Мне 40 лет

Итак, перед войной мама с родителями и братом жила в Коренёво под Москвой. Бабушка Ханна, работавшая учительницей, вынуждена была получать русский диплом вместо утерянного польского и начала заочно учиться. Она владела немецким, французским, английским и польским, с родителями говорила по-еврейски, а с детьми — по-русски. В Коренёвской квартире была скромная казённая мебель, бабушка пыталась создать уют, делала покрывала и накидки с мережкой из полотняных простыней, расставляла букеты в вазах, начищала серебряные столовые приборы, заглушая тоску по хорошей жизни. У неё был очень сильный характер и непререкаемый авторитет, она никогда не повышала голоса ни в семье, ни на уроках. Её не имело смысла просить дважды — если она говорила «нет», это было бесповоротно. Поглотив детей своей любовью и волей, она не научила их строить партнёрские отношения. Мама до смерти бабушки считала её самой близкой подругой, и отношения с людьми умела строить, только если давили её или давила она.

Дед Илья стал заведовать библиографическим отделом Ленинской библиотеки, и семья вернулась на Арбат. В 1940-м мама без экзаменов как медалистка поступила в Первый мединститут на Моховой и закончила 1-й курс.

Война… Дядю забрали в десант. Лучших студенток, комсомолок и красавиц, отправили работать на подземный военный объект, а потом копать противотанковые укрепления под Вязьмой и Смоленском. В прифронтовой полосе мама была три месяца и по 12 часов копала под палящим солнцем. Часто работали голодными, потому что машины, возящие продукты, попадали под бомбёжку. Маму выбрали старостой, как наиболее активную. Она собирала у всех привезённые из дома сахар, печенье, сухари, хранила их до трудных голодных дней и тогда раздавала всем поровну. Это засело в ней так глубоко, что даже потом, при наличии денег, она всё время ограничивала меня и брата в лакомствах.

Девчонок с косами, приехавших копать противотанковые рвы, она стригла, потому что голову мыть было негде. Узкие платья перешивала в широкие сарафаны, в которых легче работать. Знала множество анекдотов и травила их на отдыхе. Немцы бросали на студенток сверху листовки со стихами: «Девочки-мадамочки, не копайте ямочки. Знайте, наши таночки пройдут сквозь ваши ямочки». Увы, так и произошло. В конце сентября Смоленск был сдан. Студенток вернули домой. С опозданием, но началась учёба на 2-м курсе. Однако немцы приближались к Москве.

17 октября 1941-го бабушка, дедушка и мама взяли хлеб, тёплые вещи в рюкзаках и немного денег (дело было перед зарплатой) и по шоссе Энтузиастов направились в сторону Горького. Оттуда была дорога на восток, в глубь страны. Больше никто из квартиры не уходил, все остальные были русские. У бабушки Ханны, уже однажды убегавшей от немцев, иллюзий не было.

В Москве творился беспредел, люди били витрины и тащили всё из магазинов. До Горького доехали на двух санитарных машинах с пьяными водителями, отдав за это все имеющиеся деньги. В одной из машин с ними ехала семья: муж, жена и несколько детей. В темноте муж полез к маме, и она испытала больший ужас, чем от бомбёжки, боясь кричать о помощи. Девятнадцатилетняя студентка, она не знала, что делать в подобной ситуации, и страшно боялась, что увидят её родители и семья мужика.

В Горьком мест на эвакопункте не было, многие эвакуировались с первого дня войны. Дедушка и бабушка пошли искать хоть что-нибудь, и тут как в романе. В доме, в который они постучались, их встретила семья, по соседству с которой дед в детстве жил в Борисове. Приняли как родных. Однако надо было ехать дальше. Проехали ночь в товарном вагоне и поплыли по Волге на барже для перевозки зерна — деду посоветовали ехать в казахстанский Петропавловск, уверяя, что там можно устроиться.

На барже плыли до Перми, оттуда товарным вагоном до Казахстана. Ехали чуть ли не месяц, бесплатно питаясь в эвакопунктах: «выскочишь, ищешь эвакопункт с едой, туалет». Денег нет ни копейки, все во вшах. В Петропавловске нашли угол на кухне за печкой у местного агронома. Забавно: Петропавловск, до этого жили в Павловске под Петербургом, моих сыновей зовут Пётр и Павел, хотя я назвала их почти за двадцать лет до изучения семейных хроник.

Дед устроился преподавать в сельхозтехникум, бабушка — в школу, мама — пошла на курсы счетоводов. Около них был дом инвалидов-фронтовиков, мама ходила туда читать инвалидам вслух газеты и книги. Вечерами бегала в городской сад на танцы, где слепой баянист играл вальсы, девчонки танцевали друг с другом, а инвалиды счастливо глазели на них.

Вскоре деда назначили главным агрономом района, и семье дали пятистенку, девять соток земли и стог сена. К сену агроному полагалась корова, но коровы не добились, были слишком интеллигентны. Сено продали, а деньги проели, началась голодная жизнь. Местные жители ничего не продавали эвакуированным, молоко, которое оставалось, демонстративно выливали на землю — эвакуированные представлялись им захватчиками. Получили муку пополам с полынью, достали мёрзлую прошлогоднюю картошку. Соли не было, света тоже.

Покупали пятидесятиграммовый пузырёк керосина, сворачивали фитилёк, и при этой коптилке бабушка готовилась к урокам русского и немецкого языка. Мама пошла работать в райфинотдел бухгалтером и быстро стала главбухом.

Дядя писал с фронта. Шёл 1943-й. Московский ветеринарный институт, эвакуированный в Петропавловск, возвращался в Москву, и мама решила ехать продолжать образование. Родители уже развернулись с огородом, стали снимать роскошный урожай, но голодная жизнь в столице манила больше сытой жизни в Казахстане.

В эвакуации мама из Цили стала Люсей и до сих пор кормит себя историей, что главной причиной было то, что в Казахстане коров звали «Циля, циля!». В цепочке «Циля, Цилюся, Люся…» она остановилась на последнем.

Многие евреи прятались под русскими именами и паспортами. Мама сделала это наполовину — она осталась Цивьей Ильиничной по паспорту и стала Люсей в миру. Самое смешное, что я взяла псевдоним Арбатова примерно в том же возрасте.

Фамилия «Гаврилина» казалась мне красивой, несмотря на то, что в школе всегда произносилась как имя нарицательное. «Опять эта Гаврилина! Ну, это же Гаврилина! Никакого сладу с этой Гаврилиной!» Однако сочетание круглых щёк и курносого носа боролось во мне с кудрями и еврейским темпераментом. Я наблюдала антисемитские акции вокруг, хотя ни разу не ощущала на себе, у меня проблемы «изгойства» происходили больше из личных, чем из национальных причин.

В шестнадцать лет, получая паспорт, я ссорилась с милиционером.

— Пишите еврейка! — требовала я. — Человек, рождённый от еврейки, считается евреем.

— Пишите русская! — кричала мама. — Какая она еврейка? У неё отец — Иван Гаврилович Гаврилин!

— Никаких евреек, девочка. Тебе жить, в этой стране евреям не сладко, — сказал пожилой милиционер и вывел «русская» крупными буквами.

Арбатовой я стала в двадцать лет. Подписала так первую публикацию, потому что в центровых хипповских компаниях звалась «Маша с Арбата», «Маша Арбатская». Не хотелось подписывать стихи Гаврилиной ещё и потому, что в начинающихся русопятских настроениях сочетание «Мария Ивановна Гаврилина» открывало все двери. Написав стишок, начинающийся со строк «Мой отец родился под Рязанью…», и ещё что-нибудь про войну, можно было через месяц издать книжку и вступить в Союз писателей.

Итак, в Москву из эвакуации мама вернулась зимой 1943 года с Ветеринарным институтом. Квартира на Арбате не отапливалась, в комнатах жили какие-то люди, которые украли всё, кроме книг и мебели. Стипендия была 30 рублей. Мама сначала поселилась у знакомых и обслуживала их, за это кормили. Два раза в неделю ходила к своим богатым дядям, но сказать, что голодает, не позволяла гордость.

Выручила школьная подруга Зина Калинина, привезла из деревни, где её отец был председателем колхоза, сушёной картошки и лапши. А ещё Зина дала мамин адрес офицеру из «смерша», возившему штрафников на фронт. Однажды вечером раздался звонок в дверь, мама увидела громадного офицера с большим револьвером на боку, объяснившего, что его прислала Зина и ему негде остановиться. Мама пустила его, с ужасом думая: «А чем же я его накормлю?». Он, как будто прочитав мысли, сказал, что сейчас привезёт из поезда продукты.

Вернулся с мешком, там был хлеб (вспоминает мама полвека спустя, и глаза её горят), сахар, селёдка, гороховый концентрат и бутылка водки. Вид продуктов её парализовал, но она не подала виду, была гордая. Он предложил пойти в кино на «Свинарку и пастуха», мама благородно согласилась. За время просмотра от мук голода возненавидела и фильм, и офицера. Вернулись, сели за стол, офицер налил по полстакана водки и заставил выпить. Мама никогда раньше не пила водку, а тут выпила и чуть не умерла — у неё было сильнейшее отравление.

Весной нанялась сажать картошку, чтобы к приезду родителей было чем их кормить. Дедушка и бабушка вернулись из эвакуации в 1944 году; продали всё, что вырастили в приусадебном хозяйстве, купили на это несколько отрезов ткани, чтоб приодеть дочку, но по дороге их обокрали. В чём ушли в сорок первом, в том, заштопанном и заплатанном, и вернулись через три года домой, откуда всё было вынесено до последней нитки. Бабушка начала преподавать в школе, но ей не в чем было идти на работу. Выросшая в богатой семье города Люблин, она вынуждена была ходить на уроки в старых мужских ботинках и умирала от стыда.

Мама писала стихи. Ужасные с точки зрения поэзии, но полные пафоса и веры в победу. Её жениха, Колю Королёва, преподававшего физику после окончания института, убили на фронте. Осталось несколько писем. Убили почти всех мальчиков из класса. Драматург Вадим Коростылёв, учившийся в параллельном классе, рассказывал мне, что пошёл на войну в лыжном костюме и отцовых солдатских сапогах с гражданской, что их, не обученных, не обмундированных и не вооружённых, всем классом бросили немцам в пасть.

Мама училась в ветеринарном институте, в медицинский так и не перевелась, было не до того, специализировалась на болезнях, общих у людей и животных. В 1945 году сдавала экзамен профессору Ельцову. Профессор положил на неё глаз: мама была красотка, скромная и зажатая, с одной стороны, бойкая и языкатая — с другой. Началась двадцатилетняя дружба. Видимо, это была не просто дружба, но молодая мама была слишком зашугана воспитанием, а Ельцов был известный донжуан. Умный, немолодой учёный, он сломался на худенькой девочке в очках в золотой оправе со жгуче-чёрными кудрями. Она делала доклады на его кафедре, он брал её ассистировать при операциях. Был всерьёз увлечён, долго домогался. На выпускном вечере не отходил, ждал, что та попросит помочь устроиться в Москве на кафедре. Но мама понимала, какой ценой.

Закончила институт с красным дипломом, была признана лучшей студенткой курса, но при институте оставлена не была, а получила распределение в Калининскую область. Профессор сжалился и бескорыстно устроил в Москве два месяца помогать большому чиновнику делать кандидатскую диссертацию.

Позже мама бывала по работе в Академии на учёных советах и обязательно заходила к профессору Ельцову в кабинет. Ее считали его любовницей, а она была младшей подружкой, советчицей и утешительницей. Потом познакомила его с моим отцом, получила одобрение и назвала моего брата в честь профессора Сергеем. В 1965 году профессор Ельцов умер.

Несмотря на красный диплом, еврейке на работу было устроиться трудно. Взяли в научно-исследовательскую лабораторию. Директор вёл себя как мелкопоместный князёк: набрал в штат послевоенных вдов, реабилитированных, евреев и измывался как хотел. Они сделали ему докторскую, потом он стал академиком, лауреатом госпремии. Во всех статьях, которые писали сотрудники, первая фамилия автоматически ставилась его. Уходить было некуда.

Мама совмещала две должности: заведовала виварием и была научным работником-опробатором. По долгу службы ездила в командировки, пробуя лечить животных новыми лекарствами, объездила всю Московскую область и три района Горьковской. Кстати, была секретарём комсомольской организации лаборатории, считалась «идейной комсомолкой» и собиралась вступать в партию по зову сердца.

Когда лабораторию хотели закрыть, шеф послал маму к комиссии из академиков — как девочку из хорошей семьи с подвешенным языком, способную объяснить, чем занимается лаборатория и насколько важна работа; сам он объяснить этого не мог. Во всех бандах есть штатная единица интеллигента, которого привозят на переговоры для хорошего впечатления. Короче, лабораторию оставили.

Мама начала писать диссертацию, даже закончила вечерний институт марксизма-ленинизма для кандидатского минимума.

И тут познакомилась с отцом через подругу, комсомольскую номенклатуру, в комсомольской организации которой числилась дочка Сталина. Считая, что первый брак отца не жизнеспособен, мама пошла напролом. Тут как раз произошла высылка отца в Муром, и, бросившись вдогонку, мама сознательно поставила жирную точку на своей карьере.

Ближайшими друзьями родителей в муромской жизни стали супруги Дёмины. Уже упомянутая литераторша Мария, в честь которой меня назвали, и её муж, Григорий Никитич, секретарь райкома партии, умный, весёлый и сентиментальный человек. Когда выпадало свободное время, он забирал моего маленького брата и отправлял маму с папой в кино.

В 1958-м, после Фестиваля молодёжи и студентов, началась эпидемия полиомиелита. Во всём доме, который в Муроме назывался «генеральским», я оказалась единственным ребёнком, получившим «остаточные явления полиомиелита». Я была розовым годовалым пупсом, когда, проснувшись утром, не смогла встать на ноги. Меня ставили, я падала, меня снова ставили, я снова падала.

Увезя меня в Москву, мама писала: «Машеньке делают уколы. Всё переносит как взрослая. Очень плохо кушает. Лежим в боксе, общаемся с другими детьми через стекло. У меня депрессия, а Маше всегда весело, смотрит на дверь и говорит „папа“ с самыми нежными интонациями. Волнуюсь, как там вы справляетесь с хозяйством и Серёжей (брат ходит в детский сад, у него есть няня, приехали помогать бабушка Ханна и дед Илья, но мама в каждом письме просит, чтоб взяли ещё домработницу, и советует кандидатуры)?»

Перед тем, как забрать в санаторий для укрепления нервной системы, маме велели насильственно оторвать меня от груди. Длинное письмо про то, как во время этой акции рыдаю я и рыдает она. Таковы советские педиатрические способы укрепления нервной системы.

Все родственники, включая медицинских работников среди них, отказали маме в жилье, панически боясь моего полиомиелита, который давно прошёл. Мама осталась на улице в родной столице. «Все шарахаются от меня как от прокажённой», — писала она отцу.

Пустила к себе подруга. А я, полуторагодовалая, попала в санаторий, о чём мама писала: «У Маши общительный характер и милая мордочка с ямочками, ей везде особое внимание. Попав в санаторий, она объявила голодовку, стали кормить насильно, началась рвота. Нервничать ей нельзя, а она три дня рыдает не переставая. Главврач хотела её выписать, а потом лично целый день кормила с ложки, и Маша пошла на мировую. Я видела её в окно, она бледная и грустная».

До пяти лет мама переправляла меня из больниц в санатории, из санаториев в больницы, постепенно сживаясь с ролью матери непоправимо больного ребёнка, которую быстро начала переигрывать.

В 1962-м отца неожиданно демобилизовали по хрущёвской реформе и скоропостижно умерла бабушка Ханна. После смерти бабушки у мамы был такой стресс, что она много лет не могла ездить на общественном транспорте. Сорокалетняя замужняя женщина, имеющая двух детей, она неадекватно повела себя в этом испытании судьбы. И, потеряв ограничитель свободы в виде мамы, для психического баланса построила пространственные ограничения сама. У Битова это называется: «Шея мёрзнет без ошейника». Мама назначила себя сердечницей и, при совершенно здоровом сердце, начала «умирать» при малейшей нагрузке и особенно при малейшем сопротивлении мужа и детей её воле. Всё детство я наблюдала маму лежащей, держащейся за сердце или пугающей этим.

Вместо того, чтобы поддержать отца и помочь ему вытянуть семью, она стала третьим ребёнком. Прежде решения за неё принимала бабушка, и теперь, оставшись самостоятельной, мама не знала, что делать со свободой. Ей было некуда себя деть, и она выстроила эмоциональную жизнь вокруг своих псевдоболезней. «Больное сердце» закончилось, когда в двадцать лет, родив близнецов и подыхая от перегрузки, я жёстко отказалась выполнять какое-то её распоряжение. Она «легла умирать», вызвали «скорую», приехал молодой врач, сделал кардиограмму, посмотрел на меня, всё понял и сказал: «Как вам не стыдно! Посмотрите, в каком состоянии ваша дочь. У вас сердце, как у спортсмена».

После его ухода мама кричала: «Я позвоню в райздрав! Я лишу его диплома!». Потом встала и тихо начала мне помогать. Тьфу-тьфу-тьфу, моим сыновьям двадцать лет, за это время ни одной «скорой» по поводу сердца к нам больше не приезжало.

Возвращение в Москву, на Арбат не вернуло её в роль «работающей женщины». Новая квартира в районе улицы Лобачевского тем более — мама перенесла сюда всю логику муромской жизни, только без прежних денег, нянь и домработниц. Ни я, ни брат не нуждались в ежедневной опёке, я даже ходила на продлёнку. Все женщины вокруг работали, но мама сочинила, что дисквалифицирована как специалист, а на курсы переквалификации пойти не может, потому что не может ездить на транспорте.

Ей было скучно, она не была талантлива как домохозяйка и не загружала себя бытом. Всё время и всю бешеную энергию мама тратила на общение и боление. Какие-то тучи приятелей и приятельниц, которых она опекала, селила к нам, ощущая себя благотворительницей, совершенно не занимаясь при этом собственными детьми.

Ни я, ни брат не ходили ни в один кружок с её подачи, не получали ничего сверх школьной программы, хотя все интеллигентные семьи заботились о будущем детей с первого класса. Её, в общем, и учёба не особо волновала. Она гасила неприятности с поведением брата за счёт своего обаяния и приятельских отношений с директором школы. Со мной и неприятностей не было. Правда, последний раз я принесла грамоту отличницы в четвёртом классе — я старалась для неё, но увидела, что ей всё равно.

В сорок недовольство жизнью превратилось в ее основное занятие. Отец пил. Не как извозчик, а как редактор — на гонорары, зарплату не пропивал. Был выбор: смириться, развестись, сделать жизнь всей семьи адом. Она выбрала третий вариант. Смириться не могла: мама относилась к женскому поколению, которое дралось за мужиков (потому, что их не хватало после войны), но при этом ни одной секунды не уважало их. А ведь муж был намного старше, умнее и образованней, прошёл войну, похоронил семилетнего сына от первого брака, после двадцатого съезда хотел покончить с собой.

Развестись маме не хотелось — в этом случае, во-первых, пришлось бы стать самостоятельной, во-вторых, брак с успешным мужчиной оказался главным социальным достижением ее жизни. Осталось последнее — превратить семью в ад.

Помню немалое количество её поклонников-вздыхателей и любовника, занимающего очень большой пост и вхожего в дом на правах друга семьи. Но ни это, ни бурная половая жизнь с отцом, после разборок, не мешали ей ощущать себя женщиной-жертвой. При этом она была хороша собой, остроумна, активна, обаятельна, отлично манипулировала всеми.

Через пять лет после возвращения в Москву, совсем соскучившись дома, мама пошла заведовать филиалом аптеки, находящимся в поликлинике. Она зарабатывала копейки, но решала многие проблемы. Во-первых, сладострастно исправляла рецепты, уличая врачей в безграмотности, и назначала собственное лечение. Во-вторых, в ней нуждались те, кого она считала «своим кругом». В-третьих, занималась благотворительностью, помогая несчастным и одиноким, выслушивая и наставляя.

Внезапную смерть мужа пережила несоразмерно легче, чем смерть матери. И, хотя утверждала, что была в полном шоке, успела обидеться и пожаловаться десятилетней мне, что её любовник на поминках заигрывал с соседкой по столу. Образ жертвы расцвёл всеми красками: мама оказалась «без мужа с двумя детьми». Таких в стране были тысячи, но она никогда не оглядывалась вокруг.

Мне было 10, брату — 14. Проблемами брата она ещё как-то вынуждена была заниматься, хотя делала это как слон в посудной лавке. А я считалась «уже большая и самостоятельная». Денег не стало. Военная пенсия за детей пришла не сразу и оказалась невелика. Отношения с родственниками были построены так, что никто не помогал, лишь иногда давал денег дядя, иногда Пнина из Англии присылала шмотки. Дед Илья находился в расцвете любовной и издательской жизни. После смерти бабушки Ханны, державшей его в ежовых рукавицах, у него всё время выходили книги и всё время менялись жёны, сваливавшие с гонораром от этих книг.

Конечно, человек, заведующий филиалом аптеки, в годы страшного дефицита мог иметь бешеные деньги. Но мама была бескорыстна и бестолкова. Она начала делать уколы и вязать шапки. Но это была чистая оперетта, потому что вязала она примитивно, а уколы, начиная делать их за деньги, переводила в благотворительные акции. Проблему заработка она легко подменяла публичными страданиями по поводу его отсутствия.

Через несколько лет после смерти отца у мамы появился новый любовник. Звали его Эдуард, это был изысканный поляк, художник, интеллектуал и пьяница. Эдуарда я обожала. Он возился со мной, учил рисовать, оформлять стенгазеты и фотографировать, покупал книги и подарки. Конечно, начались разборки по поводу алкоголя, мама никак не могла подчинить себе Эдуарда, беспрестанно советовалась со мной, уже в детстве замеченной в толковых советах по поводу обращения с мужиками. Через несколько лет Эдуард получил отставку, а потом и вовсе был возвращён законной жене, тоже польке.

Потом ещё был какой-то, не помню, как зовут, кстати, тоже художник и тоже пьяница. На пути к нему стояла его взрослая дочь, и даже мои выстроенные мощные стратегии не победили дочернего деспотизма.

Остальные хахали были эпизодическими, и всю эмоциональную жизнь мама сосредоточила на моём брате, пространство жизни которого контролировала почище, чем бабушка Ханна её собственное.

Мама жила в совершенно изолгавшемся мире и старалась не диссонировать с ним, и то, что она до моей взрослости скрывала историю первого брака отца, не казалось ей странным. Она как бы лишила отца прошлого. Ей хотелось, чтоб мир близких начинался с неё и заканчивался ею, она не имела частного пространства и не подозревала, что частное пространство другого священно.

На старости лет она стала целительницей и какое-то время преуспевала в этом жанре. Англичане говорят: «Когда вы лезете за плодами на высокое дерево или наклоняетесь к слишком низкому, деньги просыпаются из ваших карманов, когда вы снимаете плоды с дерева своего роста, деньги приумножаются в ваших карманах». Свою биографию мама жила мимо собственного роста — и много просыпала из карманов. Я имею в виду, конечно, не деньги, а саму себя, разбросанную между еврейской отличницей Цилей и вненациональной офицерской женой и вдовой Люсей.

— При царском режиме я, вдова подполковника, была бы всю жизнь обеспечена, — обожала говорить мама, так и не поняв за всю свою жизнь, что отец был не подполковником, а преподавателем марксистской философии, на которого случайно надели погоны.

Думаю, что феминисткой меня прежде всего сделал идиотизм маминой биографии. Я совершенно не понимала, зачем надо было обменивать собственный творческий потенциал на обручальное кольцо, чтоб потом быть ко всему миру в претензии. Зависимость женской биографии от амплуа мужа всегда напоминала мне анекдот: «Муж спрашивает жену: „Как ты думаешь, почему соседи называют тебя идиоткой?“. Жена отвечает: „Был бы ты генерал, называли бы генеральшей“».

Глава 3

ИНТЕРНАТ

Мне было девять лет, когда однажды на улице к нам подошла добродетельная дура.

— Скажите, пожалуйста, что у вашей девочки с ножкой? — спросила она, сочась мёдом. И мама, со свойственным ей тактом и чуткостью по отношению ко мне, начала взахлёб излагать историю болезни и её, мамины, страдания по этому поводу. Я стояла рядом, опустив глаза. Ситуация была привычной, периодически на улице меня ловил какой-нибудь активный козёл или коза и говорил: «Девочка, ну-ка, пройдись, я посмотрю, почему ты хромаешь. У тебя был перелом? Почему ты не отвечаешь? Ты обязана отвечать, я — медицинский работник! Ты почему уходишь? Какая невоспитанная и наглая девчонка!».

С возраста одного года я знала, что медик — это человек, который под предлогом белого халата имеет законное право унижать тебя в зависимости от собственной невоспитанности. Постепенно я выяснила, что частное пространство в нашей стране беззащитно не только от медиков. Когда родились красавцы сыновья, я окунулась в это извержение вулкана с новой силой. Дураки не давали ходить по улице. «Ой, смотри, смотри, близнецы! Ой, какие они у вас красивые! Ой, как похожи! Впрочем, кажется, вот этот мальчик чуть-чуть выше ростом! Я правильно угадал? А в профиль, деточка, повернись, я посмотрю! А вот этот первый родился? Да?».

— Мы же не вещи! — возмущались маленькие Пётр и Павел. — Почему они считают, что нас можно так нагло разглядывать и тыкать пальцем?

Я зверела и только что не кусалась. Притом, что мы никогда не одевали детей одинаково, они старались даже в метро не сидеть рядом, чтобы не устраивать из своего появления концерта.

Третий раз в жизни меня ткнула мордой в зависимость от дураков работа на телевидении, но об этом позже.

Итак, прохожая оказалась в сто раз опасней простых любопытствующих. Она с умильной рожей поведала, что в Сокольниках есть специальный интернат для детей с последствиями полиомиелита, в котором созданы все условия для счастливых советских больных детей, и немедленно дала адрес. Поскольку мама не ездила в этот период времени на транспорте, то в специнтернат меня отправили, не глядя. Отец отвёз на смотрины в первой четверти четвёртого класса, и через неделю я вступила в ряды интернатской братии.

Отец плохо соображал в вопросах лечения и воспитания, это была компетенция матери; он работал почтовым голубем.

Условия в интернате были созданы изо всех социалистических сил. Жёлтое кирпичное здание стояло в лесу на Погонолосиноостровской улице. Половина его была отдана под классы, половина — под спальни. Примерно двести маленьких калек в корсетах, ортопедических аппаратах и на костылях благоденствовали в режиме, приближённом к лагерному. В семь утра дверь с грохотом влетала в стену, врубался весь свет, и под яростный окрик «Доброе утро!» давалось пять минут на то, чтобы сменить казённую ночную рубашку со штампом на казённый спортивный костюм со штампом и с полузакрытыми глазами встать в шеренгу. Для меня это было ежедневным стрессом, видимо, поэтому, закончив школу, я устроила жизнь, в которой сплю до двенадцати.

— Раз-два! Встали на носочки! Потянулись, раз-два! — рычал физкультурник.

Я была одной из самых здоровых в интернате. Тех, кто шнуровал на ногах ортопедические аппараты, грубые советские этажерки из железа и кожи, будили раньше. Раньше будили и тех, кто вползал по утрам в чудовищные, плохо пригнанные корсеты, подкладывая под подбородок кокетливый носовой платочек, потому что без платочка поверхность подбородка из малиновой вмятины превращалась в длинную открытую рану.

С того момента, когда на меня напялили ортопедическую обувь — страшные, тяжёлые, как глиняные горшки, ботинки тюремной гаммы (с шерстяной колючей гадостью на зиму, с глумливыми дырочками — на лето), я начала считать советскую ортопедию карательной.

— Мне неудобно в них ходить, мне в них ногу больно — ныла я.

— Врач выписал, значит, удобно. В обычной обуви ты ходить не сможешь, — объясняли мне.

— Но я дома ходила в обычной обуви.

— Дома ходила, а теперь не будешь! — одним словом, «больной, проснитесь, примите снотворное!»

Никакой особенной медицинской помощи в интернате, конечно, не оказывали. Собранные дети были с остаточными явлениями болезней, им нужна была психологическая помощь. Но не то что психолога, просто ни одного приличного человека среди персонала не было, что объяснялось стилем руководства. За неделю реакция на разнообразие увечий притуплялась, оставались только надбавка к зарплате и нахлебавшиеся дети.

После зарядки следовали уборка постели, сдача её дежурному на оценку, прогулка и завтрак. Столы накрывал дежурный по столовой класс, он же развозил на железной тележке огромные дымящиеся кастрюли с надписями «5Б», «8А», «1В». Убирал столовую тоже он. Ещё дежурство существовало по классу, по спальне, по этажу, по школе и пришкольной территории. Иерархическая система была соподчинена и пригнана, в неё входили построения, линейки, раздача пряников и публичная расправа с инакомыслящими. В то время как у здоровых детей существовала семья, ставящая на стол тарелку с едой, целующая в нос, не изнуряющая уборкой, а главное, отчётностью за неё, мы, как зеки, целиком растили себя сами. Обслуживающего персонала практически не существовало — видимо, его ставки делились между другими сотрудниками, нельзя же предположить, что в интернате для больных детей не предусматривались штатные единицы уборщиц и дворников.

— Мы подготовим вас к жизни! С вами никто не будет цацкаться! — круглые сутки объясняли нам, и дети на костылях виновато опускали глаза. Каждый из нас являлся владельцем постели, тумбочки, парты и целлофанового пакета с замусоленными портящимися фруктами из дома. Обезоруживала система проверок. Дежурный воспитатель врывался с обыском, перетряхивал постель, тумбочку и портфель. Что они искали, было непонятно. Находили всегда одно и то же: зачерствевший хлеб под подушками, записки и личные дневники. Разоблачали на скоропостижно собранных линейках.

После уроков происходило переодевание в «гражданскую» одежду двух-трёх модификаций, выданную той же интернатской кастеляншей, одежда из дома не приветствовалась. Шли гулять в лес, в котором иногда проплывали лоси и брали из рук хлеб. Делали домашние уроки. Все сидели за партами, всем хотелось гулять. Сделал, не сделал уроки, до ужина из-за парт не выпускали. Ужин. Прогулка. Отбой. Вечером хотелось есть. Поварихи человеколюбиво оставляли в столовой подносы с нарезанным хлебом — им было жалко нас. Мы крались по пустым тёмным лестницам в столовую через два этажа, принося запасы хлеба на всю спальню. Попался дежурному воспитателю — пропал. В спальне была раковина. Запивая хлеб водой из-под крана, мы начинали светскую жизнь без надзирателей.

Из соображений дисциплины-дедовщины старшие приглядывали за младшими. В спальне кроватей на двадцать мы, четвероклашки, были разбавлены девятым классом. Отбой у них был позже, и мы, конечно, ждали их, тихонечко кидаясь подушками и добытым хлебом. Дежурный воспитатель в зависимости от темперамента или пил чай перед телевизором, или заваливался спать после стакана, или подслушивал под дверью и тащил хулиганку прямо в ночной рубашке в коридор: «Вот пусть все на тебя полюбуются!».

Девятиклассницы ложились, и начинался еженощный «декамерон» в диапазоне от «Красная женщина повернулась в гробу, полном крови и закричала мужским голосом: „Отдай мою руку!“» до «И он взял меня на руки и понёс к морю, а сам говорит: „Кончишь десятый класс — гадом буду, женюсь!“». Утром, когда шнуровались корсеты и аппараты, когда щёлкали ремешки и бинтовались мозоли от костылей на ладошках, было понятно, что никого из наших наставниц никто никогда к морю на руках не носил и скорее всего не понесёт. Они были хорошенькие кокетливые, умные не по годам, готовые на все, но реализовываться могли, только вешая нам лапшу на уши.

Зачитанный до дырок всё тот же Шекспир поднял меня в чин местной Шехерезады. Никогда не видевшая своего деда Гаврила, я, точно как он, считалась первой сказочницей в компании. Сюжеты слушались только адаптированными к местным обычаям, а всё, что касалось литературы, считалось неправдой. «Жил был один парень, звали его Гена. Папа у него умер, а мама вышла замуж за Гениного дядю. А ещё у него была девчонка-соседка, звали её Оля…» — излагала я с душераздирающе-советскими подробностями, добиваясь, чтоб в финале послышались всхлипы. Это были, видимо, первые этюды моей драматургической ремеслухи.

В нашей умывальной комнате стояло биде — предмет культа. Назначение его было табуировано. На все расспросы воспитатель грозил отвести к директору. Биде стояло для комиссий, я даже представляю, как директриса, заводя почётного гостя в умывалку и обнажив железные зубы цвета корыта, вдохновенно изрекала: «Наши девочки — будущие женщины!», — и упиралась в девственное биде костлявым пальцем. Мы же, «будущие женщины», из-за отсутствия информации стирали в нём носочки и платочки и мыли ноги.

В интернате был настоящий культ личности. Директрису звали Елизавета Фёдоровна. Это была жуткая тётка с мелкой завивкой, носатым пустым лицом, нелепая и грозная в синем костюме с галантерейной стекляшкой на лацкане. Она появлялась только в свите холуёв и раздавала команды, превращающиеся в законы бытия. Страшное имя «Лиза» чёрными крыльями хлопало по коридорам: «прячься, Лиза идёт», «Лиза сама проверяет под матрасами», «Лизе не попадись с распущенными волосами». Меньше всего на свете Лиза понимала в педагогике и ортопедии; сомневаюсь, что у неё было хоть среднее образование. Она была типичная деревенская выдвиженка, а судя по организации жизни интерната, наверняка бывшая тюремная охранница.

У Лизы была одна, но пламенная страсть — «общественная работа». Наша жизнь была проникнута истерией общественной работы, мы всё время к чему-то готовились: писали социалистические обязательства на красивой бумажке, обклеивали их картинками и вешали на стенде, на косичку из мулине вкусного цвета. Мы всё время принимали каких-то фронтовиков, которые сначала теряли дар речи от обилия изуродованных детей, вытянутых в пионерском салюте, потом рассказывали все одно и то же, потом подставляли общественной девочке неопрятную шею для подвязывания красного галстука.

Апофеозом был слёт дружбы народов. Представляю, на каком уровне Лиза засветила этот почин. На карте были изысканы аналогичные интернаты в четырнадцати других союзных республиках — благо, полиомиелит погулял по стране советов — и после двухлетней подготовки было осуществлено двухнедельное братание. Приглядевшись к себе, интернатцы с ужасом взирали на таких же увечных молдаван, армян и казахов. При общей пуританской обстановке во время слёта почему-то всё время устраивались танцы без света. Видимо, Лиза решила стать ещё и местным Лысенко, вывести новую породу и засветить это наверху. Советское правительство на Терешковой и Николаеве ставило свои генетические опыты, Лиза — свои. Демонстрацию братания союзных республик с помощью младенца, зачатого на специнтернатском слёте, слабо было бы выдумать самому клевещущему антисоветчику и самому изобретательному постмодернисту.

Все дети за забором интерната назывались «здоровые» с долей презрения лисицы к винограду. По недоступности их цивилизация приравнивалась не к другой стране, а к другой планете. Ни один «здоровый» не переступил порога интерната, хотя рядом был интернат для обычных детей. Но с ними общаться было запрещено, они были «будущие преступники», мы от них «могли набраться плохого». Жизнь за стенами интерната представлялась пытками в тылу врага, и я, пришедшая из обычной школы, портила картину.

— Правда, ведь там было хуже? — с надеждой спрашивали одноклассники.

— Лучше. Здесь просто тюрьма, — гнусно говорила я правду.

— Но тебя же там не кормили и не одевали!

— Меня дома кормили и одевали.

— Ну, тебя ведь там дразнили!

— Один мальчик дразнил. А я его била.

— А он сдачи давал?

— Нет. Ему нравилось, что я его бью.

Модель интерната и мира была точной копией Советского Союза в период войны и его несоветского окружения. Разговор о любой провинности начинался с темы неполноценных ублюдков, на которых государство тратит деньги, а они… Я мгновенно выступала. Дело в том, что интернат был платным, не платили за него дети из совсем необеспеченных семей, я же регулярно приносила для оплаты справку с отцовской работы на пышном бланке Министерства обороны. Это раздражало и педагогов, и однокашников.