывали-с, ели. Отличного качества тушенка, смею заверить. Не хуже, чем на фронте.

И он подвинул к Кравцову остальные «нежданные дары»: мешочек с рисом, три буханки хлеба и коробку с сотней папирос.

– Как же я все это унесу? – озадачился весьма смущенный такой роскошью Кравцов.

– А я вам, так и быть, сидор в счет вещевого довольствия выдам. – Вполне панибратски подмигнул Завьялов. – Но вы уж, голубчик, в следующий раз с ним и приходите, хорошо?

И он действительно раздобыл для Кравцова хороший еще, хоть и поношенный вещевой мешок, присовокупив при расставании – вполне возможно, и от широты душевной, – два билета на спектакль в Камерный театр.

– Сходите вот, Максим Давыдович, на таировских «Ромео и Джульетту». Знатоки говорят, изрядная получилась постановка.

«С кем же я пойду? – вздохнул мысленно Кравцов. – Эх, не нашел я Рашель. Вот с кем на „Ромео и Джульетту” идти следовало! А так с Саблиным придется или с Урицким. Впрочем, у Семена жена, и у Саблина женщина…»

Следующим в списке инстанций значился начальник Оперотдела Ян Берзин.

С Берзиным Кравцов был знаком, но не более. Тот одно время входил в РВС Восьмой армии, но ни по службе, ни «просто так» они с Максом Давыдовичем особенно не пересекались. Случая не было. Однако теперь представился.

– Я бы хотел, чтобы вы, Максим Давыдович, взялись для начала за разбор трофейных документов. Нам, видите ли, в Крыму и на Севере досталось кое-что… Да все руки не доходили или людей, владеющих языками, не оказывалось. Вот и лежат. Возможно, что и ерунда, нет там ничего серьезного. Просто бюрократия всякая, не у одних нас имеется страсть бумажки плодить. Но и обратное исключить нельзя. А сейчас вот и из ДВР от товарища Уборевича кое-что доставили. Вы по-английски, случайно, не читаете?

– Случайно читаю, – коротко, по-деловому ответил Кравцов и в тот же момент понял, что, хотя по-английски он вроде бы действительно читает вполне свободно, совершенно не помнит, чтобы когда-нибудь учил этот язык.

– Вот и хорошо, – обрадовался Берзин. – Вот этим вы и займетесь. Сегодня уж ладно, считайте себя свободным, а с завтрашнего дня приступайте. Можно и по вечерам, если занятия в академии будут в утреннее время. Я распоряжусь. Вам подберут помещение, сейф, стол, бумагу… Ну, в общем, все, что требуется.

На том и расстались, но, выходя из здания Региступра, встретил Кравцов еще одного знакомого и сильно этой встрече удивился.

Георгия Семенова Максим Давыдович знал хорошо. Познакомились еще до революции. Встречались в Петербурге – до эмиграции Кравцова – и в Париже. Виделись в Мюнхене весной четырнадцатого, и позже – уже после революции – в Петрограде, Москве, Киеве… На Украине в Гражданскую пересекались неоднократно… Вот только, насколько знал Кравцов, Семенов все эти годы оставался членом партии социалистов-революционеров. Однако двадцать первый год в этом смысле отнюдь не восемнадцатый, когда левые эсеры заседали в Совнаркоме, и даже не девятнадцатый, когда из тактических соображений кто только и с кем ни вступал на Украине во временные союзы. Обстоятельства изменились, люди тоже.

– Не нервничай, Макс, – сказал между тем Семенов. – Я служу в Региступре с двадцатого. А до того служил в ВЧК. И все, кто надо, все, что надо, обо мне знают.

«Ой ли! – покачал мысленно головой Кравцов. – И про то, как Володарского кончал, знают? И про покушение на Ильича? Что-то сомнительно»[14].

– Я, Жора, по состоянию здоровья ни о чем больше волноваться не могу, – он хотел было улыбнуться на слова Семенова, но не смог. – Но спасибо за разъяснения. Так ты и из партии вышел?

– Я в РКП(б) с апреля месяца состою.

– Ага, – кивнул Кравцов.

Такой поворот сильно облегчал общение, но некоторых вопросов все равно не снимал.

– А кстати! – вспомнил вдруг Кравцов, уже прощаясь с Семеновым. – Ты ведь вроде с Буддой в приятелях состоял?

– С Буддой? – насторожился Семенов. – Ты кого имеешь в виду?

– Будрайтиса из Особого отдела.