Помоги проекту - поделись книгой:
Тысячу лет назад во время Великого переселения народов кочевники-венгры из Приуралья пришли на Дунай и, найдя тут земли «полные меда и молока», на них осели, сделавшись земледельцами. Благодатный климат, богатые почвы и трудолюбие вырастили здесь человека, преданного земле. И в наше время культура работ на полях, в огородах, в садах и на виноградниках тут очень высокая. Интересен уклад сельской жизни, хранящий традиции и в то же время открытый для самых передовых приемов хозяйствования. Все это хотелось увидеть. Хотелось увидеть также природные примечательности страны — озеро Балатон, Дунай, знаменитую степь Хартобадь, древние городки, старинные села и хутора, интересных людей. Тщательно спланированное трехнедельное путешествие подарило кое-что и сверх того, что хотелось увидеть. Обо всем вы прочтете в этих заметках. Поскольку жизнь скоротечна и многое меняется на глазах, будем помнить: путешествие по Венгрии было в 1986 году.
Дорожные узелки
Двадцать дней путешествия — это не много, но и не мало. Венгрия — страна небольшая. В 1961 году тут отменили внутренние воздушные линии — поездка в аэропорт, ожидание, посадка на нет сводили преимущество авиации. Автомобилем быстрее.
На карте страна похожа на бабочку, присевшую в самом центре Европы. Два крыла расправлены вправо и влево от текущего по меридиану Дуная. К голове бабочки — Будапешту — по крыльям тянутся жилки дорог. В столичном городе проживает пятая часть населения — два миллиона. Еще три миллиона венгров живут в городах. Самый крупный из них, Мишкольц, по населению в десять раз меньше Будапешта. Сельская Венгрия — пять миллионов людей — живет в селах и на хуторах.
Дорожную эту пометку в блокноте я делал на хуторе, куда завернули попить воды, но больше из любопытства… Старый дом, три сарайчика для скотины, колодец, сад, куры вперемежку с цесарками, сомлевший от жары пес в конуре. Воды из колодца достала бабушка Иштванней. Только речь отличает ее от русской или украинской пожилой женщины. Руки в муке: месила тесто для пирога — скоро старик придет с сенокоса… Уже когда прощались, узнали: старики Плангары живут на хуторе единоличниками. «Отчего же?» «Да дед у меня сильно упрямый, — сказала бабушка Иштванней. — Не расстанусь с землей, и все!»
В машине зашел разговор о венгерском характере. Какими видят себя сами венгры? Твердость, трудолюбие, юмор, гостеприимство, гордость… Трудолюбие было особо подчеркнуто: «Сельский житель в поле выходит не позже шести. Иначе дочку замуж не выдать».
По климату Венгрия — точно Молдавия и Кубань. Начало лета, а птицы сидят на проводах с раскрытыми от жары клювами.
Пейзаж — всхолмленная равнина. Виноградники, поля пшеницы, свеклы, подсолнухов, кукурузы. Островками — лески, лесные полосы, рощи и просто отдельные деревца на полях. Дорога стелется по увалам, открывая то дали в горячем мареве, то селения в низинах с бурыми черепичными крышами. Непременная часть пейзажа — колодезный журавль. Но чаще видишь серебристый шар водонапорной башни. Эта конструкция — изобретение венгров. В начале 70-х годов шары я видел повсюду в Соединенных Штатах — переняли! И у нас они появились в те годы, но почему-то не прижились. Жаль! Эта вышка не портит пейзаж. Она его украшает. Серебристые шары видишь повсюду, по ним определяешь: в гуще зелени спряталась ферма или село. Водонапорные вышки формой напоминают округлые кроны деревьев и потому, наверное, так срослись, так сроднились с пейзажем, что кажется, они не построены, а выращены на этой земле.
В Венгрии нет поражающих воображение горных хребтов, морских побережий, ярких природных диковин. И все-таки глаз нельзя оторвать от холмов с веночками леса, от маленьких речек в опушке ольхи и лозинок, от пшеничных полей, поражающих чистотой. Очарование земли, ухоженной человеком! Можно вздохнуть об исчезнувшей дикой природе — все распахано, разлинеено, обваловано. Но нигде не увидишь оскорбительной для земли нерадивости и небрежности. Не увидишь у пашни лежащего ржавого колеса, зачем-то вырытой и забытой канавы, мусора, плешины от удобрений… У венгров мало, почти нет полезных ископаемых (добывают бокситы, низкого качества уголь, минеральные воды, немного нефти и газ). Главное богатство — земля, почвы. И этим богатством пользуются рачительно, бережно.
Телефонная будка в придорожном селе. Трубка, как случается и у нас, на цепи — крадут. Но тут же в будке висят толстенные телефонные книги. Потрепаны, но на месте…
— Давай-ка вспомним, что самое-самое венгерское? Сидящий рядом со мною веселый Игнац начинает загибать пальцы:
— Гуляш, чардаш, токай, салями, паприка, кубик-рубик, «Икарус», ну и недавно писали: по производству лекарств мы — великая держава…
Хлебаем в опрятной дорожной столовке гуляш. Хлебаем! Венгерское всемирно известное блюдо не то, что всюду едят на второе. Гуляш — это суп с мясом, обильно приправленный перцем. Другое национальное блюдо — тоже суп, но рыбный — халасле. Исходный продукт — непременно сазан. Приготовление осталось для меня тайной. То, что подали в тарелке, назвать ухою было нельзя — нечто густое и от перца огненно-красное. Вкусно. Но после халасле подают что-то похожее на вареники с творогом. Я так понял: для тушения в желудке пожара.
Население Венгрии — почти сплошь венгры, девяносто семь процентов всех жителей. Три процента делят словаки, немцы, сербы, хорваты. Официальный язык — венгерский. Труден ли с непривычки? Неимоверно! Вот проехали город с названием Секешфехервар. Танк, стоящий на пьедестале, напоминает: за город шли трехмесячные бои. С тех пор сохранилась солдатская шутка: «Город легче взять, чем выговорить».
Язык Венгрии принесен на Дунай из Приуралья. Говорят, манси и ханты могли бы венгра пусть не понять, но уловить в его речи что-то родное. Странное дело, но и я в разговорах на сельские темы вдруг слышу слова не чужие для уха: рожь, борозда, косить… И вот уже выясняется, что много слов в современном чужом языке почти русских: лопата — «лапат», сито — «сита», сено — «сена», грабли — «гереблье», солома — «солма», слива — «сильва»… Откуда сие? Объяснение простое. Венгры-кочевники, придя на Дунай, навыки земледелия перенимали тут у славян. И все, что связано с огородом, полем, оседлым сельским хозяйством, осталось с тех пор в языке: копать — «капо», квас — «ковыс», печенье — «печес»… Манерой произносить и долгим временем слова маленько помяты, однако живы и могут кое-что рассказать…
Секешфехервар (Белый столичный город) с трех-четырех попыток выговаривать я научился. И увожу на память речение звучное, легкое: енаподкиванок, что означает «желаю вам доброго дня».
Намаявшись за день, прошу в гостинице в назначенный час разбудить меня телефонным звонком. Просыпаюсь, однако, от птичьего пения. Кто же там, за окном? Дрозд! Парочка черных дроздов. Желтый клюв оттеняет их оперение. Не боязливы, доверчивы. И какие певцы! Венгры не зря называют их черными соловьями. В Будапеште дрозды самая заметная птица. И нет совершенно ворон. Ни одной! И в поездках не видел ни разу. Догадываюсь: нет мусора, нет и ворон. Но потом мне сказали: ворон отстреливают. Считают — вредная птица.
Во всем мире слабое место свиноводческих комплексов — навоз. Жидкую эту органику не знают куда девать. Она накапливается, дождями смывается в речки, убивая в них всякую жизнь. Опыт утилизации навоза — в кооперативе «Красная гвоздика». Десять высоких башен около фермы заполняют соломой. Навозная жижа подается в них сверху. Башни раз в год очищают. Набухший соломенный фильтр — хорошее, поддающееся транспортировке удобрение. Половину органики, таким образом, удается пустить на поля. Самую жидкую часть навоза (есть опыт в другом хозяйстве) специальной машиной впрыскивают в толщу почвы. Две задачи решаются сразу: земля получает нужные ей органические удобрения и не загрязняются воды.
Главное дерево здешних лесов — акация, хотя издавна венгры любят и почитают дуб. Дубовые рощи когда-то росли тут повсюду, но были сведены хлебопашцами. Акацию в XVII веке завезли из Америки для закрепления песков. Неприхотливая, устойчивая к болезням акация быстро распространилась — растет громадными развесистыми деревьями в одиночку, рощицами и большими массивами леса. В начале лета эти леса покрыты снегом цветов. Цветы — прекрасные медоносы. Акациевый мед в Венгрии ценится так же, как и липовый.
Пасеки. Одна индустриальная — сорок ульев на платформе стоят друг к другу вплотную, как городские жилища. Диву даешься: как пчелы ухитряются не перепутать летки? Кончится медосбор — из леса платформу, прицепив к грузовику, переправят в другое место. И тут же рядом, на хуторе, вижу ульи, плетенные из соломы. Старик в черной крапленой каплями воска шляпе и латаном жилете с дымарем топчется возле ульев.
— Енаподкиванок, дедушка! Что-нибудь носят?
— Носят, носят! — улыбается пасечник беззубым ртом. Иная работа старику уже не по силам. А пчелы и кормят, и до последнего часа сохраняют в человеке интерес к жизни. Старика пчеловода зовут Игнац Ковач. А жену его, старушку с морщинистым, как печеное яблоко, ликом — Игнацней Ковач… У венгров, выходя замуж, женщина берет не только фамилию мужа, но также имя. К мужскому имени прибавляется только частица «ней», и всем ясно, что это жена Игнаца, Яноша или Ласло. В городах обычай этот не всегда соблюдают — женщины оставляют девичье имя: Юлия, Анна, Мария… Девичье имя бабушки Игнацней Ковач — Ленке.
Обед в маленьком придорожном ресторанчике. Около входа водой вращается мельничное колесо. Лучшей рекламы не надо. Даже если не наступило время обеда, именно тут колесо тебя остановит.
Чисто, уютно. На стенах предметы прошлого сельского быта: пастушья шапка, хомут, кнуты. Тут же стоит контрабас, на подоконнике в утюге (!) пышно цветет герань.
Цена за халасле, жареную свинину и кофе с молоком такая же, как и везде. Расплачиваясь с официантом, узнаем: ресторанчик отдан государством в аренду. Нельзя ли увидеться с арендатором?
— Ференц! — окликнул официант.
Молодой парень, считавший что-то в углу ресторанчика на портативном карманном компьютере, присел к столу. Двадцать минут беседы…
Ресторанчик, будучи государственным, давал примерно миллион форинтов прибыли в год. Дать прибыль в три миллиона — на таких условиях ресторанчик сдавался в аренду. По конкурсу право аренды получила семья Силади. «Отец ведет бухгалтерию. Мое дело — организация, закупка продуктов, идеи, привлечение посетителей». — «Получается?» — «Да, три миллиона в год за аренду мы вносим. Ну и себе, разумеется, остается».
В ресторанчике раньше в две смены работало тридцать человек. Ференц оставил двенадцать, удвоил зарплату, но работают в одну смену и «под завязку — пока есть посетители». Много дала продуманная закупка продуктов непосредственно у кооператива — «во-первых, все свежее, во-вторых, нет посредника, базы с накладными расходами».
Экономическая реформа в Венгрии часть промышленности, торговли и службы быта отдала в частные руки. «В корневой системе экономики сознательно дан рост мелким корешкам, чтобы наилучшим образом обеспечить питание дерева», — объяснил мне знающий этот процесс человек. «Мелкие корешки» — это ремонт часов (а также автомобилей), починка обуви и одежды, мелкая розничная торговля, такси (плата дороже, чем в такси государственных), производство и продажа сувениров, ремонт квартир и сантехники, мелкие рестораны, кустарный промысел, пекарни, сдача в наем жилья. По данным венгерской печати, в стране на 1985 год сто сорок тысяч мелких предпринимателей, кустарей и ремесленников. Нередко предпринимательством занят не один человек, а небольшой кооператив. Обслуживание населения от этих нововведений, бесспорно, выиграло. Но не станут ли «мелкие корешки» причиной социального расслоения, не возникнет ли в обществе напряжение? На этот вопрос, а я задавал его многим, ответ был таким: «Некоторые издержки и даже злоупотребления вероятны. Но все это возможно, как показала жизнь, и в государственном секторе экономики. В целом же положение контролируется надежно. Налог, прогрессивно растущий при росте прибыли, ставит пределы обогащению…» Такова ситуация. Копнуть поглубже — дело экономистов и социологов. С точки же зрения едока, заглянувшего в харчевню с мельничным колесом, ее арендатор Ференц Силади — фигура не страшная. Она вся почти на виду. Куда неприятнее и страшнее человек, получающий «сто пятьдесят» и строящий дачу на сотню тысяч…
С шофером посольства отправились на рыбалку. По нашим меркам, место — больше чем не ахти: озеро возле электростанции. Гудят турбины. Дымит труба. Вода подогретая. Но рыба есть. И клюет. Ловля — на моченую кукурузу. Плотвичка… Еще плотвичка… Подлещик… И вдруг леска у меня обрывается аж со звоном. «Карп…» — говорит мой напарник. Ставлю леску покрепче. И вот он, карп, да такой, что кричу: «Подсак! Скорее подсак!» Вынули. Но радость мою Володя унял: «Этого надо пустить…» Выясняется: карпа, если он ростом не вышел в тридцать два сантиметра, полагается отпустить. Страдая, пустил я добычу в теплую воду. Снова поклевка… И снова карп-недомерок. Отпускаю без консультации. Когда счет пойманным и отпущенным карпам возрос до двенадцати, иду к табличке — как следует ее изучить… Да, суровая правда жизни: карпа можно сажать на кукан при размере не меньше тридцати двух сантиметров; щуку, жереха, судака — не менее сорока сантиметров, амура — не меньше полуметра, карасей и линей ввиду малорослости разрешается брать пятнадцати сантиметров. Что касается плотвы, окуней, красноперок (и почему-то лещей!), то серьезной рыбой они не считаются — лови сколько сможешь и любого размера. Такие правила. В Венгрии их уважают и других уважать призывают — упомянутая табличка написана на венгерском и русском.
В Венгрии редко увидишь стадо коров. Все распахано, пастбищ здесь практически нет. Содержание стойловое. У границы с Чехословакией, близ Дуная, мы остановились полюбоваться долиной, по которой ходило стадо. Провожавший нас председатель кооператива сказал: «Всюду, где можно, от стойла отказываемся. Корова — не механизм. Ей надо и походить, и щипнуть какой захочется травки. При пастьбе здоровье скотины намного выше, качество молока — тоже».
Председатель колхоза близ Дьера похвалился чистотой пшеничных полей — ни единого сорняка. Химия! А потом в разговоре выяснилось: для села необходимо бурить глубокую скважину — верхние горизонты воды заражены нитратами. Я навел справку: много ли сел столкнулось с такой проблемой? Оказалось, уже четыреста.
Ночлег в лесной деревеньке Эрисентпетер. Земли у восточных берегов Альп небогатые. Население всегда чем-нибудь промышляло. Сейчас для туристов сдается «ночлег». Это тоже частная деятельность, государство ее контролирует, взимает с доходов налог…
Опрятная, чистая комната на втором этаже деревенского дома. Две кровати. Ванная с умывальником. Горячая вода. На завтрак омлет и кофе. Плата — сто двадцать форинтов. По-нашему — рублей семь. В городской же гостинице номер стоит раз в десять дороже.
Запомнилось утро. Подняли нас петухи. Выглянув на балкончик, я увидел туманом повитые горы, деревянные крыши по склону, петельку дороги, уходившей в туман. А под балконом у самого дома по грядкам укропа степенно расхаживал аист, ловил зазевавшихся лягушат.
На краю Кестхея, балатонского городка, есть дворец с прекрасным старинным парком. Жил тут на широкую ногу граф Фештетич Дьёрдь. Следы богатства его сохранились в утонченном убранстве дворца. Добрую память о себе оставил граф тем, что не скупился на просвещение народа — учил крестьян передовым приемам возделывания земли, организовал первую в Европе высшую сельскохозяйственную школу. Памятник графу перед дворцом — благодарность венгров «отцу агротехники».
Жилище графа сегодня — музей. Показывал нам его директор, молодой ученый Ласло Цома. Я заметил: в толпе посетителей его узнавали, как если бы он снимался в кино или был «звездой» телевидения. Оказалось, популярностью Ласло Цома обязан твердой своей позиции в споре о местном парке. По проекту город Кестхей должна была опоясать окружная дорога, и часть парка проект предусматривал вырубить. Дорога — вещь нужная. Но как бы мы посмотрели, если бы ради дороги кто-нибудь покусился на «клочок» Ясной Поляны? Директор музея сказал: только через мой труп! Умереть ему не пришлось: население Кестхея дружно стало на его сторону. Власти города и проектанты поджали хвост. А доктор Цома стал популярным, глубоко уважаемым человеком. Его выдвинули и единодушно избрали в парламент, забаллотировав кого-то из тех, кто решал: дорога — любой ценой.
На щите у входа в маленький заповедник — «Десять заповедей о природе». Две из них: «Чувствуй себя в природе как дома, но веди себя как в гостях», «Уноси только впечатления».
Лесное ведомство Венгрии каждое лето устраивает для школьников палаточные лагеря. Их примерно сто пятьдесят по стране. Ребятишки восьми — тринадцати лет («друзья леса») группами по двадцать пять — тридцать человек движутся от лагеря к лагерю. В день проходят столько, сколько могут пройти не спеша, общаясь с природой. Потом остановка на два-три дня. Все сами: рекогносцировка, приготовление пищи, ночлега, ремонт снаряжения и одежды. С группой — инструктор и кто-нибудь из родителей. Задача: оставить лагерь в чистоте и порядке для новой группы. За две недели ребятишки проходят примерно сто пятьдесят километров. Лесное ведомство опекает эти походы, приобщая юных граждан к пониманию и сохранению леса. Нетрудно увидеть преимущества кочевой жизни с ночлегами в палатках перед лагерями-санаториями, где дети на всем готовом и никак не могут себя проявить, испытать.
Шандор Хайтош. Возраст — восемьдесят пять. Пятьдесят лет служил сторожем у плотины и ловил рыбу. Платил за право «полупрофессионального» лова умеренный налог и продавал рыбу, обходя село по домам. Рапцу теперь спрямили, да еще у города Дьера «положили плотину». Рыбы почти не стало. Но старик по-прежнему ежедневно ходит к воде со своим «пауком».
— Ну, что там в садке, дедушка Хайтош?
— Да вот чука (щука)… — Старик поднял за хвост небольшую рыбешку.
От нечего делать старик с удовольствием перечислил с десяток рецептов приготовления рыбы. Один из них: «Взять чуку. Взять пиво и взять муку. В тесте, замешанном на пиве, надо чуку запечь». Старик приложил щепотку пальцев к губам и чмокнул. Достоинство блюда каждый может проверить. Дело за «чукой».
Дорогу перебежал заяц. Сел, потрогал лапками нос, дал себя сфотографировать и неспешно, как в известной мультяшке, удалился с поляны в кусты. А из кустов с металлическим криком свечой поднялся и плавно спланировал в лесополосу празднично-яркий фазан. Картина эта для Венгрии характерная. Окультуренная земля и высокая плотность людских поселений для многих диких животных места не оставляют. В венгерских лесах вы не встретите глухаря, тетерева, волка, медведя. Самый крупный хищник — лиса. Но есть животные, которые рядом с людьми хорошо уживаются: утки, фазаны, олени, кабаны, зайцы. Их в Венгрии много. Они составляют основу охоты, дают немалую прибыль в валюте. Зайца, правда, бьет химия. Но там, где химизация ограничена или вовсе исключена, зайцев тьма. В кооперативе Вошкут в иные годы отлавливают на экспорт в своих угодьях шесть-семь тысяч. Всего же Венгрия в 1984 году поставила во Францию и Италию девяносто две тысячи живых зайцев. Сколько зайцев убито во время ружейной охоты, кажется, не сосчитано. Много добывают фазанов и кабанов. На охоту приезжают зарубежные любители пострелять. Не бедные, разумеется, — платить тут надо за все: за право охоты, за выстрел, за трофей (рога, например), за мясо, если пожелал взять. Рассказывают, один охотник из ФРГ так вошел в раж, что с одной вышки уложил сорок два (!) кабана. В другом случае при одном загоне подняли без малого две тысячи фазанов.
Алкоголь и в Венгрии — тоже проблема. Говорят, неизбежны какие-то меры. Пока что крупно рискует шофер, севший за руль нетрезвым. Штраф отрезвляющий — пять тысяч форинтов. (Без малого триста рубликов!) Кроме того, лишение водительских прав.
Шофер нашей «волги» Бела Шимонка подтянут и аккуратен. Скорость не превысит ни на один километр — таков характер. Но есть и причины особые для такой пунктуальности.
Моторное топливо Венгрия импортирует. И оно дорого. Чтобы бензин экономить, в 1984 году тут решились на эксперимент: шоферам государственного транспорта давать на бензин не талоны, а деньги. Определили средний, оптимальный расход горючего. Сжег лишнее — доплати, сэкономил — деньги в твоем кармане. Об этом у нас писали. И вот представился случай выяснить: привилось?
— Еще как! — улыбается Бела. — Аккуратнее стали ездить — большая скорость пожирает бензин. Экономия топлива по стране весьма ощутимая. Перестал налево идти бензин. И каждый следит за машиной — хорошо отрегулированная машина меньше съедает горючки, меньше загрязняет среду. А награда за все — вот она, у меня в кармане. Каждые пятьсот километров дают мне сто пятьдесят — двести форинтов автоматических премиальных.
Легковые автомобили Венгрия не выпускает. Все покупные — от «запорожца» до «мерседеса». На дорогах венгры дисциплинированны, предупредительны, вежливы. Нет честолюбивых обгонов. С готовностью потеснятся, если видят: ты в затруднении. Указательный палец в воспитательных целях к виску не подносят. Уважение к пешеходу: притормозят, давая ему пройти. И даже очень большого разиню ругнут лишь мысленно. Кодекс вежливости исповедуется без принуждения. И готовы перенять все достойное подражания. В машине я записал такой анекдот: «Окрестности Парижа. Воскресный вечер. Поток машин из-за города. У красного светофора немолодая дама положила голову на руль и на мгновение задремала. Красный глаз светофора потух. Зажегся зеленый. Машины тронулись с места. Поднимая брови, все объезжают стоящий автомобиль. Выяснить ситуацию пробирается сквозь поток полицейский. Заглянув в машину, он улыбнулся, тронул плечо задремавшей: «Мадам, зеленее не будет!»»
Без происшествий и приключений проехал я по Венгрии две тысячи километров. Это было хорошее путешествие — с остановками, где пожелалось, с хождением пешком, с беседами, интересными и откровенными.
Село
У встречного старика в Эбэше я спросил: кто в селе самый уважаемый человек? Старик серьезно отнесся к вопросу, приставил к забору велосипед, на котором вез доски, вытер тряпицей вспотевшее медного цвета лицо: «Я думаю, что Янош Портере, наш председатель…» Мы разыскали Яноша Портере и сказали, какими путями пришли к нему на порог. Янош понимающе улыбнулся, извинился, что не может побеседовать с нами сразу: «Спешу в родное село — у матери день рождения. Но завтра прямо с утра я — ваш».
В селах Венгрии поднимаются очень рано. В семь часов мы застали председателя сельсовета за поливкой огорода…
Есть люди, с которыми сходишься сразу, с первых же слов испытываешь к ним симпатию и расстаешься с чувством, что приобрел друга. Я рассказал Яношу о своих журналистских заботах, сказал, что ищу человека, который помог бы мне разобраться в том, что видел и что увижу:
— Начать хотел бы с вопроса о вашей жизни.
— Ну что же, — сказал председатель. — Янош Портере — это значит «Янош, трущий порох». Кого-то из предков так нарекли. Отец же мой — пахарь, и я свою жизнь начинал пахарем.
С шести лет Янош водил бороздой коров. Отец, ходивший за плугом, утешал мальчика: «Корова наступила на ногу… Ну и ты ей наступи».
— На четверых детей были одни сапоги… Отец хотел, чтобы я учился. От деревни до Дебрецена было сорок километров. Каждый день туда и обратно. На занятия в институт ходил босиком. Кто знает такую бедность, всегда поймет бедняка…
В Эбэш Янош Портере явился учителем. Тогда это был хутор.
— Я справил себе сапоги. Но грязь была тут такая, что временами заливалась за голенища. Сейчас в Эбэше тысяча сто дворов, асфальт, тротуары, телефонные будки, киоск с мороженым. Разбросанные в полях хуторки соединились в большое село. Живем, может быть, и не слишком богато, но и не бедно. Не бедно! С радостью думаю: в переменах есть и моя маленькая заслуга.
Фигура председателя в венгерском селе — фигура значительная. Это должен быть человек грамотный в деревенских делах, справедливый, мудрый, потому что каждый день приходится решать кучу самых разных житейских проблем, маленьких и больших. Идут к председателю, как ходили когда-то на исповедь. И всякому нужен мудрый совет, участие, помощь. Когда Яноша захотели назвать председателем, не обошлось без сомнений — учитель… Но учитель Янош Портере умел пахать, косить, ухаживать за скотиной, его огород возле дома был образцом, не было в сельской жизни дела ему непонятного, чуждого его сердцу. Не ошиблись селяне. И недавно в четвертый раз избрали Яноша председателем. Дело избрания — демократическое, баллотируются непременно два человека. В последний раз «конкурентом» Яноша был его друг, агроном Аттил Агои. «Я победил примерно со счетом 5:3. И это значит: не все болели за старого председателя. Жизнь… На весь мир не будешь мил», — улыбается Янош.
Мы идем с ним по Эбэшу. Каждый житель Яноша знает в лицо. С одними он только здоровается, с другими тут же возле калитки решает несложный вопрос, третьих по делу просит зайти в сельсовет. К нему обращение такое: «Товарищ председатель», «Янош». Школьницы в синих фартучках окликают: «Здравствуйте, дядя Яни!»
— Дедушка Лаош, клен-то опять желтеет, — окликает Янош старика, сидящего в саду на скамейке.
— Не знаю, Янош, — отзывается старичок, — поливаем как все. Должно быть, в земле какое-то нездоровье.
— Да, наверное, в земле, — соглашается Янош. — Надо будет проверить.
Председатель по ходу рассказывает мне, в каком году и как строились в селе поликлиника, школа, дом престарелых, стоматологический кабинет, магазин оптики, Дом культуры, библиотека, когда проводился водопровод, клались тротуары, разбивались газоны.
Село Эбэш, как, впрочем, и многие села в республике, с лица похоже на городок. И, лишь заглянув в любой из дворов, видишь — село: хрюкают поросята (а то и сразу целая сотня!), бродят куры, индюшки, цесарки. Копенки сена, кукуруза в решетчатых закромах… В селе на тысячу сто дворов шестьсот автомобилей. Но видишь чаще всего велосипедистов: едут на велосипедах с поля, какую-то тяжесть везет на колесах старик, старушка в широченной новенькой юбке, в старинном чепце поехала не иначе как в гости, «гарцуют» на велосипедах мальчишки…
Здание сельсовета очень опрятно, приветливо, на окнах цветы, занавески. И нет казенной унылости, свойственной учреждениям на всех широтах без исключения. Я говорю об этом Яношу. «Ну как же мог бы я говорить о порядке с односельчанами, если бы сам сельсовет не служил им примером. И потом не в церкви, а в сельсовете у нас в Эбэше сочетаются браком. Моя забота: люди в этот важный жизненный час должны видеть на окнах не дохлых мух, а цветы».
В кабинете Яноша — портрет Ленина. Ильич смотрит внимательно, настороженно. «Иногда мне кажется: этот взгляд направлен прямо в душу, — говорит Янош. — Признаюсь, высший судья для меня — этот взгляд».
Часов семь с небольшим перерывом говорили мы с председателем о сельских делах. О том, как получали крестьяне землю. О том, как негладко, с ошибками и перегибами шло вначале обобществление земли. О том, как наконец коллективное производство показало свои возможности, как люди крепко стали на ноги, как не стало в Эбэше «ни очень богатых людей, ни бедных». Не менее сотни вопросов задал я Яношу о нынешней жизни людей. Как женятся, как умирают? Что в жизни ценят, какие традиции берегут, а что безвозвратно уходит? Как относятся к старикам? На какие деньги строят дома? Велико ли самообложение налогом? Каковы коммунальные нужды села? Нет ли в воде, которую пьют, нитратов, уносимых с полей? Каковы отношения кооператива и сельсовета? Велика ли зарплата у председателя? Какие знаменитые люди вышли из Эбэша?
От Яноша я узнал (и он ни разу не заглянул в бумаги), сколько какого скота и птицы в селе — кооперативного и частного. Каков средний доход селян, как живется пенсионерам, как обстоят дела с алкоголем часто ли и куда уезжают на отдых из Эбэша, в город или из города движется молодежь, сколько надо заплатить за участок при постройке нового дома, какой язык, кроме венгерского, учат в школе, рано ли женятся, много ли в семьях детей, сколько лет старейшему человеку в селе, какие фильмы крутят в Доме культуры, что знают тут о боях, которые шли осенью 1944 года, каковы жирность молока у коров, название распространенного сорта яблок, как убирают свиной навоз со дворов и почему сам Янош в личном хозяйстве разводит не свиней, а гусей.
На все вопросы председатель ответил охотно и откровенно. Нет смысла приводить тут весь разговор. Но две-три цифры привести все же стоит. Они показывают: Эбэш твердо стоит на земле. За последние пять лет тут построено сто восемьдесят два новых дома и сыграно сто семьдесят девять свадеб. Разводов за это время — семнадцать…
Среди событий грустных Янош назвал мне недавнюю смерть старика Дьюлы Бакоци — повесился. Старик был стойким единоличником.
— Помню, уговаривал его вступить в кооператив. «Нет, Янош, — всегда отвечал, — я сам себе голова».
Таких в Эбэше к прошлому году оставалось двенадцать. И вот как окончился путь человека. Старик не мог уже сам обрабатывать землю. Сдал в аренду с условием: урожай пополам. Арендатор оказался человеком ленивым и нерадивым. Когда осенью Дьюла Бакоци взглянул на урожай, то сказал: «И это на моем поле?!»
Во время нашей беседы дверь приоткрыл пожилой человек. Янош вышел ему навстречу. Пожал руку.
Поделиться книгой: