Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Первичный крик - Артур Янов на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

До Рождества 1946 года Ник испытывал напряжение. После праздника его напряжение никуда не делось, также как и не прошли его отвергнутые потребности и чувства. Они остались внутри него, закодированные в мозге в виде подавленных воспоминаний, которые тем не менее пронизали весь его организм. Они держали Ника в постоянном напряжении. Напряжение не давало ему разобраться в своем поведении, а борьба заполнила пустоту символом чувства (гомосексуальность).

Можно легко заметить, что ядром и сутью невротической борьбы является надежда — надежда на то, что поступки, которые совершает невротик, подарят ему комфорт и любовь. Надежда невротика по необходимости является нереальной, так как она заставляет его пытаться посредством невротической борьбы получить что‑то от слова, объекта которого попросту не существует — а именно, от фразы «любящие родители». Невротик пытается превратить слово в ласковых, заинтересованных, теплых родителей. Но если бы они действительно были добрыми, способными на чувство людьми, то не понадобилась бы никакая борьба.

После кризиса, обусловленного большой первичной сценой, ребенку в его семейной жизни приходится переживать тысячи подобных сцен. Каждая из них расширяет пропасть и углубляет невроз; каждая делает личность ребенка все более и более нереальной. У нашего следующего пациента первичная сцена была еще более драматичной.

Отец часто порол четырехлетнего Питера за множество мелких провинностей. Мальчик стоически переносил порку, всякий раз думая, что совершил нечто ужасное, раз заслужил наказание, и продолжал спокойно жить дальше. Однажды Питер и его мать попали в дорожную аварию, в результате которой был поврежден их семейный автомобиль. Когда они вернулись домой, отец, узнав об аварии, пришел в неописуемую ярость. «Как ты могла быть такой дурой?» — с этих слов он начал свой гневный монолог. Не оправившаяся от пережитого потрясения мать

расплакалась, чем еще больше разозлила отца. Наконец, он размахнулся и ударом кулака свалил женщину на пол. Мальчик с криком бросился на отца и вцепился в его занесенную для следующего удара руку. Отец схватил Питера, грубо встряхнул и отшвырнул в сторону, ударив о стену. В этот миг Питер понял, что отец в ярости может убить его.

С этого дня маленький мальчик начал внимательно следить за каждым своим словом, произнесенным в присутствии отца, за каждым своим действием. Детство превратилось в период непреходящего ужаса, так как Питер был каждую минуту занят тем, что старался угодить отцу. Правда, оставалась еше мать, к которой он мог обратиться. Однако вскоре после этих событий мать не выдержала жизни со звероподобным жестоким мужем и начала пить. Она пила так сильно, что ее, в конце концов, пришлось поместить в лечебницу. После того, как ее увезли, Питер понял, что «это конец». Это действительно был его конец, как цельной нормальной человеческой личности. В течение следующих двух десятилетий он вел себя исключительно символически со всеми людьми, с какими сталкивала его судьба. Действовать так его заставляло чувство: «Пожалуйста, не бей меня, папочка». Это чувство отравило все аспекты жизни Питера.

Еще один пример начала невроза как состояния кажется совершенно невинным, но, тем не менее, для Энн это была большая первичная сцена.

Однажды, когда Энн было шесть лет, ее застиг на улице сильный дождь. Жившая по соседству женщина увидела промокшую насквозь и дрожавшую от холода девочку. Она привела ее к себе домой, согрела у огня, посадив к себе на колени. Энн внезапно почувствовала себя «странно», «забавно» — и, не сказав ни слова доброй женщине, выбежала из ее дома и бросилась к себе, несмотря на дождь. Она прибежала в свою комнату и проплакала целый час. Пришла мать, чтобы узмать, что случилось, но дочка ничего не смогла ей объяснить. Она и сама не знала, что с ней. Она просто испытывала какой‑то внутренний дискомфорт. Потом она вытерла слезы и спустилась в кухню — помогать матери готовить обед.

Больше не произошло ровным счетом ничего, но это и была большая первичная сцена. Тем не менее, это было даже более

травмирующей сценой, нежели битье, так как ее нельзя было интегрировать в сознание и понять.

До того случая пол дождем, Энн частенько били за то, что она испачкалась или сказала грубое слово или высоко задрала юбку — ее наказывали за самые обыденные вещи, которые сплошь и рядом случаются с каждым из нас. Но в каждом случае Энн сознавала свою вину, послушно просила прощения и продолжала вести прежнюю жизнь. Она вполне отчетливо сознавала, что с ней происходило. Однако в тот день, когда она попала под дождь, Энн не сделала ничего плохого; ей не надо было просить прощения, ничто не вынуждало ее чувствовать то горе, которое она чувствовала.

Тепло доброй соседки подчеркнуло пустоту ее собственной жизни. Она увидела проблеск той жизни, какой была лишена дома; кто‑то просто потратил на нее свое время, отнесся к ней с добротой, ободрением, просто по–человечески, и девочка поняла, что никогда не сможет быть сама собой, так как в этом случае мать перестанет ее любить. Она прибежала домой, чтобы выплакать это понимание, чтобы оно не уничтожило ее, чтобы никогда больше не чувствовать такого страшного опустошения.

После этого плача, когда девочка пришла на кухню помогать маме, прежняя реальная жизнь Энн навсегда кончилась. Внешне она стала вежливой, милой и услужливой, но внутри стала нарастать напряженность.

Она старалась избавиться от дискомфорта, постоянно помогая матери, которая почти все время болела. Она по собственной инициативе ухаживала за младшим братишкой. Она боролась, но напряжение продолжало усиливаться, а невроз углублялся. Энн вовсе не хотела ухаживать за младшим братом, она хотела, чтобы ласкали и обнимали ее саму; она не хотела готовить обеды, ей хотелось играть. Но она беспрекословно делала то, что хотела от нее мать, отказываясь от собственных желаний. Она жила, всю жизнь стараясь превратить свою мать в добрую соседку, которая предложила ей свою любовь, не требуя ничего взамен. Борьба помешала ей почувствовать истину, она так и не поняла, что ее мать никогда не станет тем теплым и

любящим человеком, который был ей так нужен. Девочка попала в западню.

Если она перестанет быть покорной и вежливой, то мать придет в негодование оттого, что ей приходится быть матерью. Покорность и вежливость были способом, которым Энн избегала полного отвержения со стороны матери. Она позволила матери стать ребенком, а сама стала играть роль матери. Энн взвалила на себя это бремя только потому, что питала нереальные надежды[2]. Когда‑нибудь, надеялась Энн, наступит такой день, когда на ее долю тоже достанется немного любви, и она продолжала бороться за воображаемую любовь матери, получая взамен лишь приготовление обеда.

Таким образом, первичная сцена — это событие, которое переживается не полностью. Оно остается несвязанным с личностью, и поэтому не находит разрешения. Все это не означает, что в нашей жизни существует только один момент, когда возникает невроз, но именно в этот момент, то есть во время большой первичной сцены, невроз приобретает необратимый характер, и каждая новая травма л ишь углубляет пропасть между реальным и нереальным «я» пациента.

Большая первичная сцена — это момент, когда накопление мелких обид, незначительной боли, отчуждений и подавлений сгущается и образует новое состояние сознания — невроз. Это момент, когда ребенок понимает, что для того, чтобы выжить, ему надо отказаться от части своей личности. Это понимание, слишком болезненное, чтобы ему сопротивляться, никогда целиком не доходит до сознания, поэтому ребенок начинает вести себя как невротик без проблеска понимания того, что с ним произошло.

Как мы видели, некоторые большие первичные сцены могут быть весьма драматичными. Другие могут казаться обыденными — например, когда мать говорит: «Если ты сделаешь это еще раз, я отправлю тебя в детский дом». Дело в том, что не сама сцена, а ее смысл губительно действует на ребенка. Мелкая, по видимости, угроза или легкий шлепок могут субъектив

но оказаться такими же травмирующими, как помещение в детский дом.

Реальные и нереальные «я»

Несмотря на то, что я буду говорить о реальных и нереальных «я», надо иметь в виду, что это два аспекта единой реальной личности. Реальная собственная личность — это та личность, какой мы были до того, как выяснили, что она неприемлема для наших родителей. Все мы рождаемся реальными личностями. Мы не должны стараться быть настоящими.

То что мы выстраиваем впоследствии вокруг своего реального «я», есть то, что фрейдисты называют защитной системой. Но фрейдисты полагают, что защитная система необходима человеку, и что «здоровая цельная личность» — это личность с наиболее сильной защитой. Я же считаю нормальным человека, совершенно лишенного защитной системы, то есть, человека, не обладающего нереальным «я». Чем сильнее защитная система человека, тем сильнее он болен — так как является более фальшивым.

Прекрасный пример способа буквального подавления реального самоощущения — это практика йогов, которые ходят босиком по раскаленным углям или спят на досках, утыканных гвоздями. Ежедневно в моей психотерапевтической практике я встречаюсь с пациентами, которые сумели так расщепить свое сознание, что создали буфер против боли; они не воспринимают психологическое страдание точно также, как йоги не воспринимают страдание физическое.

Иногда, правда, невротик может на мгновение заглянуть в свое собственное реальное «я». Например, соматическое (телесное) заболевание или пребывание на отдыхе оставляет человеку мало шансов продолжить борьбу, и он погружается в реального самого себя. Иногда это приводит к развитию настоящей психиатрической симптоматике — человек испытывает «деперсонализацию» (то есть, лишается ощущения собственной личности), чувствует «странное» движение жизни. Деперсонализация часто служит началом познания настоящей реаль

ности своего «я», но поскольку невротик искренне убежден, что нереальность есть истинная реальность, он воспринимает ощущение собственной истинной личности, как нечто ему абсолютно чуждое. В общем, как правило, невротик быстро возвращается к привычной ему нереальности и через короткое время снова хорошо чувствует себя в своей «старой личности». Если бы такой пациент смог сделать следующий шаг, если бы сумел пройти весь путь и почувствовать реальность своего нереального «я», то я думаю, что он стал бы снова реальной личностью.

У невротика реальное чувство собственной личности отгорожено от первичной боли; вот почему он должен испытать боль, чтобы освободить собственное «я». Чувство боли стряхиваете личности нереальное «я» точно также как отрицание боли, создает его.

Поскольку нереальное «я» является поверхностной, наложенной, так сказать, сверху системой, то организм, как представляется, может отторгнуть его, как он отторгает чужеродное тело. Тяга всегда направлена в сторону реального «я». Так как невротические родители не позволяют нам стать реальными личностями, мы выбираем кружные — то есть, невротические — способы достичь реальности. Невроз — это всего лишь фальшивый путь к тому, чтобы стать настоящим.

Нереальной является та система, которая выводит организм из формы, что проявляется замедленным ростом и задержкой развития. Нереальная система подавляет деятельность эндокринной системы или, наоборот, без всякой меры ее стимулирует. Нереальная система вызывает ненужное напряжение в уязвимых органах и периодически вызывает их «срывы». Короче говоря, нереальная система является тотальной; это не просто периодическое нарушение поведения. Быть невротиком — это значит не быть тотально реальным; таким образом, ни одначасть нашего организма при неврозе не может функционировать нормально и гладко. Невроз также неисчерпаем, как и нереальность; он проявляется во всем, что делает пораженный им индивид.

У невротика есть способ спуститься под покров символической борьбы и прикоснуться к боли, которая исподволь им управляет. Я называю это первичной психотерапией. Этолече–ние представляет собой систематизированный натиск на нереальное «я», и этот натиск постепенно производит новое качество бытия пациента — норму — точно также как натиск на исходно реальную личность порождает состояние невроза. Боль является путеводной нитью как на пути в невроз, так и на пути освобождения от него.

Обсуждение

Первичная теория рассматривает невроз как синтез двух «я» или двух систем, конфликтующих между собой. Функцией нереальной системы является подавление реальной, но поскольку естественные потребности не могут быть искоренены или устранены, то этот конфликт бесконечен. В попытке найти выход и удовлетворение эти реальные потребности под влиянием нереальной защитной системы трансформируются таким образом, что могут удовлетворяться только символически. Реальные чувства, ставшие чрезвычайно болезненными, поскольку не могут быть удовлетворены, должны быть подавлены, чтобы боль не захлестнула ребенка. Как это ни парадоксально, но удовлетворить эти реальные естественные потребности можно только почувствовав их.

Если мы представим себе эти вытесненные потребности как энергию, которая движет всеми процессами в организме, то увидим, что невротик — это человек, у которого мотор не выключаясь работает всю жизнь. Что бы такой человек ни делал, он не сможет выключить перегретый мотор до тех пор, пока не ощутит естественные потребности и истинные чувства во всей их мучительной болезненности, осознав, наконец, их подлинную природу. Это означает также, что нереальная система должна быть каким‑то образом отброшена, чтобы реальная смогла найти свое выражение.

Простой пример, касающийся запрещения ребенку с самого раннего детства плакать, позволит сделать обсуждение более ясным и наглядным. Куда деваются невыплаканные слезы? У некоторых людей подавляемый плач приводит к синуситам и заложенности носа (все это исчезает, когда на сеансе первич

ной психотерапии такой пациент от всей души рыдает). У других подавленная печаль выражается опущенными уголками рта или меланхоличным взглядом. Но реальная потребность никогда не ощущается сознательно, так как выражается вовне чисто символически. И это внешнее символическое выражение удерживает личность от ощущения ее потребностей и их удовлетворения. Таким образом, невротик продолжает сам отвергать исполнение того, в чем он реально нуждается больше всего.

Нереальные системы трансформируют реальные потребности в потребности болезненные. Человек может неумеренно пичкать себя едой для того, чтобы избавиться от чувства пустоты. Еда символизирует для него любовь. Таким образом, переедание является символическим действием.

Как только реальные потребности, извращаясь, становятся болезненными, они не могут быть удовлетворены. Это означает, что как только в сознании личности происходит расщепление во время большой первичной сцены, в личности создаются два «я», находящиеся между собой в состоянии постоянного диалектического противоборства. Нереальное «я» препятствует осознанию реальных потребностей, а значит и их исполнению. Вот почему, например, любовь и хорошее отношение к ребенку со стороны учителя второго класса могут быть лишь паллиативными, то есть, временными, хотя ребенок, конечно, не будет чувствовать боли, когда его хвалит или гладит по голове учитель. Но такое поведение учителя не может устранить расщепление, которое возникает каждодневным неверным отношением всемогущих родителей в течение первого, решающего года жизни ребенка. Если расщепление произошло, то ласка учителя может спровоцировать боль, вызванную тем чувством, какого ребенок никогда не испытывает в своей обыденной жизни.

Первичная боль отделена от сознания, так как осознание представляет собой невыносимую боль. Первичная боль — это ощущение испытываемое ребенком, когда он не может быть самим собой. Когда боль отделена от сознания, нарастает напряжение. Это последнее определяется диффузной, разлитой болью. Это давление отвергнутых, изолированных чувств, стремящихся вырваться в сознание. Напряжение направляет деятельность активного бизнесмена, наркомана, гомосексуалис

та, каждого, кто страдает на собственный манер, но вырабатывает тот стиль жизни, ту «личность», которая позволяет уменьшить и со временем притупить это страдание. Наркоманы часто более честны, нежели другие перечисленные категории. Обычно они понимают, что страдают от первичной боли.

Первичная боль — это неразрешенная первичная потребность. Напряжение — это отражение потребности, отделенной от сознания. Напряжение вызывает в сознании ощущение бессвязности мышления, растерянности, снижения памяти; оно становится причиной мышечного напряжения и нарушений работы внутренних органов. Напряжение — отличительный признак невроза. Оно толкает личность на разрешение внутреннего конфликта. Но разрешение не может произойти до тех пор, пока человек не ощутит первичную боль — то есть, не переместит ее в сознание.

Невротик находится в состоянии постоянной, непрекращающейся и бесконечной борьбы, потому что эти ранние потребности остаются нереализованными. Борьба эта является нескончаемой попыткой удержать организм от осознания потребности. Но одновременно эта же борьба бережет нас от сильной боли реальной потребности, а только это может способствовать разрешению невроза. Человек может нежиться в объятиях многочисленных любовниц, но так и не удовлетворить потребность в родительском тепле. Человек может читать лекции сотням студентов и испытывать мучительную, неудовлетворенную потребность быть услышанным и понятым собственными родителями — именно неосознанная потребность и нарастающее напряжение заставляют его читать все больше и больше лекций. Борьба такого рода бесплодна, так как это символическая, а не реальная борьба.

Любая реальная потребность или подавленное чувство, которые возникают из проблем ранних взаимоотношений ребенка с родителями, выражается символически до тех пор, пока пациент не осознает их и не займется их непосредственным разрешением. Цель первичной психотерапии заключается в том, чтобы заставить пациента заглянуть под символическую активность и увидеть свои реальные чувства. Это, кроме того, означает возможность помочь личности захотеть осуществить

свои потребности. Нормально развивающийся ребенок хочет того, в чем он испытывает потребность именно потому, что чувствует эти потребности. Как только ребенок заболевает неврозом, его желания и потребности расщепляются, то есть, отделяются друг от друга (так как ребенок не может получить то, чего он хочет), и поэтому он начинает желать того, в чем он не нуждается. У взрослого эта подмена может проявиться неудержимой тягой к алкоголю, наркотикам, одежде, деньгам. Этими вещами надеются облегчить напряжение неосознанных реальных потребностей. Но для того, чтобы заполнить эту пустоту никогда не хватит ни алкоголя, ни наркотиков, ни тряпок, ни денег.

Боль

То, как мы реагируем на боль, очень важно для понимания первичной теории и первичной психотерапии. Я приведу— вкратце —результаты научных исследований, оказавшихся полезными для формулирования теории. Э. Г. Гесс, изучая сужение и расширение зрачка в ответ на определенные стимулы[3], нашел, что зрачок расширяется, когда стимул приятен испытуемому, и сужается, когда стимул ему неприятен. Когда испытуемым предъявляли сцены пыток, зрачок сужался; когда же людей просили припомнить эти сцены, наблюдалась автоматическая непроизвольная реакция сужения зрачка. Я думаю, что тоже самое случается, но более обобщенно, когда ребенок сталкивается с неприятными сценами. То есть, избавление от боли представляет собой тотальный организменный ответ, вовлекающий чувствительные органы, процессы в головном мозге, мышечную систему и т. д. — также как и при проведении опытов Гесса.

Я твердо убежден в том, что отдаление от сильной боли — это рефлекторная, свойственная человеку деятельность, диапазон которой простирается от отдергивания пальца от горячей печки до отвода глаз в сторону, чтобы не видеть отвратительных сцен фильма ужасов, чтобы уберечь свое «я» от болезненных мыслей и чувств. Думаю, что это принцип ухода от боли лежит в самой основе возникновения и развития невроза.

Следовательно, при переживании первичной сцены организм ребенка отключается от полного понимания происходящего и становится бессознательным по отношению к боли согласно тому же принципу, по которому даже самые стойкие из нас теряют сознание при достаточно сильной физической боли. Первичная боль — это непереживаемое страдание, и с этой точки зрения невроз можно рассматривать, как рефлекс — как мгновенный ответ целостного организма на боль.

Т. К. Барбер проводил физиологические опыты с людьми, находившимися в гипнотическом трансе[4]. Испытуемых вводили в состояние гипноза и внушали, что они не будут чувствовать боли. После выхода из гипнотического состояния, они получали болевую стимуляцию. Все испытуемые сообщали, что не чувствуют боли, хотя физиологические реакции свидетельствовали, что организм отвечает на боль всеми положенными физиологическими реакциями. В другой серии экспериментов было обнаружено, что у пациентов в состоянии гипноза на электроэнцефалограмме (кривой электрической активности головного мозга) выявляются изменения в ответ на боль, хотя сами пациенты никакой боли не чувствовали.

В том, что касается первичной теории, данные этих экспериментов показывают, что тело и головной мозг неизменно отвечают на боль даже в том случае, когда человек не осознает, что его организму наносится вред. Физиологические исследования указывают также на то, что организм продолжает реагировать на болезненные стимулы даже после введения болеутоляющих лекарств. Таким образом, физиологическая реакция на боль, и ее осознание являются разными, четко отличающимися друг от друга феноменами.

Если организм отключается от переживания невыносимой боли, то это требует какого‑то механизма, позволяющего скрывать и подавлять первичную боль. Функцию такого механизхма и выполняет невроз. Он отвлекает пациента от боли и внушает ему надежду — то есть, показывает ему, что он может сделать,

чтобы удовлетворить свои потребности. Поскольку у невротика есть такие настоятельные, но не удовлетворенные потребности, постольку его восприятие и понимание должны быть отчуждены от реальности.

Концепция блокады боли очень важна для моей гипотезы, так как я считаю, что чувствование это единый, тотальный процесс, вовлекающий весь организм в целом, и когда мы блокируем такое критически важное чувство, как ощущение, как первичная боль, мы вообще лишаем себя способности чувствовать что бы то ни было.

Первичныеу так сказать, первородные чувства, это резервуар, откуда мы черпаем, а неврозэто крышка резервуара. Невроз подавляет почти все чувства— как удовольствие, так и боль. Именно поэтому все пациенты, прошедшие лечение на сеансах первичной терапии, говорят: «Я снова стал чувствовать». Они рассказывают, что впервые за все время, прошедшее с детства ощутили чувство радости и удовольствия.

Упоминание о резервуаре боли в организме невротика — это не просто метафора для более наглядного представления; очень часто пациенты сами описывают свое состояние, прибегая именно к ней в той или иной форме (они говорят, что носят в себе ядовитый бак со страданием). Например, каждый раз, когда папа бьет ребенка, у последнего возникает следующее чувство: «Папа, пожалуйста, будь со мной ласковым! Пожалуйста, не пугай меня так сильно!» Но ребенок не говорит этого по целому ряду причин. Обычно он так поглощен своей борьбой, что и не осознает своих чувств, но если бы даже и осознавал, то такая честность и искренность («Ты пугаешь меня, папа!») могла бы показаться родителю такой угрозой, что он удвоил бы наказания. Поэтому ребенок выражает то, что он не может сказать, своим поведением — приобретая опыт, он становится более примирительным, менее назойливым и более вежливым.

Первичная боль накапливается постепенно, укладываясь слоями и порождая напряжение, которое требует разрядки. Такая разрядка может произойти только в том случае, если удастся соединить напряжение с обусловившей его причиной. Каждый инцидент надо пережить заново и связать его с перенесенной болью, но необходимо снова почувствовать ощущение, общее

всем прошлым переживаниям. В приведенном выше случае, когда заново познаваемое чувство связывается с отцом, пациента буквально захлестывает одно воспоминание за другим (из резервуара, где они хранились) о тех моментах, когда отец пугал его. Этот феномен свидетельствует в пользу действительного существования ключевых первичных сцен, которые представляют множество переживаний, каждое из которых связано с центральным, основным чувством. Процесс первичной психотерапии — это опустошение резервуара первичной боли. Когда емкость становится пустой, я считаю, что пациент стал реальной личностью и выздоровел.

Подавление и вытеснение первичной боли определяются потребностью в выживании. Маленький ребенок сделает все, что угодно, лишь бы только угодить своим родителям. Один пациент очень красочно рассказывал об этом феномене: «Я сделался чужим самому себе. Я попросту убил маленького Джимми, потому что он был грубым и диким озорником, а они хотели ребенка кроткого и нежного. Я избавился от маленького Джимми, чтобы выжить с моими сумасшедшими родителями. Я убил своего лучшего друга. Это был отвратительный поступок, но у меня не было иного выбора».

Поскольку мы рождаемся на свет цельными людьми» то наше реальное «я» будет постоянно пытаться пробиться на поверхность сознания и произвести необходимые ментальные связи. Если бы не было такой прирожденной потребности в цельности, то реальное «я» могло быть отчужденным навсегда; оно бы спокойно лежало на дне нашего подсознания и не пыталось бы вмешаться в поведение. Невроз возникает из потребности снова стать цельной личностью, потребности обрести естественное «я», естественное осознание истинной собственной личности. Нереальное «я» это барьер на пути к выздоровлению, враг, которого надо во что бы то ни стало уничтожить.

От психотерапевта требуется немало умения и усилий для того, чтобы на сеансах первичной терапии заставить пациента и его организм снова испытать ту забытую раннюю первичную боль. Неважно, насколько сильно пациент стремится выздороветь, он все равно всегда проявляет сопротивление, не желая ощущать заново болезненные чувства. Действительно, многие

пациенты боятся «сойти с ума», когда оказываются на грани повторного ощущения первичной боли.

Для наших целей основным признаком, главным аспектом первичной боли является то, что упакованная в глубинах сознания, она вечно остается нетронутой, первозданной и такой же интенсивной, какой она была в момент своего возникновения. Она остается незатронутой жизненными обстоятельствами и личным опытом пациента, каким бы он ни был. Сорокапятилетние пациенты ощущают эту раннюю боль и обиду с поразительной интенсивностью, словно они переживают их — сорок с лишним лет спустя после того как они были причинены — в первый раз; и мне представляется, что так оно и есть. Эта боль никогда не переживается в своем полном объеме; она обрывается и загоняется в подсознание очень быстро, и никогда не ощущается целиком. Но первичная боль весьма терпелива. Она изводит нас и окольными путями каждый день напоминает нам о своем существовании. В полный голос она требует своего освобождения весьма редко.

Чаще эта боль вплетается в ткань личности и поэтому перестает ощущаться и не распознается. Невротический механизм вытесняет боль.

Это происходит автоматически, так как боль в любом случае должна найти выход— осознанный или нет. Освобождение может явиться в форме приклеенной к лицу улыбки, которая словно говорит: «Будьте со мной милы», или принимать форму физического недуга который взывает к окружающим: «Позаботьтесь обо мне». Освобождение может проявиться громогласным и бесцеремонным поведением, или, наоборот, большой приспособленностью к общественной деятельности — и все это только для того, чтобы сказать во весь голос: «Обрати же на меня внимание, папочка!» Неважно, какого положения добился человек в своей жизни, неважно, насколько серьезна и «зрела» его защита — если слегка поскрести эту внешнюю оболочку, то под ней всегда можно найти обиженного ребенка.

Я хочу особо подчеркнуть, что переживание первичной боли — это не просто знание о боли, это бытие в боли, это значит самому стать болью. Так как человеческий организм представляет собой психофизическое единство, то я полагаю, что

никакой подход, предусматривающий расчленение этого единства, не может быть успешным. Диетические клиники, клиники речевой терапии и даже психотерапевтические клиники являются учреждениями, в которых из общей картины вычленяют отдельные симптомы и пытаются воздействовать на них в отрыве от целостного организма. Невроз не является ни ментальным, ни эмоциональным расстройством — он и то, и другое. Для того, чтобы снова обрести цельность, надо почувствовать и распознать расщепление и испустить крик воссоединения, который восстановит единство личности. Чем интенсивнее ощущает пациент расщепление, тем интенсивнее и глубже переживание воссоединения расщепленных частей сознания.

Первичная гипотеза утверждает, что все наши нынешние страдания — чрезмерные или не имеющие отношения к реальности, составляют первичный пул боли. Само существование этого пула заставляет неприятные чувства долго удерживаться в сознании после того, как человеку нанесли мелкую обиду или сделали тривиальное замечание.

Вероятно, все мы знаем злобных или боязливых людей, людей, которые, каждое утро просыпаются объятые гневом или страхом, как накануне, без всякой видимой причины. Откуда ежедневно берутся эти чувства? Полагаю, что они, словно черти из табакерки, выскакивают из первичного резервуара.

Все, что разрывает защитный покров нереальности, открывает выход первичной боли, и она поднимается на уровень сознания. Например, одной пациентке, которой никогда в жизни не удавалось угодить матери, друг однажды шутя сказал, что ее чудесные голубые глаза не гармонируют с черными, как вороново крыло, волосами. Это, очевидно, не стоящее и ломаного гроша, замечание, возбудило чувство отверженности, и она не смогла остановить поток этого чувства, хотя «умом» понимала, что друг вовсе не желал ее обидеть. Обсуждение этой текущей ситуации я использовал как средство добраться до ее первичной боли. Ощущение первичной боли пациентом я называю возвращением к истоку.

На званом вечере человек может получить сотню комплиментов, но все они сразу поблекнут и потеряют свою значимость

из‑за одного–единственного мелкого замечания, которое разрядит старые чувства и заставит человека почувствовать себя никчемным, ни к чему не пригодным, нежеланным и т. д. Очень часто невротики сами тянутся к критически настроенным личностям просто потому, что получают возможность символически бороться с критически настроенными родителями, надеясь, в конце концов разрешить свои чувства и преодолеть критику и обиду. Это такой же динамический процесс, как в случае, когда невротик сближается с отчужденным холодным человеком, чтобы заставить (опять‑таки, символически) родителей относиться к себе с теплотой и сердечностью. В этом и заключается суть невротической борьбы — воссоздать исходную ситуацию и постараться разрешить ее. Например, жениться на слабом человеке и всю жизнь стараться сделать его сильным, или, наоборот, выбрать в супруги сильного человека, чтобы безжалостно ломать его, превращая в безвольную тряпку. Почему люди символически «женятся» на своих матерях и «выходят замуж» за отцов? Для того, чтобы превратить их в реальных любящих людей. Поскольку при таком подходе это невозможно, то борьба продолжается до бесконечности.

Здесь вполне уместен вопрос: «Откуда мы вообще знаем, что невротик в действительности испытывает какую‑то боль?» Я могу сказать, что во всех наблюдаемых мною случаях, независимо от психиатрического диагноза, боль появлялась на поверхности сознания в тот момент, когда падала защитная пелена. Боль всегда на страже; она просто равномерно распределяется по организму, если он находится в напряженном состоянии.

Можно задать и другой вопрос: «Не реагирует ли человек таким болезненным образом на психическую травму, которую наносит ему психотерапевт?» Во–первых, психотерапевты не наносят травм и не причиняют боли и обид. Прорыв защитной системы позволяет больному ощутить себя, свои потребности, свои желания и свои обиды. Во–вторых, как только разрушается часть защитного барьера, отделяющего мысли от чувств, чувства начинают вырываться из‑под спуда спонтанно. В–треть- их, боль и обида немедленно возвращают человека к истокам его жизни, и никогда не обращаются на психотерапевта.

По какой‑то извращенной причине мы уже в давние времена пришли к выводу, что тот, кто лучше всех переносит боль является самым сильным и доблестным человеком. Человек, страдающий молча, это «настоящий мужчина», человек, способный стойко переносить боль и удары судьбы. Однако не является реальным человеком тот, кто «стойко» переносит боль просто потому, что привык к ней. В действительности, лучше будет сказать, что тот, кто более всех сам себя отрицает, тот, кто лучше всех страдает — тот победитель всеамериканского конкурса невротиков. Видимо, существует прямая связь между самоотрицанием и доблестью в культуре западного человека, и не только в религиозной жизни, где восхваляется самоотречение, но также и в обыденной жизни человека, который много работает, чтобы содержать семью, и который может преждевременно умереть от такого самопожертвования. Человек, у которого никогда не было времени на самого себя, который постоянно жертвует собой, в конце концов, действительно приносит себя в жертву в буквальном смысле этого слова. Именно в этом смысле я считаю вполне правомочным утверждать, что нереальность или — что то же самое — отказ и уход от реальности убивают.

4

Боль и память

Когда невротик впервые претерпевает расщепление сознания, одновременно происходит и разделение его памяти. В памяти остаются реальные воспоминания, хранящиеся в самых отдаленных уголках сознания вместе с болью, и воспоминания, связанные с системой нереального сознания. Функция нереальных систем заключается в экранировании, фильтровании или блокаде воспоминаний, которые могут привести к боли. Каждая новая первичная сцена вынуждает маленького ребенка вычеркивать из сознания все новые и новые переживания, поэтому каждая основная первичная боль окутана плотным покровом ассоциаций, которые блокированы и не могут выйти в сознание. Чем сильнее травма, тем более вероятно ее влияние на некоторые аспекты памяти.

Суть первичной гипотезы состоит в том, что эта память хранится вместе с болью и восстанавливается при сознательном ощущении этой боли. Мои пациенты, прошедшие сеансы первичной психотерапии удивляются тому, как лечение открывает хранилище их памяти. Был случай, когда одна женщина в самом начале лечения пережила события, происшедшие с нею в возрасте шести месяцев, во все следующие дни терапии она переживала другие события первого года жизни, а потом вспомнила события всей своей жизни, заново пережив их. На каждом из сеансов память ее раскрывалась, но охват этого раскрытия не выходил за пределы того возраста, которому был посвящен каждый данный сеанс. Так, когда она вспомнила, как ее оставили одну в кроватке, она припомнила также обстановку

дома, где в то время жила, вспомнила, как с ней играли пришедшие в гости бабушка и дедушка, вспомнила, как старший брат щипал ее, когда она— спеленатая — беспомощно лежала в кроватке.

Память интимно связана с болью. Забываются те воспоминания, которые являются слишком болезненными для включения в сознание. По этой причине у невротика имеют место неполные воспоминания о критически важных моментах жизни.

Вот примеры некоторых сеансов, на которых пациенты переживали первичные сцены. Сцена первая: тридцати пятилетняя женщина, школьная учительница вспоминает сцену, приходя во все большее смятение: «Они везут ее по прихожей. В доме темно. Ее укладывают в кровать. Она остается одна. Ей страшно… О! (Она складывается пополам, словно от сильной боли в животе) Боже мой! Меня уложили в кровать натри года. Я не вынесу этого. Я не вынесу этого!».

Эта сцена вспомнилась пациентке на четвертом месяце терапии. В тот день она была очень расстроена, но сама не знала, почему. Когда она начала рассказывать и чувствовать, то ее беспокойство стало нарастать, она начала говорить о себе в третьем лице: «Они везут ее по прихожей». Внезапно она сгибается от боли и переходит от третьего лица «ее» к первому лицу — «я», это знаменует переход от расщепленного сознания к сознанию целостному. Сказав: «Я не вынесу этого!» она начала кричать и корчиться от первичной боли. В тот день, о котором она рассказывала, этой женщине был поставлен диагноз ревматического порока сердца, и в возрасте пяти лет ее уложили в постель, в которой она провела следующие три года. Это было переживанием такой безнадежности и обреченности, что только вытеснение ее из сознания сделало чувство переносимым. С тех пор она рассматривала свою жизнь с той точки зрения, что ее прожили два совершенно разных человека. То, что она говорила можно было выразить по другому: «Это случилось не со мной; это случилось с ней».

(Как уже было сказано выше, не каждая первичная сцена происходит при непосредственном участии родителей. Но если у ребенка любящие и добрые родители, то независимо от силы травмы, расщепление не возникает. Я помню, как одна жен

щина рассказывала о том, как во время войны на детский приют на югославско–итальянской границе, где она жила, сыпались бомбы. Основным чувством до настоящего момента оставалось: «Мама, я боюсь. Где ты? Приди, защити меня!» Она обсуждала со мной этот пункт после сеанса первичной терапии и сказала, что война ошеломила ее, потому что рядом не было никого, кто мог бы объяснить, что это такое, никто не мог прикрыть ее собой и она чувствовала себя совершенно незащищенной. Она не смогла выдержать этого раннего стресса, выпавшего на ее долю на заре жизни.)

Сцена, описанная женщиной, страдавшей ревматизмом, до сеансов была для нее лишь смутным воспоминанием. Были воспоминания о пролитом в кровать молоке, о книжках с цветными картинками, но ничего более существенного: боль осталась в глубинах памяти, унеся с собой память и погрузив ее в глубины подсознательного. Пережив первичную сцену, она сообщила, что явственно ощущает мышцы ног и кости стоп. Внезапно до нее дошло, почему она всю жизнь избегала физических нагрузок. В ней были притуплены не! только сознательные желания; даже сами конечности — на инстинктивном уровне — были лишены естественного стремления к движению, бегу и играм.

Для того, чтобы воспроизвести эти воспоминания, потребовалось четыре месяца психотерапии. Когда же это случилось, воспроизведение было практически автоматическим, словно организм подготовился принять еще более сильную боль и противостоять ей, сохранив цельность и единство сознания. Воспоминания прошли обратный путь с момента своего зарождения. Сначала возникло воспоминание о расщеплении сознания, когда пациентка описывала «ее» и рассказывала, что случилось с «ней». Потом вспомнились отрывочные и фрагментарные сцены: коляска в холле, перенос в кровать и т. д. Накопление этих разрозненных припоминаний было подобно слиянию, они склеивались одно с другим до тех пор, пока не превратились в единое целое, не вызвали в памяти тот единственный и неповторимый момент расщепления на «она» и «я», которые вновь соединились в одну нераздельную личность.

Сцена вторая. Двадцатитрехлетняя женщина вспоминает это натретьей неделе первичной психотерапии: «Мне было семь лет. Меня взяли в больницу навестить маму. Я явственно вижу синий халат и белые тугие простыни. Я вижу ее вьющиеся не расчесанные волосы. Я сижу на краю кровати… не знаю. Это все, что я могу вспомнить». Я настаиваю на том, что она должна глубже прочувствовать сцену. Вглядеться в нее. Женщина продолжает: «Думаю, что я сижу рядом с мамой. Я смотрю на нее… О! Ее глаза! Ее глаза! Она не узнает меня. Она безумна. Моя мама сошла с ума!»

Это пример раскрытой памяти. Пациентка всегда думала, что мать однажды хотела ее убить, но позже смогла вспомнить, что у матери на самом деле был какой‑то нервный срыв, и в этом состоянии она пыталась убивать детей. Охват памяти немедленно расширился. Она поняла, что это была психиатрическая лечебница, куда поместили мать. Она всегда помнила фрагменты виденной сцены — поездка в больницу, подъем на лифте и т. д. — но никогда не помнила подробностей визита, не помнила, что видела мать и поняла, в каком состоянии она находится.

Расщепление сознания, имевшее место в этих сценах, может быть уподоблено состоянию амнезии, но не столь драматичной и полной, как та, о которой нам иногда приходится читать. Правда, если ситуация была абсолютно невыносимой (например, изнасилование родным отцом, о котором рассказала одна из моих пациенток), когда из сознания под воздействием сильнейшей первичной боли может начисто стереться память о годе или двух, в течение которых произошло такое событие. Иногда сеанс гипноза помогает извлечь из подсознания эти воспоминания, так как гипнотический транс подавляет фактор боли, но я лично не думаю, что гипноз позволяет проникнуть в память при такой подавляющей и ошеломляющей боли. Пациентка, которую изнасиловал отец в раннем детском возрасте, смогла добраться до этого воспитания только после очень многих сеансов и за множество этапов.

Двадцати семилетний мужчина, вспоминая о своем детстве во время сеансов психотерапии споткнулся при воспоминании

о том, как его ударило по голове качелями, о чем он совершенно забыл. Воспоминание не соответствовало боли, какую он испытал в тот момент. Он пережил сцену в следующем порядке: «Я сам не знаю, почему мне так плохо. Вот качели, и сейчас меня стукнет. Удар почти сбивает меня с ног. Какая обида. Но, постойте, здесь должно быть что‑то еще. Где мама? Мама, мама! Вот оно что. Никто не пришел. Вообще никто не пришел. О, мама, мама, приласкай меня, пожалуйста!» Он сказал, что причина, по какой он забыл этот эпизод в том дворе, заключается в том, что он не желал вспоминать, каким одиноким и покинутым он оказался в тот злосчастный момент. «Поэтому я и забыл тот случай с качелями». Воспоминание об ударивших этого пациента качелях были неважным и незначительным само по себе. Значение обстоятельств, сопутствовавших этому случаю, напротив, было катастрофическим. Катастрофичность заключалась в том, что в тот момент никто не пришел к нему на помощь, ему было отказано в сочувствии и заботе, и с тех пор мой пациент всю жизнь пытался заставить людей помогать себе. Когда же он обрел способность понять, что в действительности мать, которую он считал любящей и доброй, нисколько о нем не заботилась, его воспоминание о случае с качелями стало осознанным, законченным и реальным.

Невротическое воспоминание зачастую похоже на сновидение, и люди обыкновенно при попытке вспомнить события раннего детства испытывают те же затруднения, что и при попытке вспомнить сновидение. Я полагаю, что условием прочного, конкретного воспоминания является конкретное переживание — то есть, человек должен полностью погрузиться в свое переживание и не вытеснять его из сознания, поддавшись страху или возбуждению. Некоторые пациенты идут по жизни, практически не сознавая, что происходит вокруг них. Они часто жалуются, что в их жизни не происходит ровным счетом ничего. Но все дело в том, что «что‑то» происходит с их «нереальными двойниками». Они идут по жизни, но их личность, их сознание, присутствуют в жизни не полностью. Обычно такие люди живут за своеобразным барьером, который отфильтровывает переживания, впуская в сознание только приятные переживания. Когда на сеансах первичной психотерапии пациент

начинает подкапывать барьер, то он обретает способность увидеть, что в действительности означают его переживания и некоторые аспекты поведения, притуплённые болью.

Возьму на себя смелость предположить, что память подавляется в той степени, в какой это соответствует степени ключевой первичной боли, причиненной во время первичной сцены. Если какое‑то текущее оскорбление высвобождает старую боль и обиду — например, ощущение собственной тупости — то такое событие либо забывается совершенно, либо вспоминается очень смутно. Насколько ярким и достоверным будет воспоминание зависит от того, насколько сложившаяся ситуация будет похожа на ту, которая вызвала первую обиду, то есть, причинила первичную боль.

К тому факту, что система нереальной памяти начинает работать во время первичной сцены, надо сделать несколько важных примечаний. Например, невротик может иметь феноменальную память на даты, места и исторические факты и даже факты, касающиеся его собственной жизни, но при этом его память может служить только одной цели — поддерживать защитный барьер, который словно говорит ему: смотри, какой я умный и знающий. Более же глубокие аспекты памяти могут быть полностью блокированы. Воспоминания нереального «я» избирательны и застревают в мозгу только чтобы ослабить напряжение и морально поддержать «ego». Это означает, что так называемая хорошая память невротика есть, по сути, лишь орудие защиты от реальной памяти.

Один конкретный случай из практики поможет прояснить взаимоотношение первичной боли и памяти. Одна молодая женщина чуть старше двадцати лет, хорошо поддалась лечению сеансами первичной терапии, пережила два эпизода первичного воспоминания и оказалась весьма проницательной. В конце второй недели она попала в серьезную дорожную аварию. Был диагностирован перелом нескольких костей и сотрясение головного мозга. Придя в сознание, она ничего не помнила о происшествии. Лечащие врачи сомневались, что она когда–ни- будь вспомнит обстоятельства получения травмы и сказали больной, что если она так ничего и не вспомнит в течение нескольких недель, то память об аварии будет стерта навсегда.

Спустя несколько недель она окрепла настолько, что смогла возобновить посещения психотерапевта. Незадолго до визита у нее начались схваткообразные боли в животе и не было стула в течение трех дней. После того, как она вспомнила первичную сцену из раннего детства, когда возникла сильная первичная боль, пациентка без всяких моих указаний продолжала вспоминать, и память привела ее к обстоятельствам дорожно- транспортного происшествия. Она вспомнила, как получила травму, во всех подробностях, вспомнила осознанно, без малейших усилий. Она увидела приближающийся автомобиль, услышала звук удара, ощутила удар по голове и испустила страшный крик. Она могла теперь обсуждать все обстоятельства получения травмы без малейших помех. Воспоминание было совершенно отчетливым и ясным.

Этот случай говорит о том, что за амнезию (то есть, за потерю памяти) могут отвечать не только физические причины, обусловленные сотрясением мозга; сопутствующая сильная первичная боль тоже может погасить воспоминание о катастрофическом событии. Если это допущение верно, то, вероятно, можно вызвать у пациента первичное воспоминание в случаях тяжелых моральных травм, например, изнасилования, и восстановить в памяти эпизод.

Я не думаю, что невротик способен полностью восстановить все свои воспоминания до тех пор, пока у него сохраняется первичная боль. После успешного прохождения сеансов первичной психотерапии память пациентов разительно улучшается, и большинство больных самостоятельно возвращаются в памяти к первым месяцам жизни, вспоминая один инцидент раннего детства за другим. Создается такое впечатление, что переживание первичной боли вскрывает хранилище памяти.



Поделиться книгой:

На главную
Назад